Он скоро придёт.
Хотя никакой лавки Сеит-Халиль не посещал. Его в этом доме вообще не было. Это оджа понял ещё вчера, когда разговаривал с Менлибеем. Но допускал, что сюда придёт ещё кто-то. Где же эти люди? Почему никого нет? Что это за странное угощение?..
— Как себя чувствует Хатидже-абла? — поинтересовался оджа здоровьем хозяйки. — Где она?
— Хатидже пошла к соседям. Посидим лучше одни, по-мужски. Без женщин всё же свободнее.
Как только Менлибей хотел сам устроиться у хоны, кто-то без стука решительно открыл дверь и вошёл в гостиную. Менлибей вскочил и бросился туда. "Наверное, хозяйка пришла, — подумал учитель. — А может, кто-то из детей". Но послышался тихий разговор. А потом Менлибей громко сказал:
— Прошу, Аджи Эрбаине-эфенди! Проходите, садитесь! Нет-нет, снимать сапоги необязательно. Мы тут свои, и ругать нас никто не будет, даже если и замараем ковёр...
Эмирзаков?
Усейн-оджа быстро поднялся и направился к двери. Но перед ним возник Менлибей и остановил его дружелюбной улыбкой, положив ладони ему на грудь. Аджи Эрбаин молча протиснулся мимо них в комнату.
— Усейне-муалим! — взмолился Менлибей. — Прошу вас! Пойдёмте в гостиную!
— Я?.. — учитель ткнул указательным пальцем в себя и посмотрел на Эмирзакова. — За один стол с этим дьяволом?
Аджи Эрбаин тем временем сел у хоны и, обхватив колени руками, мрачно уставился в угол.
— Почему... с дьяволом? — не сразу совладал с собой хозяин дома. — Вы, муалим, глубоко ошибаетесь. Аджи Эрбаин-эфенди — отец нашего села, его заступник. Вот и посидим втроём: он, вы и я, поговорим.
— Нет, Менлибей!..
— А почему? — подал голос Аджи Эрбаин, и хозяин с радостью обернулся к нему. Аджи Эрбаин умел владеть собой, но его безкровные губы, дрожащие пальцы, затуманенные, будто пьяные, глаза выдавали едва сдерживаемую ярость. Он скривил рот в улыбке, зыркнул исподлобья. — А почему бы нам втроём не поговорить? Разве не о чем?
— За одним столом, перед хлебом-солью, сидят друзья, — сказал учитель. — Я вам не друг... И оказался здесь случайно. Избавьте меня от этого удовольствия, — он повернулся к двери, чтобы выйти, но Менлибей снова встал перед ним.
— Нет, Усейне-муалим! Я пригласил вас в свой дом, вы пришли. Если уйдёте, не отведав моего хлеба — это будет не по-мусульмански. Прошу вас, садитесь! Мы хотим с вами поговорить, — на лице хозяина всё ещё блуждала приклеенная улыбка, но в его глазах учитель уже заметил недобрые искры.
Поговорить? О чём? Всё, что можно было сказать друг другу, уже сказано в лавке... Какая может быть ещё беседа между Аджи Эрбаином и Усейном Шамилем Токтаргазы?.. Однако в глубине сердца, в каком-то его сокровенном уголке, шевельнулась надежда: «А вдруг они действительно хотят мира?.. Чтобы в селе не было раздоров... Но ведь дело не только в моих отношениях с беем Эрбаином. Понимают ли они это?..»
Колеблясь, Усейн-оджа вернулся к хоне и сел напротив Эмирзакова. Менлибей длинным острым ножом нарезал мясо и брынзу на мелкие куски. Вытер руки о салфетку, взял бутылку, ударил ладонью по дну, выбил пробку и налил водки в высокие фиджаны. Всё это он проделал и уставился на Аджи Эрбаина.
— Слово за хозяином, — лениво произнёс тот и опустил глаза, держа фиджан в ладонях.
Менлибей поднял фиджан.
