Но он лишь вздыхал, давая понять, что ему сейчас не до них. Неизвестно, сколько бы еще времени, охваченный скорбью, он провел в глубоком одиночестве, если бы на пятый день к нему не пришли двое сельских бедняков. Они стали просить учителя выступить от имени населения на суде против помещика Граматикова, который незаконно отобрал у крестьян Харджибие лучшие земли: уже много лет из-за этого жители села живут в нищете. Словно мало того, что свои беки Аджи Эрбаин и Джемаледин грабят народ. А тут еще и русские скупердяи добавляют жару. Несчастные крестьяне!.. Мог ли он им отказать? Мог ли сказать: "Мое положение сейчас не лучше вашего! Обратитесь к кому-то другому из наших учителей..."
Всё лето Усейн-оджа провёл по судам. Дело рассматривал Керченский волостной суд, который, конечно же, решил всё в пользу Граматикова. Тогда учитель подал заявление в Дорменский волостной суд. И Дорменский суд был легко подкуплен Граматиковым — этот суд даже не вникал в дело. Много пришлось потрудиться Усейну-одже, чтобы делом занялся Феодосийский уездный суд. В конце концов было вынесено решение о возвращении крестьянских земель Харджибие. Оджа с решением суда на руках вместе с волостным судебным приставом и представителями села вышел в поле, лично провёл замеры участков и передал земли крестьянам.
Так и закончились летние каникулы. Усейн-оджа не смог ни встретиться с Феми-эфенди, ни поехать в Петербург, как хотел. Наступил новый учебный год, и в школе начались занятия.
В конце первой недели нового учебного года Усейн-оджа после занятий в школе возвращался домой. На нём был белый пиджак и чёрные брюки. Стояла невыносимая жара, и лучше бы снять пиджак, но учительский этикет не позволял. Усейн-оджа был доволен, что сегодня освободился пораньше, у него было хорошее настроение, и он тихо напевал любимую старинную песенку:
Девушка с кувшином
Идёт от родника.
Её одежда длинна,
Как с весёлых праздников:
Платье и шаровары
Почти до пят.
И от нетерпения
Всё во мне дрожит:
Покажи, не бойся,
Личико хоть на миг!
Аджире, наверное, ещё не успела приготовить обед, и он не спешил, поэтому по пути зашёл в лавку.
В лавку как раз завезли товары — кофе, сахар, крупу, хозяйственное мыло, грабли, вилы, упряжь для лошадей. Часть товара уже занесли в лавку, часть ещё была во дворе. Молодые и крепкие мужчины помогали Талибу перетаскивать в кладовую ящики и мешки. У входа в лавку собралась толпа людей, которые о чём-то оживлённо разговаривали.
Усейн-оджа со всеми поздоровался, пожилым людям пожал руки, поинтересовался их здоровьем. И только после этого вошёл в лавку. В большом помещении было прохладно и сумрачно. Он увидел в дальнем углу силуэт мужчины, который внимательно рассматривал ярма, разложенные рядами на полу. Усейн-оджа не сразу узнал в нём Аджи Эрбаина. Тот брал ярмо, крутил его в руках и клал на место, потом брал другое — и так далее. В двух шагах от него Эбу-Бекир-бей и его шурин Абдула развязывали у стены мешок с вермишелью. Только теперь оджа понял, почему люди стоят во дворе, не осмеливаясь зайти в лавку: оказывается, сюда зашли «отцы села». Всё лучшее сначала должны выбрать они…
На приветствие Усейна-оджи ответил только Талиб, который как раз зашёл за прилавок и стряхивал с рукавов муку, остальные сделали вид, что не услышали.
— Ну как? Будем брать? — спросил Эбу-Бекир у своего зятя и, с хрустом переломив вермишель, откусил и начал жевать, пробуя на вкус.
— Темноватая, — ответил Абдула. — Ладно, немного возьмём, одного мешка хватит. В Керчи не лучше, чем эта.
