Круглая яркая луна будто мелом выбелила черепичные крыши и минареты сонного города. На улице мужчины, чтобы ещё раз попрощаться, остановились под раскидистой шелковицей. Суаде-ханум подвела Аджире с ребёнком к фаэтону и помогла ей удобнее устроиться.
– Я уже не могу ездить далеко, – сказала она молодой женщине, стоя у подножки. – А вам это проще, выберите время, садитесь на поезд и приезжайте к нам.
– Если Аллах позволит, обязательно приедем! Не знаю, как там сложатся наши дела, – с грустной улыбкой ответила Аджире. – Вся надежда – на одного из друзей мужа.
Её слова вызвали удивление у Суаде-ханум:
– Разве Харджибие не ваше село?
– Я оттуда родом. Мои родители там живут. Но это такая глушь... В этом селе есть люди, которые враждебно относятся к Усейну. Боюсь, нам там будет тяжело...
– Зачем же вы туда едете?.. Разве нет другого места?
Аджире вздохнула и, чтобы скрыть грусть и слёзы, отвернулась и начала надевать ребёнку вязаную шапочку.
– Другое место, может, и есть, – сказала Аджире, справившись с волнением. – Но что поделаешь? В Харджибие живут моя мать, отец, старшие сёстры...
Незаметно подошёл Феми-эфенди. Остановившись рядом с матерью, он обнял её за плечи и положил голову ей на плечо. Суаде-ханум улыбнулась, похлопала его по щеке.
– Вот тебе и маленький ребёнок! – кивнула на Аджире и спросила у сына: – Когда вы уже наговоритесь? И о чём вы там шепчетесь? Опять о том, что произошло у Сандуры?
– Сандура ещё в прошлом году умер, – ответил Феми. – А вот Фикрет через три недели собирается жениться.
– Фикрет? – недоверчиво посмотрела на сына Суаде-ханум. – О Аллах! Неужели нам суждено увидеть и этот день! Пусть женится, – сказала она. – Что ему мешает?
– Гостей... – Феми глазами указал на Аджире-ханум, – он хочет прямо сейчас отвезти их в Алма-Тархан. А Усейн не соглашается.
– Ждать три недели... тяжеловато. Если захотят... – Суаде-ханум сказала это намеренно громко, чтобы услышали Усейн и Фикрет, стоявшие под деревом. – Так вот, если захотят, то сами приедут на свадьбу.
– К сожалению, не сможем, – ответил Усейн. Вместе с Фикретом он подходил к фаэтону. – Скоро в школе начнутся занятия.
Попрощавшись ещё раз с хозяевами, он поставил одну ногу на подножку и ловко устроился рядом с женой.
– Значит, – сказал Усейн Фикрету, – будем ждать от вас депешу.
Феми разбудил кучера, дремавшего на козлах, пихнув его в бок. Тот встрепенулся, взял вожжи, цокнул языком, и фаэтон тронулся с места.
Мать, сын и гость постояли, глядя вслед экипажу, пока тот не завернул за угол.
Когда поднимались по лестнице, Суаде-ханум осторожно толкнула Фикрета локтем:
– Зачем депеша? Он пообещал приехать на свадьбу?
Фикрет покачал головой.
– После свадьбы я напишу ему письмо, и если он найдёт время, то навестит нас.
Утром Умер отвёз на своём фургоне дядю Усейна и его жену на железнодорожную станцию, помог им занести в вагон чемоданы и несколько узлов. Постоял у окна, пока поезд не тронулся. Дядя помахал ему рукой сквозь мутное стекло. Поезд повёз Усейна с семьёй в Феодосию...
А через два дня, когда огромное пурпурное солнце медленно садилось за горизонт плоской степи, у дома Джалиля, сына Хатыпа Мамбета, остановилась повозка, запряжённая парой лошадей. Пока учитель Усейн и Аджире с ребёнком, покрытые пылью с ног до головы, спускались с повозки, их уже ждали родные и соседи. С этого момента их дом наполнился голосами мужчин, женщин и детей. Больше недели длился хош кельди – визиты друзей и близких, которые приходили поздравить Усейна и Аджире, пожелать им всего наилучшего на новом месте. Когда шумные визиты немного утихли, как-то после завтрака Усейн вышел прогуляться, чтобы осмотреть село. Взяв в руку посох с серебряной отделкой, он неторопливо пошёл по главной улице села. Шёл и оглядывался.
