Однажды довелось услышать: "Если бы Усеин-оджа остался здесь ещё на год, пришлось бы закрыть и мечеть!.."
– Джемаледин неправ. Я учил детей читать Коран, как правильно делать намаз, даже читать азан по пятницам с минарета, призывая правоверных на молитву. Но сводить всё обучение только к этому считаю пустой тратой времени. И я никогда этого не скрывал. Усеин-оджа посмотрел на Караманова. Но лицо гостя оставалось непроницаемым. Ни удивления, ни недовольства. Взгляды Усеина-оджи, вероятно, давно известны Ибрагиму Караманову. Его глаза снова задержались на скрипке. И чтобы не развивать сложную и спорную тему, он попросил:
– Усеине-эфенди! Если не затруднит, сыграйте.
Усеин-оджа по вечерам играет на скрипке. Он и готовить любит. А иногда, чтобы развеяться, садится на коня и выезжает в степь... Ведь Усеин Шамиль не только учитель. Он поэт, его стихи известны во всём крае. На них сочиняют мелодии и поют на свадьбах. Но ещё ни разу никто не просил его: "Прочтите нам свои стихи..." Даже когда в его доме собираются интеллигентные люди, они забывают, что он поэт, а не музыкант, и каждый раз просят что-нибудь сыграть... Если бы сейчас Ибрагим-оджа, сидящий на миндере, откинувшись на подушку, попросил его прочесть стихи, с каким удовольствием Усеин-оджа исполнил бы его просьбу. Но ухо татарина больше привыкло к звукам скрипки или свадебного бубна, чем к поэзии.
Караманов пришёл к нему впервые, а по восточному обычаю хозяин дома – слуга гостя. Усеин-оджа обязан делать всё, что попросит гость, поэтому он зажёг лампу, взял скрипку, прижал к плечу, легко провёл смычком по струнам, долго подстраивал колки, пока не настроил, и заиграл. А через мгновение в мелодию вплёлся его приятный, задушевный голос. Он пел древнюю песню о том, как в бушующем море плывёт лодка, а юноша не знает, пристанет ли к берегу, где ждёт его возлюбленная, или найдёт вечный покой на морском дне.
Но кто-то постучал в дверь, и скрипка смолкла. Усеин-оджа положил её на сундук, вышел в гостиную и открыл наружную дверь. В сгустившихся сумерках он увидел Таира Бурнаша. За ним стоял Сеит-Мамбет Ирызкельдиев. Последние три года он заменял Усеина-оджу, преподавал его предметы. Таир Бурнаш был высокого роста, худой, а Сеит-Мамбет – приземистый и имел припухшие цепкие глаза.
– Очень рад! – сказал Усеин. – Прошу вас, господа!
Гости вошли, чувствуя себя неловко из-за позднего визита.
– Мы, Усеине-эфенди, по делу, – сказал Бурнаш, переступая порог. – Послезавтра в школе начинаются занятия. Вы, если не ошибаюсь, продолжите преподавать свои предметы? Так ведь?
Свои предметы!.. Любимый, родной язык!.. Красивый и нежный, от него веет солёным ветром и сосновой хвоей, изящный, как голос свирели в горах, вершины которых окутаны туманом; переменчивый, как море! Разве может Усеин-оджа представить себе жизнь на земле без этого языка?
– Дорогие гости! Присаживайтесь! Выпейте кофе, а потом поговорим о делах. Ночь длинная...
И снова зашла речь о Харджибие, о её жителях, богатых и бедных.
Это село – всего сто двадцать дворов, прилипших к сухой земле, лишённой растительности. Вокруг – выжженная степь, настоящая пустыня. Плодородными землями владеют несколько беев. Если крестьянин хочет немного заработать, он берёт у них землю в аренду, сеет на ней пшеницу и, по договору, расплачивается деньгами или зерном. Такой крестьянин ни бей, ни бедняк. Едва сводит концы с концами, и то хорошо. А кто не может арендовать землю, всей семьёй, и стар и млад, работают на полях бея; осенью пашут его землю, сеют пшеницу, а летом косят, молотят... За свой изнурительный труд получают мизерную часть урожая – этим и живут, кормят свои семьи.
Если человек, проходя по селу, поднимет голову и посмотрит на юг, то увидит Чёрное море. Море недалеко от села, однако есть, конечно, и более близкие к морю сёла, чем Харджибие. Ташкачик, Казаул, Такил, Ченгелек, Эльтийген, Карангит... Эти сёла расположены прямо на берегу. Их жители, вероятно, живут долго потому, что днём и ночью, летом и зимой дышат морским воздухом. Но для крымчан характерна одна особенность. Человека, родившегося, скажем, в Симеизе или Ялте, они называют южанином. А того, кто родился здесь, в Карангите, по какой-то причине к южанам не относят. Хотя и Симеиз, и Карангит стоят на берегу одного и того же моря. Как-то незаметно, сама собой зашла между учителями об этом речь, и они, не найдя объяснения такому явлению, рассмеялись.
А Усеин-оджа... Он тоже с юга. Но где Кок-Коз, а где море? В Кок-Козе даже поднявшись на минарет, не увидишь моря... Может, потому южан считают надменными и заносчивыми, что они при каждом удобном случае подчёркивают, что родились у моря, будто вышли из морских волн и имеют право на особые привилегии, а о том, что человек из Карангита – тоже с морского берега, никто и не знает...
– Эти пережитки нам оставлены ханами и беями, которым было удобнее управлять народом, разделив его на южан, горцев и степняков, вызывая между ними вражду, – сказал Усеин-оджа.