— Вы, Усейне-муалим, соизволили прийти в мой дом после того, как долго не переступали его порога, — сказал он тихим, бархатистым голосом. — Очень вам за это благодарен! Но вы можете считать, что пришли не в мой дом, а в дом Аджи Эрбаина-эфенди, потому что он искренне желал этой встречи, этого застолья. Между вами произошло недоразумение... Если подумать, то вы, Усейне-муалим, в этом не виноваты. Получается, так. И Аджи Эрбаин-эфенди тоже не виноват. Он рассматривал новые товары в лавке, и ему захотелось испытать новый кнут...
У Усейна-оджи дёрнулось левое плечо, он усмехнулся:
— На человеке?
— Он задел вас не нарочно, он не виноват...
— А кто же виноват?
— Никто, — улыбнулся Менлибей, и его глаза скрылись под веками. — Виноват кнут.
— Да! Виноват кнут! — подтвердил Аджи Эрбаин и прямо посмотрел на учителя. — И ваши стихи, учитель! Они бьют сильнее кнута. Будь они прокляты, и мой кнут, и ваши стихи. За это и выпьем.
Аджи Эрбаин поднял фиджан, намереваясь чокнуться с Усейном-муалимом. Но учитель не притронулся к своему фиджану.
— Если вы сравнили мои стихи с кнутом... Они секут только тех, кто этого заслуживает. Причём не ищут и не выбирают таких — они сами их находят, читают и, хотят того или нет, подставляют спину... А для тех, кто не заслужил такой экзекуции, они — бальзам на сердце, поверьте...
Рука Эмирзакова задрожала, из его фиджана водка пролилась на куски брынзы.
Менлибей поспешно поднял свой фиджан, хотел было чокнуться с Аджи Эрбаином, но заметил в его глазах ледяной холод и выпил сам. Не выпил — а залпом выплеснул себе в рот содержимое фиджана, громко выдохнул и закусил брынзой. Переводя обеспокоенный взгляд то на одного, то на другого гостя, вытер губы рукавом чекмени.
— В таком случае вы не должны держать на меня зла, учитель... Мало вам ваших стихов, так вы ещё и за кнут схватились, — медленно проговорил Аджи Эрбаин, не сводя глаз с собеседника. А про себя отметил, что длинная полоса ссадины над его левой бровью уже зажила.
— Мои стихи не оставляют кровавых следов. А вы жаждали крови — и получили то, чего хотели...
— Нет, вы не отдавали себе отчёта в своих действиях, оджа! — вставил своё слово уже порядком захмелевший Менлибей. — Тяжёлый, смазанный свежим дёгтем кнут полосует спину! И чью спину? Одного из самых уважаемых людей двадцати шести сёл — Аджи Эрбаина-эфенди Эмирзакова!
— Заткнись! — буркнул, не глядя на него, Аджи Эрбаин и поставил на хону свой фиджан. — Нет, оджа, вы не правы, если думаете, что ваши стихи не оставляют кровавых следов. Они могут пролить море крови. Да!.. А не забыли ли вы пословицу: кто другому яму роет — сам в неё попадёт?.. Вы опасный человек, оджа.
— Смотря для кого... Сотни, даже тысячи людей считают меня другим...
— Разве не лучше иметь в друзьях одного льва, чем целое стадо овец?
Усейн-оджа улыбнулся:
— Не зря вы себя сравнили со львом... Так оно и есть. Вы — хищник. Питаетесь чужой кровью. Земля, которую вы сеете, хлеб, что едите — всё в крови. Ваше богатство добыто кровью, потом, слезами крестьянина. Эх! Вас бы, Аджи Эрбаин-эфенди... впрочем, не только вас, но и Джемаледина, Эбу-Бекира — всех вас посадить на одно судно и отправить на остров Талабузант!
— Талабузант?.. Что это за остров? — удивлённо спросил Менлибей.
— Есть такой остров, — ответил Усейн-оджа. — В Тихом океане. На краю света. На этот остров высаживают с судна нечистых на руку людей, дают им чугунный котёл, ружьё и щепоть пороха. Оставляют на берегу и отплывают. «Живите как хотите, — говорят им. — На чужой труд не надейтесь!»
