Кыпчак то идёт шагом, то переходит на рысь, довольный, что наконец оказался на воле. Впрочем, и Усейн-оджа чувствовал то же самое. Он старался ни о чём не думать, чтобы случайно не задеть раны своего сердца. А это проще всего, когда поёшь. И учитель запел песню. Здесь можно петь от души. Хорошо или плохо — всё равно никто не услышит. Разве что Кыпчак прислушивался к его голосу, замедлив шаг и насторожив уши...
...А Сеит-Джелиль, страшно расстроенный тем, что ему не удалось покататься на Кыпчаке, присоединился к соседским мальчишкам, игравшим в чижа, и вскоре обо всём забыл. Только заметив, что уже смеркается, вспомнил, что не все порученные дела им выполнены. Тогда он вернулся во двор, зашёл в конюшню, выгреб навоз лопатой, посыпал сухим песком и утрамбовал. Потом зашёл в дом и сказал Аджире-апте, что Усейн-оджа сел на Кыпчака и уехал в степь.
— Я видела, — сказала Аджире, довольная тем, что муж решил немного развеяться. Ничего страшного, пусть прогуляется. Лишь бы с ним ничего плохого не случилось.
— Что ещё может случиться? — удивился Сеит-Джелиль.
— А драка в лавке Талиба?.. Разве это не беда?..
— В драке... зять сам виноват, — сказал Сеит-Джелиль. — Такая молва по селу ходит. Говорят, зять первым ударил Аджи Эрбаина...
— После того как кнут Эмирзакова задел его щёку.
— Эмирзаков же не нарочно это сделал!
— Кто знает. Может, и не нарочно... А твой зять вспыльчивый, не сдержался и хлестнул того...
— Все говорят, что он не имел права поднять руку на бея.
— Поднять руку на бея! А тот имеет право? — закричала Аджире, разошедшись. — Что с тобой сегодня, белены, что ли, объелся? По-твоему, Аджи Эрбаин может бить твоего зятя, а тот должен стоять и улыбаться?
Сеит-Джелиль пожал плечами:
— Так говорят люди...
Во дворе послышался топот копыт. Через миг в дом вошёл Усейн-оджа. Он был весёлый, лицо разрумянилось, глаза блестели.
— Я голоден! — сказал он ещё из гостиной, снимая сапоги. — В степи такой воздух, слаще вина! Дай-ка поскорее что-нибудь перекусить!..
— Обед готов, — сказала Аджире-ханум. — Садитесь... Покатались — и хватит. А то... гонять по степи так поздно — неведомо зачем...
Она зачерпнула кружкой воды и начала поливать мужу на руки.
— Сначала решил поехать к ветряной мельнице и назад. А Кыпчак упирался, не захотел обратно. Я и уступил... Уж очень ему хотелось побегать, побрыкаться. Ну и я, конечно, был не против. Пустил его галопом. Только ветер свистел в ушах. Наверное, мы обскакали половину уезда, — с восторгом рассказывал Усейн-оджа, умываясь и фыркая от удовольствия.
Кто-то постучал в дверь. Учитель, вытираясь полотенцем, пошёл в комнату, Аджире — к двери, гадая, кто бы это мог быть в такой поздний час?
С крыльца раздался голос Менлибея. У учителя екнуло сердце от дурного предчувствия. "Днём встретились, поговорили. Что ему ещё надо?" — подумал он, уже удобно устроившись у хоны.
— Учитель дома? — спросил гость.
— Дома, — ответила Аджире. — Заходите!
Ничего не поделаешь, нужно встретить гостя. Такой обычай. Хозяин дома — раб гостя. Учитель с трудом поднялся. Давно он не ездил на Кыпчаке, теперь всё тело болело.
Когда оджа вышел из гостиной, Менлибей уже снимал сапоги. Оджа пригласил его в комнату, а сам, поспешно вернувшись, сел на своё место. Менлибей устроился рядом с ним, поджав под себя ноги. Несмотря на то что виделись недавно, они ещё раз справились о здоровье друг друга и членов семьи — обычай есть обычай.
