Ему вспомнилось восстание рабочих в Керчи, свидетелем которого он случайно стал. В те годы Усеин-оджа поддерживал тесные связи с людьми, занимавшимися в Керчи политикой. Стоило выдаться свободному дню, как он сразу отправлялся в Керчь. Долгие часы проводил он с новыми друзьями. И хотя беседы с ними не утешали, а скорее, наоборот, ещё больше терзали душу, зато они давали надежду, ведь молодой учитель искал не утешения, а совета, как жить дальше.
Некоторые из его знакомых, чтобы прокормить семьи, гнули спины с утра до вечера на сигаретной фабрике греческого купца Месаксуди, где их труд оплачивался по самым низким расценкам. Когда рабочий день заканчивался, люди шли домой чаще не по прямой дороге, а сворачивали направо и попадали в дешёвую харчевню "Алаша", хозяином которой был Апач-Эмир из Ташавула. Люди подолгу засиживались здесь, пили до упаду, забывая, что дома их ждали голодные жены и дети. Среди рабочих было три-четыре человека, которые проходили мимо этой харчевни, не обращая на неё внимания, и шли дальше, к скалистому морскому берегу; там, в рыбачьей хижине, они встречались с человеком, которого все звали Мазуркой. Это, вероятно, было его прозвище. Высокий, худощавый. Его глаза казались неподвижными и стеклянными. Хотя сам он был очень беспокойным.
Однажды Усеин-оджа приехал сюда вечером из Харджибие. Друзья познакомили его с Мазуркой, который ночью приплывал на моторной лодке из Балаклавы, встречался с рабочими сигаретной фабрики и сразу же уезжал обратно. Усеин Токтаргазы произвёл на Мазурку хорошее впечатление.
– Я учитель, – сказал Токтаргазы, – учу детей бедных крестьян, которые всю жизнь пашут и засевают земли беев в Харджибие. Самый богатый из них – Эмирзаков. Ему принадлежат земли всей деревни. Почему земля в руках одного или нескольких людей? Почему не всего народа?
Мазурка выслушал его и был приятно удивлён, что в захолустном татарском селе есть молодые люди, которые правильно чувствуют болезни общества.
– Хорошо, – сказал Мазурка, – в следующий раз поговорим о вещах посерьёзнее, чем Месаксуди и Эмирзаков. Завтра работа на фабрике будет остановлена, в два часа дня рабочие выйдут на демонстрацию. Вы отвечаете за присоединение к демонстрации учителей Керчи.
– Хорошо, – ответил Усеин-оджа.
Предупредив Усеина о строгой секретности по поводу демонстрации, Мазурка попросил его немедленно идти на склад цементного завода, где его должен был ждать мужчина в чариках и кожаной шапке.
На следующий день демонстрация началась по установленному плану. Работа во всех цехах была остановлена. Сотни рабочих собрались на Фонтанной площади и колонной двинулись в центр города. Солдаты, охранявшие фабрику, пытались их остановить, но не смогли. К ним присоединились грузчики морского порта, работники железнодорожной станции, учителя и крестьяне, приехавшие ночью из окрестных сёл. По совету Усеина на демонстрацию пришли его коллеги Ибрагим Караманов и Таир Бурнаш из Харджибие. Они смешались с участниками. Рабочие несли лозунги: "Требуем восьмичасового рабочего дня! Повышения заработной платы! Человеческих прав!" Эти лозунги были написаны Усеином-оджой и Таиром Бурнашом ночью при свете керосиновой лампы в коридоре цементного склада. Колонна демонстрантов двигалась по городу, к ней присоединялись всё новые и новые люди. Некоторые участники выкрикивали "Долой самодержавие!"
Но среди людей всегда есть длинные уши. Ночью двое конных полицейских прискакали к дому Месаксуди и сообщили: завтра состоится демонстрация рабочих фабрики. Месаксуди срочно связался с начальником жандармского управления и попросил принять меры. Тот передал начальнику гарнизона, чтобы тот приказал офицерам привести войска в боевую готовность.
Когда рабочие подошли к Красной церкви, по демонстрантам ударили лёгкие пушки, установленные у морской казармы и на горе Митридат. Рабочие пытались не поддаваться панике и вели себя спокойно. Но когда начали падать люди и появилась кровь, закричали женщины, и все начали разбегаться.
Усеин-оджа тогда едва не погиб. В то время он ещё не был женат и снимал отдельную комнату в доме Менлибека. После пережитого в Керчи он долго не покидал деревню. Весь день он был занят в школе, а вечерами подолгу сидел за столом, положив перед собой бумагу и макая перо в чернила – пытался описать всё, что он чувствовал, и видел, как трескается вокруг земля, словно перегретый на огне бубен, как падают, вскрикивая, поражённые осколками люди – мужчины, женщины, дети на залитую кровью мостовую. В одну из бессонных ночей родились строки, которые всплыли в памяти, когда Усеин-оджа смотрел вдаль на мерцающее море:
Ночь, не убаюкивай нас
В тёмный и сонный час.
Душа с тревогой дрожит –
Мрак страшней, чем ножи.
Кто сердце своё заглушил,
Тот и при свете уснёт.
Мы не покоримся сну,
Мы хотим увидеть весну.
Мечты во сне не для нас,
Время вставать. Время – сейчас.
