В ушах всё ещё звучали голоса гостей Аджиредина-бея Эмирзака-оглы, он всё ещё видел их перед собой. Усеин спешил, забыв, куда шёл, не оглядывался, но заметил, что улица стала шире. Ещё издали он увидел длинное здание с оранжевой черепичной крышей, которое напомнило ему нечто давно забытое. Он остановился. Это была школа. Та самая, которую Усеин-оджа построил пять лет назад. Несколько минут он стоял, зачарованно глядя на школу, затем медленно обошёл здание. На дверях висел ржавый замок. Возле облупленных стен выросла лебеда. Окна посерели от пыли. Он протёр стекло ладонью и прижался к нему лбом. Это был класс. Сколько раз он ходил между этими партами, разрисованными арабскими буквами, и рассказывал детям о далёких экзотических странах, о кругосветных путешествиях, об открытиях новых земель... На противоположной стене висела та же географическая карта. А на дальней стене, за партами, – портрет Гаспринского. Его Усеин-оджа когда-то привёз из Бахчисарая. На классной доске облупилась чёрная краска. Потолок и стены были в потёках... Учитель долго стоял, сложив ладонь козырьком, и всматривался в окно. Нечётко видимые предметы перед его глазами расплывались, их окутывала темнота. А вместо них проступал просторный светлый класс с розовыми стенами, коричневым полом. За новыми партами сидели мальчики и девочки, одетые в новую школьную форму. Открываются двери, в класс заходит Усеин-оджа. Ученики встают. Лица весёлые.
"Где вы их сорвали? – с удивлением спрашивает он. – Осенью... В такую засушливую пору?"
Ученики переглядываются, довольные, что порадовали учителя.
"Мы встали на рассвете и принесли их от моря, – отвечает девочка с первой парты. – Эти цветы растут на берегу, среди камней. Это чалык-тотай..."
На плечо учителю легла чья-то рука. А он всё стоял, будто приклеенный к окну, и ничего не чувствовал. Рука похлопала его по плечу. Усеин-оджа медленно повернулся. Солнце било ему в глаза, и сначала он увидел только силуэт. Кто это?
– Усеине! – сказал мужчина, и его голос показался учителю знакомым. – Что случилось?.. Вам нехорошо?..
Только теперь Усеин-оджа почувствовал, что спина, нагретая солнцем, мокрая. Его знобило. Перед глазами плыли красные круги. Усеин едва узнал Ибрагима Караманова.
– Послезавтра начинаются занятия, – сказал Усеин Шамиль, не в силах сдержать волнение. – А в классах ещё не прибрано...
– Не беспокойтесь, Усеине! – Караманов взял его под руку, отвёл в сторону. – Таир-оджа всё сделает.
– Школа пришла в упадок, – с сожалением сказал Усеин-оджа.
Он не слушал, что говорил ему Караманов.
– Денег нет, Усеине. После того как вы уехали, Джемийети хайрие распалась. Помощи ни от кого ни гроша...
Вечерело. Над морем зависло солнце, сверкало вдалеке, словно расплавленное золото. Над степью клубилась пыль. Это с пастбища возвращалось стадо коров. Ибрагим Караманов, как и прежде, был стройный, смуглый, с живым взглядом. Его можно было назвать красавцем. Немного старше Усеина Шамиля. Приехал в Харджибие четыре года назад, незадолго до отъезда отсюда Усеина-оджи. Преподаёт русский язык и географию. Имеет неплохой педагогический опыт. С учениками строг. Дети его боятся... Он рано начал работать, с детства трудился на виноградниках, питался в основном фруктами, дышал морским воздухом. И потому, как и большинство жителей Тарахташа, крепко сложен, его мышцы твёрды, как кучара. Усеин-оджа знал о Караманове мало. А стоило бы хоть немного знать. Караманов знал о нём больше. Вероятно, слышал об Усеине, пока тот отсутствовал в Харджибие. И хорошее, и плохое. Простые люди, конечно, отзывались о нём с уважением. Только агалары говорили о нём дурно: "Хвала Аллаху, избавились от смутьяна!" – и, оттягивая ворот рубахи, плевали себе на грудь.
Усеин Шамиль об этом знал. Потому и вернулся снова в Харджибие.
Они медленно шли по улице и негромко разговаривали. Караманов остановился, показал рукой на дом с плоской глиняной крышей:
– Я здесь живу. Зайдём, выпьем по фильджану кофе! Будете дорогим гостем. У меня только жена и сын.
Усеин-оджа бросил на землю окурок, раздавил его носком ботинка.
Согнутым указательным пальцем пригладил усы и вежливо отказался:
– Спасибо, Ибраиме-эфенди. Времени у нас будет предостаточно. Ещё насидимся друг у друга и наговоримся вдоволь.
Усеин-оджа хотел уже попрощаться, но Караманову захотелось пройтись с ним ещё немного. Некоторое время они шли молча. Затем Караманов начал рассказывать обо всём, что произошло за время отсутствия Усеина в селе, и этот рассказ ещё больше укрепил ту мысль, которая засела после визита в дом Аджиредина Эрбаина. Харджибие – глухое религиозное село, на шее которого висит аркан с петлёй. Что-то не так – и те, кто сидят в доме Аджи Эрбаина, могут дёрнуть за конец аркана. Поэтому люди молча терпят. А что дальше? Кому это известно? И стоит ли это знать? Работа на Аджиредина, Эбу-Бекира, Джемаледина и надежда на Аллаха. Не будешь пахать – умрёшь с голоду. А рот откроешь – в Сибирь. Потому крестьянин и оцепенел. Живёт – хлеб жуёт. А земля вертится, а жизнь летит, и всё без перемен, и всё без перемен...
