При равных условиях не все могут быть одинаково активными. Неизбежно появляются сильные личности. Тысяча девятьсот пятый год породил среди всех народов России немало революционно мыслящих людей. В Крыму один из таких — Абдурешид Медеев. Это человек другого, в отличие от Гаспринского, склада. Но вместе с тем у них так много общего!..
Гаспринский преподавал русский язык для татарской молодёжи в медресе. Был городским головой в Бахчисарае. Издавал газету "Терджиман". Медеев обучал татарскую молодёжь русскому языку в рушдие, стал городским головой в Карасубазаре. Издавал газету "Ветан хадими". Гаспринский начал свою деятельность в прошлом веке. Медеев — в нашем. Наше время совсем другое. И Медеев, и его мысли другие. Услышав сегодня о себе много приятного, Медеев не обрадовался. Он разволновался.
— Лишь одна газета и сто сорок два фонаря в Карасубазаре, в этом древнем городе, — задумчиво произнёс он и улыбнулся. — И этим мы довольны. Чтобы стать по-настоящему культурным народом, знаете, сколько ещё нужно?! Очень и очень много... Вот вы, уважаемый Усеин-эфенди, — обратился он к гостю. — Вы известный в народе поэт. А сколько у нас ваших книг? Ни одной. Откуда такая равнодушие у наших татар, не понимаю.
Усеин-оджа поднял на него глаза.
— Я, Абдурешид-эфенди, как раз и приехал к вам с этим просьбой.
— Ко мне?.. С просьбой? Вы можете мне приказывать! Приказывайте, для вас я сделаю всё.
— Спасибо вам, Абдурешид-эфенди, вы очень любезны! — Усеин-оджа, по восточной традиции, приложил правую руку к груди и поклонился. — За последние годы я написал немало произведений. Людям они нравятся, их учат наизусть, передают из уст в уста. И многие слова в них стираются, как монеты. Многие мои стихи так искажены, что я с трудом их узнаю. Иногда слышу песни на свадьбах, в кафе и начинаю сомневаться, сам ли я их написал. Вот я и приехал сюда, к вам, с надеждой на то, что вы, Абдурешид-эфенди, поспособствуете выпуску сборника моих стихов... Но, узнав о такой печальной новости, о том, что "Ветан хадими" больше нет, я не решился заговорить с вами об этом.
Глаза Медеева были затуманены грустью. Он вопросительно посмотрел на шурина.
Оба молчали, но каждый из них понимал другого. "А что, если рискнуть?" — прочитал Сулейман Али в глазах зятя. "Ветан хадими" набиралась в типографии Рогана. Хозяин каждый месяц заводил неприятный разговор о плате. Доход от подписки на газету не покрывал типографских расходов. И все перерасходы тяжким бременем ложились на Сулеймана Али Молаева, Базиргяна Мамута и Абаса Усеина-оглу. А теперь, когда газету закрыли, пользоваться услугами типографии они и вовсе утратили право. Если типография снова заработает и выйдет хотя бы одна брошюра, власти истолкуют это как печатание антиправительственных листовок. Всех арестуют. И Рогана тоже.
Абдурешид-эфенди исподлобья посмотрел на Сулеймана Али. Тот опустил глаза, вздохнул, что означало: "Не вижу выхода!"
Медеев повернулся к гостю:
— Где произведения? При себе?
— Конечно... В чемодане, — Усеин-оджа быстро вскочил и вышел в коридор.
Сулейман Али не успел спросить у зятя, что он задумал, как Усеин-оджа вернулся с кожаной сумкой, похожей на саквояж, вынул из неё тетрадь и положил на столик перед Медевым. На первой странице небрежными, но крупными и чёткими буквами было написано: "Наилеи Кърым". Абдурешид-эфенди пролистал тетрадь, прочитал несколько стихов, затем отодвинул рукопись в центр стола и твёрдо сказал:
— Что-нибудь придумаем. В каждом стихе — призыв к свободе. Мы сегодня столько наговорили о свободе, что мне сейчас просто стыдно было бы сказать вам, что мы ничего не можем для вас сделать. Ваша книга должна увидеть свет.
— Ох, Абдурешид-эфенди! — взволнованно произнёс Усеин-оджа. — И не знаю, как выразить вам свою благодарность!
Было уже поздно. Для гостя приготовили постель в большой комнате. Белоснежные накрахмаленные простыни пахли мылом "Мисхамбер". Токтаргазы долго не мог уснуть. Лежал, заложив руки за голову, смотрел в окно, в котором виднелся тёмный прямоугольник неба, усыпанного звёздами. Веки его незаметно сомкнулись, когда звёзды уже начали медленно таять в выси.
...И вот в его ладонях книга. Разве это не сон? "Да будет благословенна твоя жизнь, Абдурешид! Только ты мог быть ко мне таким великодушным!"
Токтаргазы снова и снова перелистывал сборник, перечитывая свои стихи.
На следующий день Усеин-эфенди отправился в школу раньше обычного, чтобы до начала занятий показать книгу учителям. А потом на уроке он читал свои стихи ученикам. Читал громко, и глаза его при этом горели восторгом.
Весть о сборнике Усеина Шамиля Токтаргазы пронеслась по деревне, вскоре достигла и соседних сёл. Друзья поэта приходили к нему домой — поздравляли, говорили слова, полные радости и восхищения. И в степи, и у ветряной мельницы, и на берегу моря, и в сакле рыбака, и на народных сходах-рынках, и на свадьбах наизусть читались стихи из сборника "Наилеи Кърым".
