Разве быки ревут, когда ясла полны? Страница 16

Зачем она сюда приедет? Что она тут забыла? Чего здесь не видела?.. Но только тогда начали верить, да и то не все, когда в Пески понаезжали бородатые кацапы. Генеральша, прежде чем приехать сама, заранее прислала из родных мест приказчиков. Лейба тогда, отъевшись на барском добре, перешёл на подножный корм...

Понаехали новые приказчики — и сразу начали выбирать место для панских покоев. Смотрели, осматривали, мерили, размечали, — и велели Блищенку и Мотузке выселяться аж на выгоне. Те, как услыхали — в крик, в плач! Чуть не погибли… Но вынуждены были всё своё добро покинуть, бросили семьи и подались в путь...

Песковцы, увидев такое, загрустили. Встала перед их глазами будущая их доля — печальная, заплаканная, без воли, без радости... с кнутом в руке!

Ждать страшного — страшнее, чем переживать его. "Что будет? Что завтра будет?.." — думал каждый, ложась спать. А тем временем и на сегодня работы хватало: кацапы разнесли дома Блищенка и Мотузки... На завтра заложили вместо них дворец. Откуда-то притащили и дерево: столько навалили, что песковцы только ахали… А на послезавтра велели мужчинам то дерево тесать. Взяли мужики топоры, пошли тесать...

Недолго ждали — как из-под земли выросли большие срубленные палаты, аж в двенадцать комнат, с погребами внизу, с жестяной крышей. Удивлялись песковцы, что такая громадина стоит среди села, окружённая их низенькими хатками. А дворец и вправду выглядел куда величественнее, чем их невеличкая церковушка. Но они ещё больше — не то удивились, не то испугались, когда вечером бородатый приказчик начал ходить по хатам — велел, чтобы завтра женщины шли мазать тот дворец.

— Ой, горе нам! Что же теперь будет?.. — сквозь слёзы спрашивали женщин мужья.

— Да что... Надо идти, чтобы не вышло, как с Мотузкой... — говорили мужчины.

Наутро, рано-рано, ещё с зарёй, женщины, обливаясь слезами, прощались с детками, будто уходили в дальнюю дорогу, — первый раз пошли на барщину...

Скоро тот дворец и обмазали. А кацапы тем временем строили кухни, кладовые, сараи, конюшню. Панам нужно где-то не только жить — нужно и челядь разместить, и провизию хранить, и лошадей ставить... Надо поспешить, чтобы длиннобородому Потаповичу «превосходительство» сказала спасибо!

А Потапович так за тем «спасибо» гонялся! Кидался туда и сюда, сам бегал за тем и другим, везде вмешивался, всюду шатался, присматривал, висел над работниками, как ворон... Кажется, песковцы так не заботились о своём добре, как Потапович о генеральском. Уж очень ему то генеральское «спасибо» вкусное!!

Генеральша ещё в дороге, а Потапович уже сгоняет целые Пески: муштрует «хохликов», как нужно «гаспожу» встречать.

И вот — сама приехала...

Сбежались песковцы — и казаки, и генераловы — смотреть на неё, как на диковинку. Кацапы наводили порядок. Казаков совсем прогнали. А генераловых — мужчин выстроили в одну шеренгу; женщин — в другую; парней — в третью; девчат — в четвёртую, а малышей — в пятую. Седых дедов послали навстречу с хлебом-солью... «Вот, мол, вельможная, — всё твоё добро склоняется...» Потапович так учил, чтобы говорили... «склоняется к твоим превосходительным ногам!»

Вышли седые деды без шапок, с хлебом-солью... Как отец с матерью встречают молодых после венчания. Генеральша сильно устала с дороги, — сказала, что нездорова, не приняла ни хлеба, ни соли... даже не взглянула на «церемонию»... Так и пошёл весь заряд даром! Песковцы увидели свою «молодую» только со спины, — высокая, сухая, как вяленая тараня, — когда она вылезала из пышной коляски и шла в палаты, опираясь на руки двух нарядных девушек...

Дети, два мальчика — старшему лет двенадцать, младшему около десяти, — выскочили за матерью из ридвана и побежали в толпу. Не взглянули на стариков, миновали мужчин, женщин, парней... Панские глазки сразу заплясали по цветущему саду девичьих головок, украшенных цветами...

Оглядев девчат, перебежали к лаве мальчиков. Хлопцы стояли без шапок, с коротко остриженными головами, с небольшими оселедцами. Паничи стали спрашивать, что это, пощупали руками, слегка подёргали. Неподалёку, отдельно от песковцев, стояли кацапы — в красных рубахах, с длинными бородами — и смеялись над выходками паничей!

— Вишь, Афоня, — на что эти хохлики... Видно, баре, дери!.. А ну-ка, вот того хохлёнка!

— Какого? — спрашивает старший, поглядывая то на мальчишек, то на кацапов.

— А вот того — чумазого!

Панич схватил за оселедец черноволосого мальца, что стоял на краю. Тот, как ястреб, вырвался.

— За что ты дерёшься? Смотри — какой!!

— Ты... ты-ы!.. — зарычали на него бородатые заступники, сжав кулаки и зубы.

Старенькая, сгорбленная бабушка, повязанная белым платком с намёткой, выдвинулась из-за женщин. Бледная, как мел, она сквозь слёзы едва прошептала:

— За что вы, панички, издеваетесь над детьми!.. А грех же!

Паничи весело захохотали и побежали в палаты.

Вскоре пришёл приказ расходиться: барыня хочет отдохнуть с дороги! Шеренги перемешались... Поплелись песковцы по домам, повесив носы, понесли тяжёлые думы в унылой голове, невесёлое чувство в сердце...

