– Прошу, Усеин-эфенди, познакомьтесь с моим дорогим гостем, – кивнул на мужчину, сидевшего рядом.
Усеин Шамиль встал, подошёл к гостю и, пожимая ему руку, трижды крепко её встряхнул, как это принято у горцев из-под Ай-Петри.
Гость назвал себя Эскендером. А затем засмеялся и уточнил:
– Александр Николаевич Самойлович.
Он тоже потряс руку Токтаргазы. Видимо, хорошо знал местные обычаи.
Когда оба гостя обменялись традиционным набором вежливых вопросов на татарском языке о здоровье друг друга и вновь сели на свои места, в комнате на какое-то мгновение воцарилась тишина. Наконец можно было приступить к официальной части беседы.
Исмаил Гаспринский взглянул на Усеина-оджу и как бы между прочим сказал, что за минуту до его прихода они с Александром Николаевичем обсуждали проблему обучения детей в школе по новому методу, разработанному самим Гаспринским.
– Как у вас там, в Айвасиле? – поинтересовался Исмаил-бей. – Население помогает школе?
Это село было ему хорошо знакомо. Когда-то он сам там преподавал. Жители его очень своеобразные. Люди там зарабатывают деньги и живут богато. Утром мужчины с тарпи за спиной идут в чаир, на свои земельные участки в горах, и возвращаются вечером с черешней, сливами, фундуком, яблоками. А женщины с рассветом ставят на головы корзины и идут на ялтинский базар продавать клубнику, помидоры, огурцы, сладкий лук размером с чайное блюдце. Вырастить всё это на убогих клочках земли в горах, на каменистой почве, непросто. Жизнь горцев на Южном берегу не так безоблачна, как может показаться постороннему. Живётся им трудно, но о школе они заботятся, учителей не обижают.
– Народ, конечно, школе помогает, – ответил Усеин-оджа. – Но ведь и он сам нуждается в помощи. Люди живут бедно... Я покинул Айвасиль.
– Покинули Айвасиль? Совсем? Почему?
– Работать стало трудно. Село недалеко от Ялты, а там слишком много чиновников, полицейских. У них уши большие и руки длинные...
– Чем же теперь будете заниматься?
– Тем же, чем и занимался. Буду учительствовать. Я люблю эту работу.
– А поэзия? Разве занятие поэзией – не работа? – неожиданно спросил Гаспринский. – Я читал ваши стихи в "Ветан хадимы", некоторые из них даже очень неплохие.
– Какие именно, муалим?
Исмаил-эфенди склонил голову, задумался и начал наизусть читать стих Усеина-оджи:
Теперь деньгами нами правят,
Не подмажешь – в яму канешь.
Тот известен и хорош,
У кого в чулке деньжишки.
Деньги любят, чтоб я сдох!
Все твердят: "Деньги – Бог!"
Есть взятка – возьмут науку,
Мулла любит эту штуку,
А судье дай овцу красиву,
Чтоб не угодить в тюрьму на диво.
Деньги любят, чтоб я сдох!
Все твердят: "Деньги – Бог!"
Хлюпнешь утром в жмени воду –
И трясёшь из кармана сброду.
Перед сном, как вши, мысли: –
Где достать проклятые числи?
Деньги любят, чтоб я сдох!
Все твердят: "Деньги – Бог!"
Муалим сбился, вероятно, забыл следующую строчку и тихо шевелил губами.
– "Родился – что сразу видишь?.. " – подсказал Усеин-оджа.
И муалим сразу подхватил:
Родился – что сразу видишь?
Деньги, будто заразу дичь.
А как заснёшь навеки,
Медяки закроют веки.
Деньги любят, чтоб я сдох!
Все твердят: "Деньги – Бог!"
После последних строк Исмаил-бей рассмеялся.
– Ну и Усеин-эфенди! Вы написали эти стихи, будто знали мои высказывания. Хорошо. Честное слово, хорошо! – повторял издатель, вытирая ладонью слёзы от смеха.
– Очень хорошо! – добавил Самойлович. – Лучше не скажешь!
Похвальные слова двух уважаемых людей придали смелости молодому автору.
– Я пришёл к вам, уважаемый муалим, предложить свои новые стихи, – сказал Токтаргазы. – Если позволите, ознакомьтесь с ними...
Гаспринский сменил позу, опёрся на подлокотник кресла. На его лице появилось какое-то смутное беспокойство. И пока Усеин-оджа доставал из бокового кармана пиджака тетрадь, он молчал, а в его глазах читалось: "Ох уж это беспокойное и вечно недовольное молодое поколение!.. Ну что ж, посмотрим, что у тебя там..."
– Если они того стоят... Для меня честь быть напечатанным в "Терджимане", – сказал Усеин-оджа и протянул тетрадь.
Исмаил-эфенди не сразу взял её в руки. Некоторое время он смотрел на протянутую тетрадь, а затем кивком указал на письменный стол в дальнем углу комнаты. Усеин-оджа быстро подошёл к столу и положил рукопись со стихами.
Они поговорили ещё несколько минут. И только когда муалим расспросил о соседних сёлах Айвасиле и Дерекое, о том, как живут его знакомые и друзья, Исмаил-эфенди встал и подошёл к своему письменному столу, где лежала тетрадь. Он устроился в кресле и углубился в чтение.