«Понравились ли ярма Аджи Эрбаину? Купит ли?» — прочитал Усейн-оджа в глазах Талиба, который делал вид, будто раскладывает товар на полках, а сам всё время тревожно поглядывал на бея. Аджи Эрбаин перешёл к вилам и граблям, расставленным вдоль стены, и стал внимательно их рассматривать.
Усейну-одже ярма не нужны, он свою лошадь в телегу не впрягает и землю не пашет. И вилы ему ни к чему, потому что он не сеет пшеницу и не молотит её. Но он помнил, что два дня назад Аджире как бы между делом обмолвилась: «Хозяйственное мыло у нас закончилось!..» Довольный тем, что сегодня сможет порадовать жену, он попросил Талиба отпустить ему шесть кусков мыла. Когда лавочник уже заворачивал покупку в бумагу, учитель вдруг увидел кнуты. У окна с железными решётками на земляном полу на циновке лежала вязанка кнутов. Совсем новых. Рукоятки из кизила. Кнуты длинные, смазанные дёгтем. Ему давно нужен хороший кнут. Как-то ещё летом, когда ехал из Карангита, у него в кнуте сломалась рукоятка. А сам кнут расплёлся раньше, ремешки порвались, и на сломанной рукоятке болтался лишь короткий обрывок. Приходится ездить в Кыпчак без кнута. Жил бы он в Кок-Козе, то каждый раз, садясь на коня, ломал бы прутик с лещины. Но здесь, в Богом забытой степи, и хорошего кнута не найдёшь, не то что лещины.
Он подошёл к вязанке кнутов. Но в этот момент к кнутам наклонился и Аджи Эрбаин. Они зыркнули друг на друга исподлобья. Аджи Эрбаин рывком выдернул кнут и начал рассматривать тёмно-коричневую рукоятку, ощупывая и сгибая её крепкими пальцами.
Усейн-оджа тоже выбрал себе кнут. Придирчиво осмотрел и остался доволен. Он уже почувствовал волнение, представив, как выйдет из лавки, взмахнёт кнутом и услышит его свист. Сейчас ему, потомку всадников и пастухов, казалось: ничто не может заворожить слух так, как звук кнута, рассекающего воздух. Он повернулся, чтобы подойти к Талибу и рассчитаться... Но в этот миг Аджи Эрбаин поднял кнут над головой, отклонился назад, изо всех сил взмахнул, и кнут резко щёлкнул, аж загуло в лавке. Усейн-оджа схватился обеими руками за лицо. Конец кнута Эмирзакова рассёк ему щеку. Случайно ли это сделал Аджи Эрбаин или нарочно, разозлившись, что кто-то купит товар раньше него?..
Усейн-оджа резко повернулся и со всей силы ударил кнутом Аджи Эрбаина. От страшного крика в лавке задрожали стёкла. Кнут ещё раз свистнул в воздухе. Перепуганные криком, Эбу-Бекир и Абдула уронили мешок и рассыпали вермишель по полу. Почему Аджи Эрбаин скорчился и неистово вопит? Откуда на щеке оджи кровь?.. Не успели они и глазом моргнуть, как Аджи Эрбаин размахнулся и хлестнул учителя кнутом. А потом ещё раз.
— Аджи Эрбаине-эфенди, что вы делаете? — закричал ему Абдула. — Вы с ума сошли!..
Худощавый, невысокого роста Усейн-оджа по сравнению с Эмирзаковым казался хилым, но он не был ни слабаком, ни трусом. Уловив момент, он ударил кнутом Эмирзакова по лицу. Аджи Эрбаин отклонился и тоже ударил. Бил учитель, бил Аджи Эрбаин. Оба старались опередить друг друга. Били по плечам, по шее, по лицу — куда попадали кнуты. "Вжик-вжик!.. Вжик-вжик!.." — рассекали воздух кнуты и наполняли лавку свистом.