Говорят: хорошего надо ждать, а беда — сама приходит. На следующий же день пришёл приказ: снести хаты Омелька и Стецька, что садом примыкали к панскому двору — негде было сад закладывать! Снесли Омелькову и Стецькову хату, насадили сад, вырыли пруд и пустили в него рыбу. Чуть позже — улица узкая. Надо расширить — надо урезать людские огороды! — Урезали и огороды, расчистили уже не улицу, а целую площадь... — Снова приказ: снести все хаты напротив дворца, потому что за этими кривобокими хатками нет никакого вида из панских окон! Снесли и те хаты, насадили перед двором высоких и стройных тополей...

Так каждый день — всё новый и новый приказ, новая и новая выдумка! Каждый день выбивали по камешку из людской воли. С каждым часом укорачивался тот отрезок, на котором песковцы ещё держались перед генеральшей, — пока не укоротили так, что уже можно было за чуб спокойно хватать...

Песковцы долго не сдавались, но всё-таки генеральской силе не одолели. Тогда они бросились к тому, к чему бросается слабый. Бросились на ноги, — давай бежать! Поднимется кто — махнёт в вольные степи Екатеринославщины или Херсонщины, а то и на Дон, оселится где-то, а через год жену с детьми тайком туда переведёт. Много тогда сбежало — и поодиночке, и целыми семьями... Тогда и поговорку сложили: мандрівочка — наша тіточка! (приблизительно: «бег — наша родная тётка»)

Такие ежедневные, беспрестанные побеги сильно уязвляли сердце генеральши. Она везде жаловалась на неблагодарность «хахлацкого мужичья», на его грубую, звериную натуру. Как же так? Проклятые «хахлы» — гречкосеи не хотели пахать поля милостивой, великородной пани Польской, по батюшке — Дирюгиной! У неё в Бородаевке народ «русский» — и тот слушался, а эти «мазепы» — бегут!!!

Но как бы «мазепы» ни убегали, всё же более сотни семей осталось на усладу панам Польским, на услугу их капризам и выдуманным приказам. Генеральский приказ, с нагайкой в руке, своё дело сделал. Он размягчил грубую, дикую натуру; обтёсал её, как овечку; причёсал, пригладил; создал целую ватагу дворни; а из вольных степняков сделал покорных волов, которые вдоль и поперёк пахали теперь уже панские нивы и засеивали зерном — на доход в панский кошель...

А и немало же нужно, чтобы тот кошель наполнить! Семейка у генеральши — будь здоров! С ней приехали два сына — полноватые, неповоротливые, как молочные телята. Через год сыновей генеральша отправила учиться, а из учёбы вернулась старшая дочь.

— Гей! Кто там? — крикнула генеральша.

У порога, как столб, стоял лакей, в чёрном сюртуке, с манишкой с рюшами, при часах.

— Позвать Потапыча! — приказала глухим голосом, с протяжкой.

Лакей вышел. Вскоре Потапович вошёл.

— Слушай, Потапыч! Вере Семёновне нужна горничная.

— Конечно, нужна, — пророкотал густым басом Потапович.

— Выбери красивую девушку...

— Как прикажете, ваше превосходительство!

— Молодую... лет этак шестнадцати... Только побыстрее!

— Слушаю-с.

— Завтра, что ли...

— Слушаю-с.

— Ну, ступай!

Потапович вышел.

А утром Кирило Очкур с женой, с малыми детьми провожали ко двору, как на погост, старшую дочку Ганну — красивую, хорошую девочку.

На следующий год приехала вторая дочь, на третий — третья.

Кто ж будет расчёсывать, заплетать их длинные чёрные косы? Кто будет затягивать девичьи корсеты? Кто будет вышивать юбки, воротнички, рукава?..

Не миновала панского хлеба и дочь Омелька — Олеся; ходила за младшей барышней маленькая сиротка Уляна, дочка того самого крестника, которого генерал, — пусть царствует! — крестил. В девичьей за пяльцами сидели Стеха, Маруся; ткала ковры Гапка. В другом конце дворца, в лакейской, скучали без дела Петро, сын Вареника, и Иван Шкляр; а прямо перед залой, на табуретке, сидел, в ливрее с золотыми позументами, Степан Пугач — молодой, красивый камердинер генеральши. А в кухнях — сколько их там!!

Нужно подумать, чем накормить эту ораву голодных ртов; нужно ведь и одеть их чем-то... А своя семья? Три дочки — словно голубки!! Простому человеку надо голову сломать, чтоб дочке сундук собрать. А какие думы мучили голову генеральши, чтобы добро собрать на трёх генеральских дочек? Да не одна у матери забота! Не держать же дочерей под замком: надо и о зятьях подумать. Девушки — не рассада, чтобы их прятать от света. Девушкам нужен свет — много света... Надо, чтобы их увидели; надо, чтобы и они видели... Надо, чтобы было что вспомнить о девичьей молодости!

Заклекотал генеральский дворец... Музыка — аж струны рвёт — играет; в окнах — свет-свет — издали кажется, будто внутри дворец горит! Приезд знатных гостей... Всё чёрное подворье заставлено каретами, колясками, повозками; под каретами, при свечах в фонарях, кучера играют в «хвильки», в «трилистник» или в «жгута»; в конюшне жуют лошади вкусное степное сено.

А в покоях гостей — никуда ступить! Приехали из Гетманского гусары; завернул старый Кривинский со всей оравой старых дочерей; не забыла и Шведчиха, и она тут — с дочерью-красавицей; возле неё вертится сотничек Саенко, молодой, черноволосый, весёлый, танцующий; тут же и Павел, сын бывшего полковника Кряжи из Гетманского, прохаживается с сыном полковника Кармазина, что приехал на банкет с молодой женой аж из самого Ромна...