Ты понял меня, Менли? Чего улыбаешься без причины?
А сапожник привык улыбаться хозяину, даже если у него на глазах блестели слёзы. Он улыбнулся и теперь, пряча глаза в пухлых веках, хотел поклониться в пояс, но увидел, что Аджи Эрбаин уже повернулся к нему спиной, и решил этого не делать. Он побежал и открыл заднюю дверь, ведущую во внутренний двор. Вышел, выглянул, убедился, что поблизости никого нет, подал хозяину знак. Аджи Эрбаин пересёк двор, пролез через дыру в заборе, быстро пошёл огородами и исчез.
Менлибей открыл дверь, заглянул в гостиную, как будто хотел ещё раз убедиться в случившемся. Потом выбежал на дорогу и, хлопая себя по коленям и рыдая, закричал в бешенстве:
– Люди! Усейна-муалима убили! Эй! Джема-а-ате! Вы меня слышите? Усейна-муалима убили-и-и! Быстрее сюда-а-а!
Кто-то из соседей выбежал из домов. Стояли, прислушиваясь к странному крику. Одни не поняли Менлибея, а другие ему не поверили. Переглядывались в недоумении. От Менлибея никто никогда не слышал правды. Поэтому никому не хотелось первым подойти и расспрашивать. Только когда грек Василий изо всех сил пробежал мимо всех в том направлении, у людей не осталось сомнений, что произошло что-то страшное. Они высыпали из дворов и побежали на крик Менлибея.
Сын Гага-Меджида Осман и грек Василий подошли к Менлибею первыми. Тот, обливаясь слезами, продолжал выть, и его хриплый голос едва пробивался сквозь рыдания. Узнав, что случилось, Осман подбежал к привязанному в хлеву Кыпчаку, быстро снял с него седло и помчался к Аджире-ханум. Вскоре вокруг Менлибея собралась шумная толпа. Появился и Таир-оджа Бурнашев. Он поставил двух мужчин у входа в дом Менлибея и приказал никого не впускать, а сам сел на бедарку и, подгоняя коня, уехал в Дормен. Оттуда он собирался сообщить по телефону о убийстве в уездное полицейское управление и отправить телеграмму в Кок-Коз родственникам учителя.
Аджире-ханум прибежала босая, с непокрытой головой, волосы растрёпаны, лицо белое, как полотно, в глазах — отчаяние.
— Где мой Усейн? — закричала она чужим голосом. — Что сделали с моим мужем?!
Две женщины взяли её под руки:
— Возьми себя в руки, родная! Держись!..
Её пытались усадить на лавку у стены. Она вырвалась из их рук:
— Это я?! Я должна держаться?.. — Она была вне себя, глаза её горели.
Оттолкнув мужчин, которые пытались её остановить, она распахнула двери. Переступила порог, поскользнулась и наступила во что-то липкое. После яркого солнца она на мгновение ослепла, попыталась пройти дальше, но споткнулась о распростёртое на полу тело. Захотела наклониться, протянуть руки, покачнулась, ей стало нечем дышать. И она упала, но её подхватили двое мужчин, вошедшие следом в гостиную. Они вынесли её на улицу...
Это произошло 18 сентября 1913 года.
На следующий день приехал на бедарке судебный пристав. Поговорил с Менлибеем. Составил протокол. Дал трём людям расписаться. Снова сел на бедарку и уехал.
Под стоны, плач, скорбные крики, вырывавшиеся из сердец сотен людей, прибывших из многих сёл разных уездов, похоронили Усейна Шамиля Токтаргазы-оглы на окраине села Харджибие. Его могилу выложили жёлтым ракушечным камнем. Любимая жена Усейна-оджи — Аджире-ханум Хатип Мамбет-кизы — осталась без мужа, сыновья Даниял и Эбабиль — без отца. Весь Крым оплакивал любимого поэта...
Через неделю в газете «Терджиман» появились скорбные строки:
«По полученным нами сведениям, в селе Харджибие Феодосийского уезда произошла ужасная трагедия. Между учителем этого села Усейном Шамилем Токтаргазы-оглы и Аджи Эрбаином Эмирзаком-оглы, жителем того же села, возникла ссора, во время которой Аджи Эрбаин в доме Менлибея ударом ножа убил Усейна-эфенди.
Покойный Усейн-эфенди был талантливым молодым поэтом, известным всему крымскому населению. Приносим глубокое соболезнование семье поэта. Да будет он в милости Аллаха!
Исмаил Гаспринский, 24 сентября 1913 года».
Этим и заканчивает свои воспоминания Асан Кара. Но рассказ об Усейне Шамиле Токтаргазы, наверное, был бы неполным, если бы мы не упомянули ни словом о его литературном наследии. Многие его стихи до сих пор хранит народная память. Они давно стали народными. Его весёлые песни звучат на свадьбах, а в минуты печали люди поют его грустные песни, но при этом мало кто задумывается об их авторе, мало кто знает, что эти слова, изящно нанизанные на невидимую нить поэзии, принадлежат трагически погибшему Усейну Шамилю Токтаргазы. Произведения поэта — лучший ему памятник. Но это лишь малая часть того, что было создано Усейном Шамилем Токтаргазы. Значительная часть его трудов до сих пор не найдена.