— Я нарочно пришёл в ваш дом, Усейне-муалим, — сказал после этого Менлибей, переходя к главному. — Мне показалось, вы восприняли как нечто недостойное то, что я пригласил вас к себе, встретив на улице. Вот я и пришёл сюда...
Менлибей хитрил. И Усейн-оджа это понимал. В приглашении на улице нет ничего недостойного... И дело совсем не в этом. Скорее всего, об отказе Усейна-оджи Менлибей рассказал Аджи Эрбаину, а тот, вероятно, обязал Менлибея во что бы то ни стало добиться его согласия. "Умри, но завтра приведи учителя в дом!" Наверное, именно так и сказал Аджи Эрбаин. И бесстыдный Менлибей пришёл.
— Поверьте, Менлибей! — сказал Усейн-оджа. — Посидеть у вас и поговорить у меня просто нет времени. У меня очень много всяких дел... А скажите, почему Сеит-Халил сам не пришёл с вами сюда?
— Он мог бы, ему не трудно. Но если он придёт сюда, то доставит лишние хлопоты и отнимет у вас много времени, а вам его и так не хватает...
— Простите, но пойти к вам я не могу, уж не сердитесь.
— Учитель, — произнёс вкрадчивым голосом Менлибей. — Вы прожили в моём доме два года. Я любил вас и считал своим сыном. Теперь я впервые пришёл в ваш дом, специально пришёл, чтобы пригласить к себе. Если у вас не осталось ни капли уважения ко мне, то приходите хотя бы из уважения к Сеиту-Халилу. Мы ведь мусульмане. Отказать человеку, который великодушно пришёл в дом с намерением пригласить к себе в гости... Это по шариату большой грех.
Менлибей оттолкнулся спиной от стены и, опершись руками о колени, встал. Направился к двери, но на полпути остановился и обернулся.
Усейн-оджа молчал.
— Ну? Вы мне что-нибудь скажете, муалим?
Учитель вздохнул и опустил голову, поглаживая рукой узор на ковре. Оджа знал, что Менлибей встал не для того, чтобы уйти. Он будет ждать хоть до утра. Значит, придётся что-то сказать.
— Когда? — наконец спросил учитель.
— Завтра... В обед! — обрадовался Менлибей. — Самое удобное время. Ну, договорились? Вы придёте?
Усейн-оджа не ответил. Не услышав возражений, Менлибей с благодарностью поклонился, приложив руку к сердцу, и вышел из дома. Он не обратил внимания на то, что ему не предложили даже фиджана кофе.
— Зачем он приходил? — спросила Аджире, когда гость ушёл; она принесла большую чашку похлёбки и поставила на хону перед мужем. — Этому лакею, видно, что-то поручили... Но что?..
Усейн посмотрел в грустные, полные тревоги глаза жены. Но ответить ей не смог. Он ничего не понимал. Сидел, облокотившись на подушку и вытянув ноги. Жена ушла в спальню. А он взял деревянную ложку и начал есть медленно и без аппетита. Аппетит пропал.
— Я вам постелила, — сказала Аджире. — Идите ложитесь. Вы сегодня очень устали.
Оджа кивнул и, как пьяный, пошёл в спальню.
...Утром, после завтрака, Усейн-оджа накормил Кыпчака овсом, почистил и оседлал. Аджире увидела в окно приготовления мужа и вышла во двор.
— Что это такое? — спросила она. — Вы уже семь лет ходите в школу пешком, а теперь вдруг решили ехать верхом?
— Хочу съездить в Карангит, — сказал Усейн-оджа. — Там всё ещё издеваются над бедной бабушкой Зубейде. Её дело передали в суд. Вчера ко мне в школу приходил один человек и просил помочь ей.
— А как же приглашение к Менлибею?.. — спросила Аджире.
— Я решил туда не ходить... — ответил Усейн-оджа.
