Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 21

Пусть идёт в москали! Пусть его там на службе помучат, может, вытрут ту дурь, что набрался дома!..

Пусть его другие учат: я с ним больше ни в чём не враг!.."

Мотря — в слёзы. Жалко матери своего дитяти. Какой бы он ни был — не злой, не нехороший, — а всё ж своя кров... Мотря плакала горько, но просить Ивана не осмелилась: догадалась, что это — последнее слово отцовского горя. Тут уж никакие просьбы не помогут!

А Максим, как услышал, ни лицом не повёл, ни бровью не повёл. Сразу согласился, да и пошёл на приём, напевая и выкрикивая.

Как раз тогда в столице случилось великое дело. Старый царь умер, а осталось два брата. Старшему почему-то нельзя было править царством, — на престол сел младший. Но не обошлось это миром. Именно тогда царская гвардия с масонами взбунтовалась. Много тогда полегло и правых, и виноватых, пока тот бунт уняли... Когда утихло, новый царь, распустив старую гвардию, велел набирать новую. Да чтобы один в один: высокий, стройный, видный... Максим как раз по мерке подошёл. Когда выпускали его с приёма, даже не крикнули «лоб!». А какой-то усатый офицер закричал: «В гвардию его! в гвардию!» Максим как услышал — так и засмеялся... да стрелой к дверям. Тут он чуть не врезался лбом в какого-то беднягу-новобранца. Не долго думая, он стукнул его коленом в бок, закричал: «Отойди, крупа! гвардеец идёт!..» Тот пошатнулся, едва не упал...

Не успел Максим одеться, как его погнали трое москалей в новобранскую камеру и заперли на замок. Хатка невелика, окна с железными прутьями, как в тюрьме, а людей — полно. Один сидит, плачет; другой, хоть и не плачет — хмурится; там кучка хохочет над какой-то выдумкой...

— Примите, братцы, и меня! — говорит Максим к тем, что смеются.

— Иди... добавь и своё слово.

— За что это нас, братцы, заперли в эту тесную халупу? — спрашивает Максим, оглядывая стены, чёрные, как сажа.

— А чтобы не сбежал! — ответил кто-то.

— Так кто ж его, лешего, думал сбегать... И долго они так держать будут?

— Да кто его знает... Говорят, будто три дня...

— Плохо! хоть бы водки сюда, веселее бы как-то было.

— А кисляку с дохлыми крысами не хочешь?

— Пей сам, коли по вкусу!

Дальше Максим уже заправлял разговором: травил байки да прибаутки; рассказывал о своих деревенских подвигах; смешил всех и сам хохотал... Общительный человек — что и говорить! Только ночью ему вдруг сделалось грустно, когда часовой закричал: «Слушай!»

Через три дня их и вправду выпустили и позволили попрощаться с роднёй, что понаезжала к приёму, как на ярмарку... Плач, причитания — будто мёртвых хоронят. Тут старая мать обливается горькими слезами, обнимая бритую голову сына; там молодая жена с ребёнком на руках голосит на весь майдан, одной рукой держит мужа за шею; а вон — брат с сестрой разговаривают, слезами умываясь... А вон и старики головы склонили; вот и братья переговариваются, нахмурясь... А там снова — отцы, матери... Среди них и Мотря, как с креста снятая; а возле неё сыновья — Василь и Онисько... Ходят они втроём от воза к возу, спрашивают у новобранцев, не видели ли где Максима? Нет, не видели... Вышли из камеры вместе, а куда он подевался — никто не знает... А Максим, как только выпустили его, сразу с москалями потянул в шинок... Пока другие прощались с родными, он за собой целую толпу москалей водил — уж и побратался с ними! и здоровался со стеклянным богом... Так Мотря и уехала с сыновьями, так и не увидевшись с Максимом...

Недолго спустя новобранцев погнали куда-то далеко-далеко... Люди снова понаезжали прощаться — может, уже навсегда — со своими беднягами: сыновьями, мужьями, братьями... Это не глубокая река шумит, прорвав плотину, — это селяне прощаются с новобранцами... Это не мёртвых хоронят, это живых оплакивают... И Мотря между ними... Сутулая, скорченная, вся в слезах, стоит, опустив голову на грудь, а возле неё Василь с Ониськом — и Максим... Видно, материнская тоска проняла и его беззаботное сердце: стоит возле матери, понурившись... И вдруг затрещал барабан; москали закричали строиться в шеренгу. Поднялась суматоха... Повсюду снова — плач, причитания... Начали прощаться. Максим подошёл к матери...

— Прощайте, мамо!.. не вспоминайте злом...

— Прощай, сынок!.. прощай, моя кровиночка!.. У... уважа... й... себя...

Мотря обхватила его шею обеими руками и повисла, сквозь слёзы света не видя...