— Усейне-оджа! Прекратите! — визжал лавочник. — Это добром не кончится!..
Но охваченный яростью учитель его не слышал. В нём проснулось что-то дикое и необузданное, присущее деву — покровителю кок-козских лесов, защитнику их обитателей. Он замахивался и бил то справа, то слева. Убедившись, что разнять двоих мужчин не сможет, Талиб выбежал во двор:
— Люди! Аджи Эрбаина-эфенди убивают! Быстрее! Быстрее! На помощь!
Люди переглянулись, но никто не сдвинулся с места.
— Аджи Эрбаина?.. — недоверчиво переспросил пожилой крестьянин. — Кому ж понадобилась его жизнь?..
— Дерётся с Усейном-оджой! Помогите же!..
Когда лавочник назвал имя учителя, люди ворвались в лавку. Они испугались, что толстяк Аджи Эрбаин легко разделается с хилым учителем. Двое сильных молодых йигитов как из-под земли выросли, схватили Аджи Эрбаина за руки и, уговаривая, вывели во двор. Сквозь открытые двери прозвучал чей-то насмешливый голос: "Отведите домой уважаемого эфенди!.. Отведите!.."
Учитель остался в лавке. Двое мужчин оттеснили его к стене, усадили на мешок с крупой. Стояли рядом, похлопывали по плечу, что-то говорили, но он не понимал, о чём. Его белый пиджак был исполосован чёрными полосами. Он раскраснелся, вспотел и никак не мог отдышаться, казалось, его сердце вот-вот выскочит из груди. Кто-то принёс и поставил перед ним фиджан с кофе. Он взял его и тут же отставил, чуть не расплескав. Руки дрожали. Наконец он сделал несколько глотков. Кофе был тёплым.
Прошло ещё немало времени, прежде чем Талиб пришёл в себя и начал искать глазами среди людей, набившихся в лавку, Эбу-Бекира с его шурином. Но их в лавке не было. Талиб вышел во двор и увидел Эбу-Бекира, стоявшего напротив магазина, и трусцой подбежал к бею.
— Эбу-Бекир-эфенди! Что делать с вермишелью? Послать вам домой?
— Не надо! — отрезал Эбу-Бекир. — Не нужна мне ни твоя вермишель, ни ты сам! Моей ноги больше не будет в твоей лавке!
— Мой эфенди, я ведь ни в чём не виноват!
Но Эбу-Бекир и слушать не стал, резко повернулся, вышел на середину дороги и степенно зашагал, заложив руки за спину. Он кого-то, наверное, ждал, но Талиб ему помешал.
Вскоре появился Усейн-оджа с четырьмя йигитами, которые вызвались проводить его домой.
Вечером, когда коров и овец уже пригнали с пастбища, женщины занялись дойкой, а мужчины готовили корм для скота на ночь; когда солнце погрузилось в море, деревенские улочки опустели и погрузились в сумерки, Аджи Эрбаин послал соседского мальчика за Менлибеем.
Менлибей явился немедленно. Он выразил Эмирзакову своё сочувствие по поводу случившегося в лавке Талиба.
— Если бы я был рядом, он не осмелился бы даже руку поднять, — и, чтобы придать разговору солидности, добавил: — Теперь надо подумать, что делать!
Именно для этого Аджи Эрбаин и пригласил его к себе домой.
— Ты знаешь, Менлибей, Усейн не похож на других учителей, — медленно произнёс бей, сверля глазами ремесленника. — Я знаю многих учителей из соседних сёл, все они какие-то вялые. А этот наш... безбожник!.. Сильный и хитрый. И рука у него тяжёлая. Задушить его — не простое дело. В своё время мы совершили большую ошибку... С Усейном-оджой надо было поквитаться ещё тогда... Помнишь? Ещё тогда, когда он устроил свой дурацкий спектакль в Сараймене, высмеял нас и как следует надавал по морде.