Умер Малайджи (помните, дорогой читатель, проворного мальчика, который в начале нашего рассказа привёз своего дядю во двор Бахчисарая?), так вот, Умер по просьбе отца поэта — Токтар-акяя, сломленного горем, перевёз из Харджибие в Кок-Коз рукописи своего дяди. Это была единственная память, оставшаяся у родителей от сына, и они очень дорожили этими рукописями. Много лет они хранились в сундуке в доме Токтар-акяя. Но что содержалось в тех рукописях — никто не знал. Тем, кому это было бы интересно, не умели читать, а те, кто умел, не интересовались. А впрочем, кто знает, может, кто-то и читал их, но, как видно, не сумел по-настоящему оценить. Для родителей же главным было то, что этих строк касались руки их сына…
Закончилась Первая мировая война. В России произошла большевистская революция. Началась гражданская война. Жизнь на полуострове менялась, словно чья-то невидимая и всесильная рука тасовала колоду карт Таро, играя судьбами крымских татар. Ушли белые — пришли красные. Ушли красные — пришли немцы. Ушли немцы — появились деникинцы, а затем врангелевцы. В крымских лесах прятались остатки банд Курвы Мустафы и Шнайдера. По ночам они с выстрелами врывались в сёла, убивали, жгли, грабили. С крымской земли исчезли закон и честь. На телеграфных столбах, на деревьях по многу дней висели, качаясь на ветру, человеческие тела, и вороны выклёвывали им глаза. А родные боялись подойти ближе, чтобы снять и похоронить... Страшные были времена. Очень страшные... И в душе Умера Малайджи зародился и с каждым днём рос страх. «А не попадём ли мы из-за дядиных рукописей?! — думал он. — Времена такие. Ни с того ни с сего врываются в дома вооружённые люди, всё переворачивают вверх дном, что-то ищут. Какой-нибудь бумажный клочок может стоить жизни...»
Родители Усейна Шамиля Токтаргазы умерли год назад. Умер Малайджи взял все дядины рукописи, завернул их в суконку, положил в сундук, забил его гвоздями и тёмной ночью отвёз волами далеко в лес, в корув, что под скалой Куш-Кая, недалеко от Ай-Петри. Выкопал под высоким дубом глубокую яму, опустил сундук, закопал и тщательно разровнял землю, чтобы ничего не было заметно.
С тех пор прошло много лет. Лес поливали дожди, бушевали ветры. Молнии много раз били в дуб — в нескольких местах расщепили крону. Землю под ним вытоптали олени и кабаны. А потом это место заросло высокими бурьянами.
Умер Малайджи много раз ходил в корув у Ай-Петри, искал спрятанный сундук. Но найти не мог. Сюда приезжали разные научные экспедиции, которые не оставили ни вершочка земли нетронутым, всё перекопали, но ничья кирка, ничья лопата не задела сундука. А между тем... сундук всё ещё там. Он лежит под землёй у Куш-Кая.
Признание Эбабиля, последнего потомка муалима Усейна, автору этой книги
Могу ли я что-нибудь ещё добавить к рассказу после того, как вы, уважаемый Шамиль-ага, правдиво и убедительно описали в нём жизнь моего отца, ушедшего из неё, когда мне, как рассказывала мать, было всего два с половиной года? Существенного добавить не могу! И критических замечаний тоже.
Я, конечно, не против вам помочь. Конечно, видеть своё имя в книге о моём отце было бы для меня высокой честью. Но, как вам известно, я простой служащий. В своей жизни я никогда не высказывал критических мыслей письменно. Если бы мой старший брат Даниял был жив, тогда другое дело — он в этом разбирался. И потом, мне не совсем понятно ваше пожелание. По-вашему, в каждом прочитанном произведении непременно следует искать недостатки? Разве нельзя ограничиться только радостью и благодарностью автору?
Должен сказать, знакомством с вашим романом я обязан моей жене Урхие. Однажды она пришла с работы с журналами в голубых обложках.
«Читали?» — спросила она меня. И бросила журналы на миндер. Я не успел и рта раскрыть, чтобы узнать, чем она так взволнована, как Урхие, направляясь в кухню, бросила: «Там что-то написано о нашем отце...»
«Об отце?.. — от удивления я даже начал заикаться. — Что же, интересно, о нём написали?»
Я надел очки и, чувствуя, как дрожат у меня пальцы, начал перелистывать страницы альманаха «Йылдыз». Это был, ага, ваш роман! Наконец! Я его давно ждал. Когда мы с вами говорили у нас дома о моём отце, я рассказал вам всё, что знал о нём. Вы уехали, кажется, очень довольным. Через несколько недель от вас начали приходить письма. Всего по нескольку строк. Вы старались уточнить какие-то детали, мелочи, упущенные во время нашего разговора: спрашивали о кличке и масти отцовского коня, где в селе стояли ветряная мельница и мечеть. Я без задержек отвечал на ваши письма. Не знаю, насколько ценны сведения, которые я вам дал, но в их достоверности не сомневаюсь. Всё, что я слышал о своём отце от матери на протяжении сорока лет, — всё это я вам передал, но ведь никто не знал отца лучше, чем моя мать. С тех пор мне не терпелось скорее увидеть, какими станут под вашим пером события, о которых я вам тогда рассказывал...
Ваш роман я читал два вечера и весь выходной — без перерыва. Того, что я вам рассказывал во время нашей беседы, сразу найти не смог. Видимо, это смешалось с другими сведениями, взятыми вами из других источников, и слилось в единое целое, подчинённое вашей писательской воле. Но этим я не хочу сказать, что данные, полученные вами от меня, никак не вошли в произведение или исчезли неизвестно куда. Читая роман, я понял, где и как они пригодились...
Но я нашёл в романе и такое, чего не знал сам.