— Да хватит вам, мамо!.. Не горюйте: не пропаду. — Он вырвался из омертвевших рук старой матери. — Давайте прощаться с братьями.

Вот уже построили новобранцев в шеренги: один за другим, один за другим. Снова затрещал барабан; старшие закричали...

— Прощайте!..

— Будьте здоровы!..

— Да поможет вам Бог!..

— Счастливо!..

— Прощайте, мамо!.. — говорил Максим, проходя мимо матери.

— Постой, сынок!..

Мотря подбежала, сунула Максиму в руку деньги...

— Спасибо, мамо!.. — сказал Максим и на ходу спрятал деньги в карман. — Прощайте... передайте отцу спасибо, что отдал в москали!..

— У... ва... жа... й... ся... про... щай...

Мотря не договорила. А и Максим уже не слышал: он был далеко...

Вернулись селяне домой. Вернулась и Мотря с сыновьями — вся в слезах, убитая горем...

Иван ходил по избе хмурый, как осенняя ночь. Он ни на одного сына не взглянул, ни слова не сказал.

А когда они вышли из хаты, тогда и спросил Мотрю:

— Ну что... ушёл?

— Провела... — сказала Мотря, заливаясь слезами.

— Что ж он?

— Ничего...

— А отдала?

— Отдала...

— Ну и?..

— Сказал: «передайте отцу спасибо, что в москали отдал»...

— Пусть он спасибо своему дурному уму скажет, — сказал Иван и замолк...

Не стало Максима — утих гам и ругань в Ивановой избе, и не слышно никакого вреда по Пискам.

Не стало заводилы — товарищи словно и разбрелись по свету. Хотя и были они тут же, но пошли другой дорогой, зажили новой жизнью. Одни поумирали; другие поженились, хозяевами стали, детей растят...

Иван в последний раз вспоминал Максима в тот день, когда Мотря с проводов вернулась. С того времени сам никогда не вспоминал и сердился, если кто другой напоминал.

— У меня нет третьего сына — и никогда не было! — говорил он.

А после того за целый день или вечер ни с кем и словом не обмолвился. Видно, дум от себя не отгонишь!

Одна Мотря каждое воскресенье, каждый праздник ходила в церковь и подавала то грошик, то копейку на частицу за здравие Максима. Отдав свою убогую лепту, падала Мотря перед Пречистой на колени и молилась ей тихими горячими словами, чтобы та берегла её дитя от беды, чтобы направила его на добрый ум.

Братья немного погоревали по Максиму, а потом и забыли.

Жизнь пошла своим тихим чередом, принося то радость, то грусть, но постепенно стирая память о Максиме.

А он — хоть бы словечко прислал, хоть бы весточку... Где он? как он? Никто ничего не знал, не слышал...

А тут пошли в Ивановой хате заботы за заботами. Тут Василя женили и отделили; там Мотря отошла в мир иной...

Иван, видя, что и ему, видать, недолго, женил Ониська; поделил сыновей, оставив свою хату и две десятины поля — москалю, если отзовётся... Вскоре и сам Иван отошёл. Онисько остался в отцовской хате приглядывать за москалевым добром.

И стало то добро костью в горле и у одного брата, и у другого. Из-за него началась ссора да вражда между братьями.

Младший пользовался добром, как хозяин, всю выгоду себе забирал; а старший, думая, что москаля уже и на свете нет, спорил с братом.

— Разве он мне брат? — говорил Василь. — Какой он мне брат?! Заграбастал всё добро, а теперь брат! Москаля уже и костей, поди, нет... Почему ж он не делит добро?.. Дай мне десятину поля да полхаты... Или — мне хаты твоей не надо: у меня своя есть... Отдай мне землю — пусть тебе хата... Или заплати мне мою долю... А то всё сам... Он пёс, а не брат!

Онисько тоже Василю не кланяется. Не раз до драки доходило. Если бы люди не разнимали, может, оба на отцовском добре и головы потеряли бы. Стали они злейшими врагами. Каждый другому мешал, каждый другого судил среди людей.

А люди привыкли уже к такой братской вражде — разве уж совсем сцепятся, тогда только разводили.

Враговали дома, враговали, а кто-то посоветовал судиться. Поехал Василь к секретарю Чижику, повёз три мешка пшеницы и десять рублей. Завёл волокиту. Поехал и Онисько, повёз три мешка муки и не меньше денег...

Начали судиться. Тянулись, тянулись, вытягивали из них деньгу, тянули. Дошло до того, что и Василь обнищал, и Онисько скатился в нищету, а только и узнали, что Максим жив и уже какой-то старший над москалями. Тогда братья помирились, перестали враждовать. Василь успокоился своей скотиной, а Онисько жил спокойно в москалевой хате и владел его землёй.