Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 18

Не я говорила... Аж вот оно как есть!! Значит, ты вздумала барыню обманывать? Значит, ты с лакеями снюхалась?.. Со Стёпкой?? Значит, ты в моём генеральском доме осмелилась ухажёров заводить??! Постой же! — Петро! Иван!

Лакеи, словно ошпаренные, толкая друг друга, кинулись на крик генеральши.

— Принесите берёзки! — сказала генеральша важно, тихо, будто велела подать платок или воды, — только глаза у неё вспыхнули хищно.

Лакеи побежали обратно. Девушки пригнулись ещё ниже к пяльцам. В этом тихом повелении они услышали грозную бурю. Всё стихло, затаилось... Так замирает чёрная туча перед тем, как загремит гром. В доме стало душно, тяжело, будто потолок опустился и давил девушкам на головы. Ни одна не шелохнулась... Им страшно было подумать: а вдруг их затуманенные от страха и жалости глаза встретятся с её глазами?! Они боялись даже взглянуть на Ульяну... чтобы не закричать!

А Ульяна стояла у одних дверей, с одной стороны хаты... Лица на ней не было видно! По другую сторону — у других дверей — Стёпка... Он как-то уныло смотрел вниз, на пол, будто забыл, где он, кто он, — забыл и о генеральше, и об Ульяне, думал о чём-то своём... А посреди хаты, между двумя виноватыми, стояла генеральша. Выпрямилась — высокая, сухая, худая, аж зеленоватая; а глаза — как у её любимцев — жёлтые-жёлтые. Грозно переводила ими взгляд то на Стёпку, то на Ульяну.

Вернулись лакеи с прутьями в руках...

— А ну-ка, проучите её... чтоб знала, как барыню обманывать...

— Панночка! голубушка!! — не дала договорить Ульяна — и кинулась в ноги.

— Прочь!

— Не уйду!.. Я не виделась со Стёпкой... Ой, не уй-ду!.. Я не была на кухне... Спаси-и-ите!.. Я бегала к тётке... Ой, спа-а-а-сите!.. Спа...си...и...те... кто в Бога верит!!!

Девушки ещё ниже, прямо к вышивке, склонили головы. На пяльцы закапали слёзы...

Стёпка — за дверь...

С трудом подняли Ульяну...

А Стёпка — как ветром сдуло. Что только ни было Петру и Ивану за то, что упустили Стёпку! Пропал Стёпка, будто в воду канул... Нет его и по сей день нет.

Переживала генеральша. Где Стёпка? Куда он делся?.. Зачем он сбежал? Почему, глупый, не захотел обновить старую на новую шкуру?! А всё из-за кого, как не из-за неё... из-за этой девки Ульяны! Сказано: не даст Ульяна генеральше дожить до конца!

Захворала генеральша... Вечером легла спать, встревоженная, — даже с котами не попрощалась; ночью послали кучера Дмитрия в Гетманское за доктором; утром верховой поскакал в Китайку к «мазепихе»... Беда! А на третий день пузатый Потапович сам побежал к отцу Юхиму, чтоб собирал «собор» — соборовать больную.

Соборовали генеральшу в обеденное время, а наутро и по душе прозвонили...

Доигралась-таки с ней девка Ульяна!!

Не успели генеральшу похоронить, как приехал из полка старший панич — теперь уже какой-то там поручик, что ли. Тонкий, долговязый, как журавль, — с рыжеватой, жёсткой, как у медведя, шевелюрой, с большим лбом — хоть котят бей, с крупными, умными серыми глазами, с толстой отвисшей нижней губой... Вылитая мать!

Осел Василий Семёнович на отцовском имении. Первым делом велел разогнать кошачье царство. Хватит им пировать! Старых котов с кошками раздавали песковцам, как гостинцы от нового пана; а котят, которых никто не брал, приказали скормить рыбе в пруду. Сказано — сделано... Потом отпустили за ворота Петра-лакея: паничу хватит одного Ивана. Девушек Василий Семёнович почему-то не разогнал. Нередко сам заходил в девичью, шутил с девчатами. Только и было ему утешения — ходить с ружьём да болтать с девушками. Больше всего ему нравилась Ульяна. Весёлая, певучая — она не давала тосковать молодому паничу.

— Где-то у тебя, Улька, соловей в голосе гнездо свил! — хвалил Василий Семёнович её голос.

— А может, синица, — шутила Ульяна.

— Ты сама — синица! — отвечал панич и легко щипал её за нос.

Ульяна краснела, как маковый цветок.

Счастье девчатам с молодым паном. Раньше и слова лишнего боялись сказать, шагу без приказа не делали. А теперь — работа лежит, а девки веселятся... Хохот, песни — аж дом гудит! Ульяна — за главную. Паничу за нос отплатила: сама его теперь за нос водит... Что Ульяна захочет — панич не устоит.

Так длилось где-то с полгода. И вот однажды вечером приказывает панич Ивану собирать чемоданы — завтра ехать далеко.

Утром, только забрезжил свет, поднялась в доме суета. Собирали в чемоданы вещи Василия Семёновича. К восходу солнца всё было готово.

Проснулся и Василий Семёнович. Выпил чаю, позвал к себе Ульяну; сказал, что, может, больше не вернётся; пообещал за её добрую службу не забывать её никогда; позволил ей покинуть дворец, жить, где сама захочет; дал на новое хозяйство 50 рублей; подарил всё её платье, что имела; поцеловал даже на прощание в лоб, как целуют умершего друга... и всё. Так и был!