Гаспринскому было пятьдесят девять лет, но он читал без очков. Одним взглядом он охватывал страницу текста и сразу схватывал её суть. Сначала он пролистал тетрадь с начала до конца. Затем неспешно начал читать. С оценкой не торопился. Некоторое время задумчиво смотрел куда-то в сторону. Вот его внимание привлекли какие-то строки. Его лицо стало серьёзным. Несколько раз он внимательно посмотрел на Усеина, словно хотел что-то сказать, но, видимо, передумал и вновь опустил глаза...
Пока издатель изучал содержание тетради, Усеин внимательно рассматривал комнату. Его заинтересовал дубовый письменный стол, за которым сейчас сидел муалим. Раньше он такого никогда не видел. С трёх сторон он был обрамлён решётчатым бортиком, похожим на миниатюрный парапет. Над столом в два ряда размещены полки. Слева, в углу стола – лампа с зелёным абажуром. Рядом – электрические кнопки. С помощью этих кнопок издатель может вызвать нужного работника и отдать распоряжения. На стене висят на крючках гранки будущего номера газеты "Терджиман". На полу ковёр. Вдоль стены стоят венские стулья коричневого цвета и чёрные кожаные кресла.
Заметив, что Исмаил-эфенди углубился в чтение стихов молодого автора, а сам владелец тетради сидит, как на иголках, переживая за судьбу своих произведений, Самойлович тихонько потянул Токтаргазы за рукав, привлекая его внимание, и шепотом спросил:
– Что вы преподаёте?
– Мусульманскую религию, – так же тихо ответил Усеин-оджа. – Проходим Аптеик... И родной язык.
– И всё?
Токтаргазы пожал плечами, не решаясь сразу ответить на последний вопрос Самойловича. Но, увидев на лице гостя явное разочарование, добавил:
– Понимаете... многое зависит от самого учителя.
– От учителя? – в глазах гостя мелькнул интерес. – Что вы имеете в виду?
– Дело в том... – Усеин-оджа размышлял, как деликатнее объяснить свою мысль гостю, чтобы при этом не сказать ничего лишнего, хотя здесь, в доме муалима, можно чувствовать себя свободным от глаз и ушей жандармерии. – Если учитель захочет, то он в школе, в далёком степном или горном селе всегда может – конечно, речь о зрелом и образованном учителе – обучать детей и некоторым светским наукам. Конечно, для этого нужна определённая смелость. Но чаще всего чиновников и приставов можно купить за полмешка пшеницы. И они будут молчать.
– Сколько же времени они могут молчать? – Самойлович громко рассмеялся.
– Месяца три, – улыбнулся оджа.
– Маловато, – сказал Самойлович. – За три месяца геометрии детей не научишь.
– Так. Времени мало, – согласился Усеин-оджа. – Потом приходится подбрасывать ещё полмешка пшеницы.
– Из чьей кладовой?
Ни в одном селе не было общественной кладовой, откуда учителя могли бы брать пшеницу, чтобы заткнуть рот полицейским чиновникам. Им приходилось отдавать один-два раза в год половину своей пшеницы, принесённой крестьянами вместо платы. И делали это, конечно, только прогрессивные учителя, чтобы хоть чему-то научить татарских детей.
Александр Николаевич понял, каково положение учителя в степных уездах, там, где есть пшеница. А какое же оно в горных уездах, где пшеницу почти не сеют?
– Позвольте, милостивый господин, вас спросить, – сказал Усеин-оджа, внимательно посмотрев на гостя. – Кто вы? Откуда приехали?
– Я живу в Санкт-Петербурге, – ответил Александр Николаевич. – Там же окончил университет. Занимаюсь турецким и крымскотатарским языками под руководством Мелиоранского и Радлова.
– В Бахчисарае вы давно?
– Со вчерашнего дня, – ответил Самойлович. – В Симферополе я прочитал курс лекций по крымскотатарской грамматике для учителей и случайно встретился там с Исмаилом-эфенди, моим старым другом. Он привёз меня сюда. Бахчисарай я знаю давно и очень его люблю. Отказать уважаемому муалиму я не мог. Если успею, побываю ещё в сёлах, хочу собрать данные о диалектах в местных говорах и кое-что по этнографии.
– В степную часть Крыма не собираетесь? – поинтересовался Токтаргазы.
Александр Николаевич улыбнулся и покачал головой.
– Пока меня интересует горный говор крымских татар. К тому же у меня в обрез времени. Недавно я побывал на Ставрополье. Должен вам сказать, что у карачаевцев, балкарцев в языковом вопросе, гм... значительно больше проблем.
Исмаил-эфенди всё ещё читал стихи Токтаргазы. У него была привычка перечитывать стихотворение несколько раз, стараясь понять подтекст, прежде чем приступить к разговору с автором.
– Вы курите? – спросил тем временем Усеин-оджа петербургского гостя, не зная, о чём говорить.
Он вынул из кармана пиджака кисет и положил ему на колени. Самойлович взял из кисета щепотку табака и поднёс к носу. Табачный аромат ему понравился.
– Что это за табак?
– Из Кок-Коза.
– Превосходный запах.
Александр Николаевич свернул себе папиросу, закурил и, чтобы дым не мешал муалиму, подошёл к приоткрытому окну. Под раскидистым грецким орехом пожилая женщина тесаком рубила мясо. А рядом с ней за рыжей кошкой гонялась девочка.
В широкие ворота въехала одноконная повозка, на которой горой были сложены большие деревянные ящики с надписями на арабском языке. Вдали, над черепичными крышами домов, слепяще сияла крестом греческая церковь. Единственная церковь в мусульманском городе.
Пока гость рассматривал панораму города, Токтаргазы сидел, уставившись взглядом в пёстрый ковёр.