Наконец эта книга появилась и в доме Менлибека, который не мог понять, что означает её название. Посмотрев на обложку с названием типографии, титулами, посвящением, печатями, он растерялся. Бумага с напечатанным текстом всегда вызывала у него уважение и страх. Он открыл одну страницу, другую, поспешно натянул на ноги мехси и побежал к Аджи Эрбаину.
— Господин мой! — сказал он, падая к ногам Эмирзакова. — Я принёс вам "Наилеи Кърым". Посмотрите на этот позор! Ваше имя, имя отца нашей деревни, пишут только на платёжных квитанциях или налоговых листах, которые сюда привозит земский пристав, и то от руки, чернилами. А имя нашего несчастного учителя, что ходит в залатанных штанах, напечатано — обратите внимание, напечатано! — в начале книги. Что это значит? Чем занимается полиция? Куда смотрит жандармерия? Вы только взгляните на это!
Косматые рыжие брови Аджи Эрбаина зашевелились. Он выхватил из рук Менлибека книгу и, мягко ступая по толстому ковру, подошёл к окну, прислонился округлым плечом к стене и, широко раскрыв глаза, стал изучать то, что было у него в руках.
Менлибек вскочил, заметался по комнате. Услышав голос бея, замер и прислушался. Бей, конечно, к чтению и письму был не слишком способен. Читал по слогам:
Гора и снова гора. Вершина и вершина,
И пики их пронзили небеса,
И шум горных рек тревожит долины,
И в буйстве зелени — горная краса.
Чернеют омуты в пасти бездны,
Сюда лишь залетает аист,
И рыба не соблазнится в пенном водовороте,
Если ты с пелён — трус.
— Трус? Кого он имеет в виду?
Аджи Эрбаин с удивлением уставился на Менлибека. Тот лишь пожал плечами и ничего не ответил. Аджи Эрбаин снова посмотрел на книгу и продолжил читать:
И жаворонок — соловей полей —
В потоке солнца льёт свою песню.
Творец хранит всё на свете,
Но не мою песню и не меня.
Бей прочитал последние строки дважды и повернулся к Менлибеку:
— Что ты сказал?.. "Несчастный учитель?" — усмехнулся он. — Несчастный человек не может издать книгу. Ты знаешь, сколько для этого нужно денег?
— Нет, — ответил Менлибек. — Я разводил породистых лошадей, изготавливал и продавал ярма. А книг не издавал.
— А он издал! — сверкнул глазами Аджи Эрбаин, понизив голос, добавил: — Он безбожник. Продажная шкура! Кому-то же он продаёт и меня! Но кому?.. — Аджи Эрбаин прошёл в угол и засунул книгу под миндер. — Надо поговорить об этом с начальником уездного управления.
— Да-да... Если вы с ним поговорите, тогда наше село, может, избавится от этой напасти. А то уездное начальство и за мелкую услугу требует большие деньги. Дашь мало — тебя унижают, смеются. В прошлый раз, когда мы выживали учителя из села, я им хорошо заплатил. Но этот оборванец всё равно вернулся...
— Если я с ними поговорю, он больше не вернётся. Любое дело я делаю один раз. — Он многозначительно посмотрел на Менлибекa. — Ты понял? — Менлибек хитро улыбнулся. — Садись! — кивнул хозяин дома на зелёный бархатный миндер у стены. — Должен прийти Эбулис Аджи. Джемальти и Бекир тоже обещали. У меня к ним серьёзный разговор...
Усеин-оджа около часа занимался с отстающими учениками, и когда вышел из школы, горизонт будто кто-то залил кувшином киновари, а там, где мерцало море, казалось, плещется кровь. Поэтому степь, дома и окна, смотрящие на запад, были красными. "Когда вечерняя заря яркая, это к ветру", — подумал учитель. Проходя мимо дукана Талиба, он вспомнил просьбу Джазире-ханум купить вермишель и немного бараньего сала. Пришлось зайти.
Талиб неторопливо взвешивал на весах вермишель, сало и рассказывал учителю деревенские новости. Учитель слушал рассеянно, думая о том, что жена, наверное, уже укладывает сына спать, и сегодня он не сможет с ним поиграть. Токтаргазы взял пакеты, поблагодарил хозяина дукана и направился к выходу. В этот момент дверь распахнулась, и он увидел Менлибекa. Тот уступил дорогу, пропустил Токтаргазы и с притворной веселостью поприветствовал:
— Селям алейкум, оджа! — от него пахло сивухой. — Пусть станет беем тот, кто вас увидит!
— Зачем вам меня видеть, если вы и так бей? — улыбнулся учитель.
Менлибек что-то пробормотал, но дверь, оттянутая пружиной, громко хлопнула, и слов Менлибека учитель не расслышал.
На улице учитель заметил Джемальти, Бекир-бея и Эбулиса Аджи. Они вышли из калитки Аджи Эрбаина и, прежде чем разойтись, долго о чём-то говорили между собой. Когда подошёл Усеин-оджа, появились и сам хозяин дома, и его шурин из Кочегенли, вышедшие проводить гостей. Лица у всех красные, губы жирные, а сами они весёлые. Учитель воспользовался тем, что руки у него заняты покупками, поэтому не остановился и поприветствовал их только кивком головы.
"Наверное, сегодня прошёл очередной меджлис, — подумал Усеин-оджа. — Наверное, обсуждали, как лучше обирать крестьян... Странный всё-таки человек. Рождается безгрешным, а когда взрослеет, кто-то становится невинным ягнёнком, а кто-то — кровожадным волком. Кто-то радуется уже тому, что появился на свет, а другой хочет стереть с лица земли ближнего."
Говорят, будто когда-то давно на этих местах паслось стадо диких лошадей.