– Об этом мы и стараемся говорить детям в школе. Вот они и должны избавиться от этих предрассудков, – сказал Караманов.
Разговор незаметно перешёл к школьным делам...
Совещание, проведённое в доме Усеина-оджи с участием четырёх учителей, конечно, не могло изменить положение в школе накануне учебного года. В классах с глиняных стен облезла штукатурка, потолок был в жёлтых пятнах — протекал, учебные пособия были настолько изношены, что казалось, рассыплются от одного прикосновения...
Тем не менее занятия начались вовремя.
Войдя в класс, Усеин-оджа поприветствовал учеников и, опершись о стол, несколько минут сидел молча, не в силах произнести ни слова. В углу под потолком он заметил паутину. Обвисшую серую паутину, которая на белом фоне стены напоминала очертания осьминога и шевелилась от слабого ветерка, влетевшего через открытое окно. Это было уже слишком. Ну ладно, на ремонт нет денег, но убрать, почистить, вымыть помещение перед началом занятий ведь можно было — это же школа, место, где дети получают знания, постепенно становятся людьми, место не менее святое, чем мечеть... Но он не сказал ни слова. Не стоит начинать учебный год с недобрых слов. Придёт время — и он наведёт здесь порядок. Видимо, нужно очень любить свою работу и детей, которых обучаешь, чтобы всей душой болеть за школу, не знать покоя, пока не наведёшь в ней такой же порядок, как у себя дома... После уроков он попросит ребят задержаться на час-другой, и они вместе с учителем поработают...
Однако через несколько дней Усеин-оджа понял, что порядок в школе нужно наводить не только внешний... Методика преподавания родного языка, разработанная им за годы учительства, на практике не применялась; вместо неё насаждались методы преподавания учителя Сеита-Мамбета Ирызкельдиева. Ученики, которые когда-то сидели за этими партами и слушали Усеина-оджу, окончили школу, разлетелись кто куда. За время отсутствия Усеина-оджи его методы преподавания местные учителя, вероятно, стали считать слишком хлопотными, а для учеников — ненужными. Грамматика родного языка почти полностью выпала из поля зрения; зато значительно увеличилось время на чтение Аптейика и Корана. Когда Усеин-оджа велел одному, другому, третьему ученику прочитать несколько абзацев из повести Османа Акчокраклы "Ненкеджан-ханум", они начали читать, как читают сохти, — по слогам, напевно, с протяжным завыванием и сильно раскачиваясь вперёд-назад. Сеит-Мамбет учил их так, как в медресе, которое он сам недавно окончил.
Сразу сдвинуть с места и телегу нелегко. Но если налечь и толкать постепенно, она поедет... И Усеину-одже поначалу было очень тяжело. Зато, когда он увидел, что дела пошли на лад, радости его не было предела.
Прошла осень. Пришла зима, и землю покрыл снег. А потом снег растаял, поля вспахали и засеяли зерном. А Усеин-оджа засеивал своё поле. Как заботливый крестьянин ещё до рассвета идёт в поле, так и он отправлялся в школу до восхода солнца и уходил из неё, когда ночь уже ложилась на землю. Дети должны знать физику, географию, математику и, наконец, родной язык, литературу. Однако учить детей этим наукам с помощью "Хаваджеи субъян" и "Къылавуз" невозможно.
Обо всём этом думал оджа, медленно шагая посреди пустынной улицы, иногда поворачиваясь боком к встречному ветру, чтобы тот не бил прямо в лицо мелким, невидимым в темноте дождём.
Книги, нужные для обучения, снова пришлось писать самому Усеину-одже. Сам писал — и сам по ним учил. Если молодёжь будет учиться, станет образованной, то она сможет разбираться в общественном строе, в политике власти, начнёт бороться за интересы народа.
"Интересы народа? А кто это — народ? Простой крестьянин — это народ? А зачем учиться простому крестьянину? Запрячь коня в повозку и пахать он и так умеет!.." — внезапно сквозь шум ветра зазвенел в ушах Усеина-оджи издевательский голос Эбу-Бекира. Вздрогнув, он огляделся по сторонам. Темнота. Слякоть. Под ногами чавкает грязь, липнет к галошам, надетым на вязаные шерстяные носки. Брючины, заправленные в носки, заляпаны. Усеин-оджа, погружённый в мысли, не замечает луж, которые чернеют маслянистыми пятнами на мокрой земле. Влажный ветер, пахнущий солёным морем, шумит, посвистывает. И снова в ушах резкий голос: "Ты имеешь право учить только десятерых детей! Наших детей, бейских! Если будешь учить больше — придётся делиться прибылью со мной!" Усеин-оджа споткнулся в темноте, и его каракулевая шапка съехала на самые брови. Ругаясь, он поправил шапку, вытер рукавом мокрое лицо, покрасневшее от ветра. Он всегда так поздно возвращался с работы, был утомлён и в плохом настроении. Но, приближаясь к своему дому, старался взять себя в руки, чтобы жена не заметила, как ему тяжело. Потому что мужчина не должен показывать женщине, что и он иногда бывает слаб... А у Аджире, бедняжки, самой забот прибавилось с рождением ребёнка, целый день крутится, как белка в колесе, а виду не подаёт, что устала... Интересно, что сейчас делает их младшенький Эбабиль?.. Смышлёный будет йигит. Совсем кроха, а уже узнаёт мать, отца...
Когда он, осторожно открыв дверь, вошёл в гостиную, из кухни вышла Аджире с накрытой медной сковородкой в руках. Наверное, сковородка была очень горячая — жена проскочила и скрылась в комнате, успев лишь бросить взгляд на мужа.