Сел на коня и выехал со двора рысью. Кыпчак, выбравшись на ровную, мягкую дорогу, перешёл на галоп.
Усейн-оджа прибыл в Карангит, когда солнце уже поднялось высоко и хорошо припекало спину. Двери бабушки Зубейде были на замке. Её повели в Дормен. Учитель, не раздумывая, поехал туда. Бабушка как раз находилась на допросе у инспектора. Её сын не хотел служить в царской армии и где-то скрывался. Его нашли. Он оказал сопротивление полиции. Чтобы запугать, его посадили в местную тюрьму. А он взял да и сбежал. Как ему это удалось — знает только Аллах... Из-за этого мучают его мать. Мол, пусть садится в тюрьму вместо сына.
Когда учитель зашёл к следователю, тот как раз составлял протокол. Усейн-оджа поговорил с ним. Следователь оказался нормальным человеком, посочувствовал, вздохнул, развёл руками — мол, сам понимаю, что это несправедливо, но что поделаешь?.. Усейн-оджа поручился за бедную женщину, что она никуда не денется, пообещал следователю деньги и освободил Зубейде из-под ареста.
Учитель возвращался в Харджибие к обеду. Он приближался к селу, когда вдруг почувствовал, что под ним сползает седло. Оджа сначала не придал этому значения и продолжал ехать. Но вскоре заметил, что Кыпчак время от времени замедляет шаг и хочет остановиться. Усейн-оджа подстёгивал его прутиком, но конь мотал головой. "Что бы это значило? — удивился оджа. — Непохоже это на горячего Кыпчака. Устал, что ли? Вроде нет, даже не вспотел..." Учитель натянул узду, остановил коня и, чтобы сойти, вынул правую ногу из стремени; в этот момент седло соскользнуло влево, и он чуть не упал. "Так вот оно что! — подумал Усейн-оджа. — Одна подпруга оборвалась прямо у пряжки". Усейн-оджа взял конец ремня в руку, внимательно посмотрел — ремень был подрезан. Кто же это сделал?.. Если бы Усейн-оджа на полном скаку свалился с коня — сломал бы себе шею...
Что теперь делать? Если бы было шило и тесьма, сшил бы подпругу — и всё...
Он положил седло на место, притерепил к нему конец оборванной подпруги и, взяв коня за узду, пошёл пешком. Не успел он пройти по селу и сотни шагов, как услышал чей-то мягкий, елейный голос. Задумавшись, он не сразу понял, что его зовут. Оглянулся и увидел Менлибея, который подходил к нему широким размашистым шагом. Лицо его блестело от пота и было красным, как у человека, хорошо выпившего.
— Усейне-муалим! — крикнул он Токтаргази. — Мы уже заждались вас и заскучали без вас! Что с вашим седлом?
— Вот... оборвалась подпруга.
— Пойдёмте в дом, я вам сейчас подшью. — Менлибей взял коня за узду и повёл учителя под руку к своему дому.
Менлибей ловко снял уздечку с коня и привязал его у дверей сарая.
— Прошу вас, Усейне-муалим, заходите, — широко распахнул дверь, положил ладонь на спину учителя и вежливо, но настойчиво подталкивал его к дверям. Не дал ему даже разуться в прихожей и повёл прямо в залу.
Посреди комнаты стояла круглая хона, на ней в тарелке лежали большие куски жареной баранины, в мисках — маслины, брынза... Тонко нарезанные ломтики хлеба, водка. А в комнате — ни души. Прохладно. Тихо.
— Садитесь, Усейне-муалим! — сказал хозяин и указал рукой на место у хоны. — Вот подушка, подложите под спину.
Учитель опустился на миндер, опёрся на большую подушку у стены. Его беспокоило, что он не разулся и может наследить, поэтому вытянул ноги под хоною.
— А где же ваш гость? — поинтересовался он. — Где Сеит-Халиль, который так хотел меня видеть?
— Сеит-Халиль пошёл в лавку, — ответил Менлибей и отвёл глаза. — Хочет купить железные вилы...