Вышла Ульяна от панича с красными, заплаканными глазами. В тот же день собрала она свои вещички, подаренные паничем; попрощалась с подругами, которые провожали её в слезах до тётки, у которой и поселилась. Через месяц — гуляли свадьбу. Ульяна вышла замуж за Петра Вареника — того самого бывшего лакея, который «перешил» ей шкуру. А ещё через три месяца Бог послал Петру сына Ивана!

Пока всё это происходило, Песками правил Потапович. Ещё никогда песковцы не знали такого лиха, как тогда, когда ими управляла толстая рука пузатого Потаповича. Не одному он челюсть вправил; не у одного выбил зубы; не одной бабе подбил глаза... Тяжёлая у него рука, да и сила немалая!

Через год вернулся Василий Семёнович с молодой женой. Вскоре и брат его, Степан, приехал — тоже офицер, тоже с молодой женой. Взяли да и поделили между собой «песковский ключ». Одному — по эту сторону Чертополоха, другому — по ту. Волчья Долина, Байраки, Побиванка достались младшему, а Пески, Гайдамаки и Красногорский хутор — старшему.

Сначала песковцам дали послабление. Пан даже на новом хозяйстве подарил семье по дню поля. Но вскоре прижал так, что и этого поля пахать времени не стало.

Потапович стал неугоден. Он выкупился на волю и открыл над Ромоданом трактир. А молодая барыня вместо него выписала из своего села нового приказчика — Карпа Дровиченка.

Карпо был свой человек; но песковцы до сих пор с проклятиями его вспоминают.

— Уж Потапович был! — говорят песковцы. — Зубы повыбивает, глаза подбьёт, челюсть свернёт... а большого вреда не сделает! А этот — ржавчина, а не человек! Уже как вцепится, как впьётся: точит-точит, пока насквозь не проест!

Так и прозвали его песковцы — Ржавчиной. И вправду — ржавчина проточила и себе, и пану... Он подбил Василия Семёновича на шестой день, и поле обратно отобрал.

— Распились... совсем обленились! С барщины хоть в шинок не пойдёт...

Песковцы и впрямь распились, обленились. Даже бегать в бега разучились. Если кто сбежит — то диво такое, что полгода разговоров! Неволя, как дурман, затуманила головы. Они уже и не тужили — будто так и надо! Стали только киснуть по кабакам... Когда не на барщине, то в корчме. Ржавчина не одного уже от запоя в берёзках купал... не помогает!

Обнищало село... Обшарпанное, облезлое... Только казачьи хатки белеют. Стали появляться тут и там воры — невидаль для Песков! Раньше двери не запирались, а теперь и на засов — страшно. Доставалось порой и панским кладовкам...

Видит Василий Семёнович, что в Песках неспокойно, — что как-нибудь доберутся проклятые пьяницы и не выпустят с живой душой, — велел строить новый дворец на Красногорском хуторе и туда перебрался жить. Хутор стали звать Красногоркой.

Кто из гетманцев не знает Красногорки? Кто не знает «Мекки», куда съезжалось со всего уезда панство, как на могилу Магомета едут басурмане со всего мира?.. Не только в Гетманском знают «Мекку», знают её и за пределами... А как же её не знать, если там живёт такой человек, как Василий Семёнович — глава рода панів Польських?!

А род тот разросся — большой и могучий! На новом хозяйстве у Василия Семёновича семейка, как бурьян, разрослась. Каждый год — ребёнок. Жаль только — за десять лет всего один сын, а остальное — шесть дочек.

Но уж сын у Василия Семёновича — сказано: разумом бы таким — да в отцы! Как две капли воды — похож на отца. И лицом, и статью, и норовом. Отец, будучи мальчишкой, любил хватать чумазого за оселедец. Сын, как только на ноги встал, тоже любил хватать... А как песковцы перестали носить оселедцы, то хватал уже за мягкое место.

Василий Семёнович — человек слова. Сказал Ульяне: не забуду — и не забыл! Как подрос её Ивась, Василий Семёнович велел взять его в панские палаты. Правда, лентяй сын Ульяны, да и отец Чипка... Ни пользы, ни работы от него — одна беда! Намучился с ним сын Василия Семёновича... пока не потянула его буйная душа в мандры... Так молодой панич и не догадался: твёрдое ли, мягкое ли у него тело. Впрочем, вскоре и самого панича куда-то отправили учиться.

Не такие у Василия Семёновича дочки: словно цыганки уродились! С чёрными глазами, с длинными, как ливер, носами, с кудрявыми, как у цыган, волосами, и чёрные-чёрные — будто в сажу вымазаны! Совсем настоящие цыганки... Зато у Степана Семёновича дочки — каждую хоть в рамочку ставь! Но и цыганкам, и «в рамочках» — нужны женихи... аж десяток женихов нужно!

Хотели бы паны Польские выдать дочерей за богачей и знатных... Да где ж найдёшь столько богатых и знатных женихов? А в Гетманском — всего лишь три знатных рода на весь уезд. Один — род Гетманский, никогда дома не жил: в столице родился, крестился, вырос — и там живёт. Второй — богатый род казачки Шведихи — Шведовых, бабы, что сумела довести внуков из простого казачьего рода села Свинки аж во дворец. А третий — род Польских.

Два кота в одном мешке не уживутся. Не ужились и Шведовы с Польскими. Василий Семёнович хвастает, что его отец в дворце был своим человеком; а Пётр Степанович Шведов — сам камергер, сам вкусил того чуда; и хотя ничего не говорил в ответ на хвастовство, — но как взглянет искоса, будто скажет: «А ты кто такой, милок?!» Василий Семёнович только глаза потупит...