– Вы были на каторге? – спросил Караманов после паузы. – По селу прошёл такой слух.
– Не был, – просто ответил Усеин. – Работал на Южном побережье... А моя жена из Харджибие, вы ведь знаете. Очень скучала по родным. Вот мы и вернулись. Как тут пойдут у меня дела, не знаю. Харджибие – трудное село. Понять его людей сложно, а жить с ними в мире ещё труднее. Беи, муллы, крестьяне – это молот и наковальня, а учитель – между ними.
Они остановились возле приземистого дома с черепицей.
– А это мой дом, – сказал Усеин. – Зайдём?
И снова повторилась та же сцена, с той лишь разницей, что Усеин-оджа теперь сам предложил коллеге зайти хотя бы на десять минут, чтобы выпить по фильджану кофе, а Караманов попытался отказаться, объясняя это тем, что уже поздно и ему пора домой. Но слова его показались Усеину-одже неубедительными, и он всё же затащил Ибраима-эфенди к себе домой.
– Посмотри, папочка, какой я большой! – раздался из комнаты радостный голос Аджире, услышавшей, что её муж вошёл в гостиную; она говорила от имени Данияла. – Вот я уже и двери открываю, и маме помогаю...
Усеин приоткрыл дверь в гостиную. Маленький Даниял в носках топал – тупу-тупу-тупу! – по застеленному ковром глиняному полу. Увидел отца, обрадовался, рванулся к нему, но пошатнулся и упал. Малышу, вероятно, стало неловко, что он так неловко упал перед отцом, и он всхлипнул, сморщил личико, собираясь закричать изо всех сил. Но не успел. Аджире подскочила, подхватила его на руки. Повернулась к приоткрытой двери, чтобы сообщить мужу радостную новость: их пуцвиринёк уже начал ходить, и тут за его спиной увидела Караманова.
– Ой, Ибраиме-оджа!.. Простите, пожалуйста. Проходите!
Она провела Караманова в комнату, усадила на миндер, прижала ребёнка к груди и быстро вышла. Усеин-оджа снял пиджак в гостиной, повесил, разулся. Мягко ступая в вязаных носках, вошёл в комнату и сел рядом с Ибраимом-оджой, пододвинул табакерку из орехового дерева. Скрутили по сигарете, прикурили от одной спички. Между ними снова завязался прерванный разговор. Аджире-ханум тем временем принесла кофе. Маленькими глотками они потягивали горьковатый напиток, клали в рот по кусочку сахара и говорили о школе. Из разговора следовало, что жизнь всего села и школы – в руках Аджи Эрбаина и Джемаледина, которые не позволяют включать в расписание ни математику, ни светские науки. А сколько усилий когда-то приложил Усеин Шамиль, чтобы добиться права преподавать в школе эти предметы, с какими трудностями ему пришлось получать это разрешение. Теперь, возможно, придётся начинать всё сначала.
Ибраим-оджа допил кофе и поставил фильджан на блюдце. Осмотрел комнату. Его взгляд задержался на скрипке, лежащей на сундуке, накрытом голубой шербенти. Похоже, совсем недавно кто-то брал её в руки. Лицо Ибраима озарилось радостью.
– Кто из вас лучше понимает язык этого нежного инструмента? – указал он на скрипку. – Вы? Или Сеит-Джелиль?
– Я, – ответил Усеин Шамиль. – Когда мне грустно, беру её... и играю.
– Правильно делаете, – кивнул Караманов. – Это удивительный инструмент. Жаль только, что Аллах не наделил меня музыкальным талантом.
– Таков обычай у прибрежных жителей – каждый мужчина должен уметь играть на каком-нибудь инструменте. У нас на свадьбах музыкантов не ищут.
– И у нас в Тарахташе музыкантов хватает, – сказал Ибраим-оджа. – Правда, как там сейчас – не знаю. Много времени прошло с тех пор, как я покинул своё село.
Гость всё время посматривал на скрипку, она притягивала его взгляд.
"Правда, может, сыграть для него?.." – подумал Усеин Шамиль.
Но дверь приоткрылась, и на пороге появился Даниял. Усеин вскочил, взял его на руки и начал ласкать. Поцеловал в одну щёку, в другую. А сын весело смеялся. Рассматривал отца, тыкал пальчиком ему в глаз, в нос, а тот ловил его маленькую руку ртом и притворялся, что хочет откусить. Даниял заливался звонким смехом. И вдруг, вероятно, чего-то испугался и громко заплакал. Прибежала Аджире и забрала ребёнка.
– Хороший у вас мальчик, – сказал гость, когда за женщиной закрылась дверь. – Пусть Аллах сделает его счастливым. – Он открыл табакерку и скрутил сигарету. – У вас ведь есть ещё и дочка?
– Нурие умерла, – ответил Усеин-оджа.
В доме стало тихо. Ни голоса Аджире, готовящей ужин на кухне, ни плача ребёнка не было слышно. Усеин-оджа кашлянул в ладонь и, чтобы сменить тему, сказал:
– Нужно было бы собраться в школе и обсудить порядок и режим занятий. Создадим школьный совет.
– Таир-оджа уже предлагал поговорить с вами об этом. И о учебниках.
– Почему со мной? Пусть поговорит со всеми нами. Кстати, где сейчас Сеит-Мамбет Ирызкельдиев?
– Уехал на лето в Керчь. Может, уже и вернулся. – Ибраим-оджа долго смотрел в окно на мутное небо и, словно говоря сам с собой, произнёс: – Вот и вечер... Послезавтра начнутся занятия. Остался всего один день... Иногда мы слышим жалобы, что у наших детей нет представления об исламе. При этом часто вспоминают и ваше имя. Особенно Джемаледин-бей.