Два месяца Усеин-оджа не покидал села. Наконец не выдержал и снова поехал в Керчь навестить друзей. И не вернулся. Коллеги ждали его день, два, а его всё не было. Тогда Ибрагим Караманов и Таир Бурнаш отправились в Керчь на его поиски. Четыре дня они ходили по знакомым, расспрашивали, но никто ничего о нём не знал. Обратились в полицейский участок. И в конце концов нашли Усеина-оджу среди арестованных по подозрению в убийстве начальника Керченского полицейского управления. Караманов и Бурнаш сообщили об этом местным учителям русского языка Эмир-Али Каишеву и Менсеиту Комюрджи, чтобы они поручились за Усеина-оджу и добились его освобождения из-под ареста.
Какое-то время Усеин Шамиль жил затворником.
Но терпения у него хватило ненадолго и в этот раз. Оказалось, что у керченских друзей он раздобыл гектограф. И теперь по ночам, когда все ложились спать, при свете лампы он печатал на гектографе прокламации, призывавшие к протесту против тирании и несправедливости чиновников государственных учреждений. А по пятницам, в священный для мусульман день, когда правоверные не работают, а в школе нет занятий, набив карманы и пазуху прокламациями, он ходил по окрестным сёлам и кому-то их раздавал, незаметно подкладывал.
Как-то Менлибей встретил учителя у калитки, когда тот куда-то шёл, и сильно удивился, заметив, что его постоялец вдруг сильно располнел, будто за один обед съел барана.
– Доброго пути вам, учитель, – льстиво улыбнулся он и начал сверлить своими маленькими острыми глазками фигуру Усеина. – Куда направляетесь?
– На базар, в Дормен, – бросил на ходу Усеин-оджа и пошёл прочь.
Ни один мускул на его лице не дрогнул, не выдал смущения, которое бывает у человека, когда он врёт.
Усеин-оджа вернулся утром на следующий день. Измождённый, уставший, в мятой одежде.
Прошло ещё недели две.
Как-то среди ночи Менлибей услышал в соседней комнате странные звуки. Не поленился встать с постели и, делая вид, что решил заглянуть к лошадям в конюшню, вышел во двор; в окне учителя горел свет. Менлибей на цыпочках подошёл к окну и одним глазом заглянул в щель между занавесками. Учитель при помощи какого-то странного устройства что-то печатал. Менлибей ничего не понял, но был очень удивлён. Пожал плечами и бесшумно отошёл от окна.
А через четыре дня в селе появился чиновник. Он направился к дому Менлибея, зашёл в комнату учителя и перевернул там всё вверх дном. Что-то искал. Но никаких признаков антиправительственной деятельности не нашёл. К счастью, накануне ученик Усеина-оджи, младший брат учителя русского языка Таира Бурнаша – Азиз Бурнаш, унёс гектограф и спрятал его на кладбище.
У чиновника, как оказалось, уже давно были подозрения относительно учителя Усеина. И хоть он ничего не нашёл, но установил за его домом негласное наблюдение.
Одним осенним вечером к Усеину приехал из Керчи Эмир-Али Каишев. Посидели. Выпили кофе. Побеседовали. Гость прочитал свою пьесу "Жёлтые письма". Хозяин внимательно слушал, время от времени высказывая замечания. Беседа не утихала до самого утра. На рассвете, пожимая на прощание руку Усеину, Эмир-Али сказал: «Меня к вам послали друзья. Они вас просят... Потерпите. Воздержитесь от опрометчивых поступков. Обстановка сейчас напряжённая. Реакция усилилась. Везде виселицы... Людей сажают в кандалы и гонят в Сибирь. Занимайтесь преподаванием».
Усеин-оджа с ним согласился. Он уже был не мальчик. Пора было подумать и о личной жизни. В его возрасте мужчина уже должен иметь жену, детей. Ему давно нравилась одна девушка из этого села, младшая из шести дочерей хатипа Мамбета – Аджире. К ней-то и заслал сватов учитель Усеин.
Хатип Мамбет имел одного коня, двух волов и небольшой участок земли. Он был человеком молчаливым, тихим, но жил неплохо за счёт доходов от сдачи вакуфных земель мечети в аренду.
Учитель Усеин ему пришёлся по душе. Без лишнего шума он устроил свадьбу и выдал Аджире замуж за Усеина. Поселил их в небольшом, но новом доме.
Но не прошло и года, как в селе снова появился чиновник. На этот раз он не искал встречи с учителем. Поговорил только с Менлибейем и уехал. А вскоре из уездного полицейского управления прибыл старший инспектор Трандафилиди и двое вооружённых стражников. Они направились прямо к дому, где жил учитель Усеин Шамиль Токтаргазы. Бесцеремонно постучали в дверь и вызвали его во двор. Инспектор вынул из кармана блокнот, пролистал, нашёл нужную страницу и прочитал: «Учитель села Харджибие Токтаргазы-оглы Усеин Шамиль читает газеты, в которых напечатаны статьи против его величества, и распространяет среди населения прокламации против существующего строя».
После этого инспектор нашёл среди бумаг в своей сумке нужный лист и протянул учителю:
– Прошу ознакомиться!
Усеин-оджа взял бумагу и развернул.
«На основании приказа № 213 уездного земского управления от 14 июля 1907 года Токтаргазы-оглы Усеину Шамилю категорически запрещается проживание в селе Харджибие...»
Усеин-оджа улыбнулся. Только бледность лица и едва заметная дрожь в руках выдавали его волнение. Он ознакомился с решением и поставил подпись.
– Смотри у меня, учитель Усеин! – сказал Трандафилиди, путая татарские и русские слова, и пригрозил огрубевшим пальцем.