— Я и там не пропаду, — сказал Аджи Эрбаин. — Пшеницу буду сеять. Овец разводить. Обойдусь без крестьян, заставлю работать Джемаледина, Эбу-Бекира. Да! Здорово они будут у меня работать. Но ходить в залатанных штанах, как ты, я не буду!
— Нет, вы не заставите их работать, — сказал учитель. — Они не будут. Не умеют они работать. Вы все, как те клещи, — привыкли сосать чужую кровь. И попробуй вас оторвать.
Глаза Менлибея стали мутными от гнева и водки.
— Проклятье! — закричал он и, высоко подняв огромный кулак, тёмный от дёгтя, въевшегося в кожу, сильно ударил по хоне; посуда с звоном подскочила. — Ты оскорбил Аджи Эрбаина-эфенди! Не имеешь пра-ва-а!..
С лица учителя сошла кровь, он стал белее полотна. Его возмутило нахальство, с которым эти люди привыкли разговаривать с теми, кого считали ниже себя.
— Вы, Менлибей, мелкий человек, — сказал Токтаргазы хозяину дома, стараясь выглядеть спокойным. — Хотя, может, и немного выше их, — учитель движением бровей указал на Эмирзакова, — потому что умеете хотя бы шить упряжь. И ещё, говорят, вы разводите породистых лошадей. В селе кое-кто называет вас Менлибей-эфенди. Не потому, что уважают, а потому что боятся: вы — придаток вот этого... — учитель снова взглянул на Эмирзакова. — Вот этого человека. Что бы в селе ни происходило — обо всём вы тут же доносите ему. Но я вас не боюсь. И вы на меня не кричите. Не забывайте, что я у вас в гостях.
В расширенных глазах Аджи Эрбаина пылал гнев. Вдруг он, чуть откинувшись назад, упёрся руками в миндер и с силой толкнул хону. Посуда и еда разлетелись во все стороны.
Усейн-оджа вскочил, отступил к двери.
— Держи его! — крикнул Эмирзаков и толкнул Менлибея в плечо.
Тот тут же бросился в гостиную и опередил учителя. Усейн-оджа оттолкнул его от двери, дёрнул за ручку. Но дверь оказалась запертой. Учитель начал бить в неё кулаками и ногами.
Сзади бесшумно подкрался Аджи Эрбаин и, вытащив из рукава длинный чабанский нож, спокойно вонзил его в левый бок Усейна Шамиля Токтаргазы. Учитель дико закричал, прижав руки к ране, покачнулся... прижался плечом к стене и стал медленно оседать на пол. По земляному полу начала растекаться тёмная тёплая кровь. Эмирзаков стоял и смотрел, как с лица учителя сходит последний румянец и оно постепенно становится белым, как мел, как широко распахнутые глаза его стекленеют.
Аджи Эрбаин медленно обернулся и посмотрел на Менлибея. Тот стоял в углу, отвернув лицо к стене, плечи его судорожно вздрагивали. Аджи Эрбаин бросил нож в тёмный угол гостиной. И в этот момент учитель слабо застонал, его нога дёрнулась. В глазах Эмирзакова появился ужас. «Что за мерзкий народ! Даже умирая, может повалить тебя, потянув за полу рубахи!..» Он лихорадочно огляделся. На шкафу заметил камень, служивший гирей для весов. Схватил и с силой ударил учителя по голове.
— Что вы сделали, Аджи Эрбаине-эфенди? — с трудом выговорил Менлибей, дрожа от страха. — Вы же убили Усейна-муалима!
— Да, — ответил Эмирзаков и резко повернулся к Менлибею. — Убил. А ты разве не знал, зачем его звал?..
Он зашёл на кухню, помыл руки в бадье с водой, достал из кармана платок, вытерся.
— Я ухожу. В селе меня не будет, пока всё не уляжется. Я пришлю к тебе человека, через которого ты будешь передавать мне, как тут идут дела, — и кивнул на распростёртое тело: — Его отсюда убери.