За три года его отсутствия в селе не произошло заметных изменений. На западной окраине над приземистыми мазанками возвышался дом Джемаледина-бея, на восточной – дом Аджи Эрбаина Эмирзака-оглы. В центре белела мечеть Таш-Джами с высоким каменным минаретом. Ноги по щиколотку погружались в рыхлую пыль. Под каменными оградами серели выгоревшие на солнце полынь и верблюжья колючка, усеянная мелкими малиновыми цветочками. С весёлым криком бегали загорелые голозадые дети, играли в тесных двориках и тенистых переулках между высокими заборами и глинобитными домиками. В выжженной степи сквозь жёлтую мареву виднелась ветряная мельница, её крылья то медленно вращались, то замирали.
"Нет, Харджибие ничуть не изменилось, – отметил про себя Усейн Шамиль. – Бедное, неуютное, заброшенное, как и прежде".
Он вспомнил свой первый приезд в это село. Тогда здесь было даже лучше. Тогда в Харджибие было много дуканов-магазинов. Дукан Аджи-Бекира, грека Василия, Барби-акаи, дукан Бары-бея. Правда, самым богатым тогда был дукан Талиба, в котором каждый мог не только что-то себе купить, но и посидеть с чашечкой кофе, поиграть в нарды или домино, покурить кальян. Иногда там разгорались политические споры, а то и доходило до взаимных оскорблений или драк.
По вечерам из харчиг слышались голоса девушек, которые весело пели чины. По домам расходились поздно, хотя на рассвете всем нужно было идти на полевые работы. С работы возвращались в сумерках. И снова наполнялись харчиги, дукан Талиба, откуда-то издалека доносился монотонный скрип повозки и песня запоздалого путника...
Жизнь в селе и тогда протекала столь же однообразно, скучно и безрадостно. Но никто не роптал, не гневал Аллаха. Никто не знал, что можно жить как-то иначе. И никто не ожидал, что надвигается беда...
Однажды в серый пасмурный день в Харджибие долетела чёрная весть о том, что началась русско-японская война. Крепкие, здоровые йигиты были вынуждены покинуть родные дома и, заполнив эшелоны на станции Семь Ключей, отправились на край света, в Порт-Артур. Там они проливали кровь за царя, гибли под пулями и снарядами, защищая империю. За души погибших на войне татарских йигитов в мечетях звучали молитвы, и муллы утешали родных и близких павших, уверяя, что они попадут в рай.
А те йигиты, кому повезло выжить, возвращались домой калеками, без ног, без рук.
В Харджибие в то время не было даже школы. И восемь зажиточных родителей захотели, чтобы их сыновья стали образованными людьми. Они договорились между собой и пригласили из Сараймена учителя Усейна, пообещали ему жалованье в четыреста рублей в год, а когда он дал согласие, то, как почётного человека, привезли его в Харджибие на дилижансе. И молодой оджа рьяно взялся обучать грамоте восьмерых мальчиков.
Когда здесь было создано "Джемийет-и хайрийе", то на пожертвования населения Усейн построил новую школу. Стены местные мастера возвели из крупных ракушечников. Потолок по просьбе учителя сделали высоким, а окна широкими, ведь детям во время учёбы нужно больше воздуха и света.
Как и предвидел Усейн-оджа, в школу начали приходить дети из соседних сёл. Вскоре учеников стало так много, что в классах стало тесно. Поэтому со старшими учениками приходилось заниматься в вечернюю смену. Были приглашены ещё двое учителей – Ибрагим Караманов и Таир Бурнаш. Но вскоре учителя поняли, что главная проблема школы не в тесноте, а в том, что учебники "Хаваджеи субъян" и "Къылавуз" безнадёжно устарели. Никого, кто мог бы составить и издать новые учебники, кроме Исмаила Гаспринского, не было. А Гаспринский, похоже, пока был занят другими делами...
Словом, обстоятельства заставили учителя Усейна самому составлять новые, рукописные учебники и обучать по ним детей.
Учитель, конечно, не мог не видеть, что не только школа, но и само село, его обычаи и быт населения нуждаются в реформах. Ему было горько от того, что крестьяне только и делают, что тяжело трудятся, но не имеют собственной земли. Все плодородные земли вокруг Харджибие принадлежали нескольким беям. Бескрайние земли оставались не вспаханными и пустовали.
По приезде Усейна-оджи в Харджибие восемь зажиточных родителей, нанявших его в школу, с удовлетворением подумали: "Слава Аллаху, теперь наши дети научатся читать Коран..." И учитель Усейн оправдал их ожидания. Он учил детей читать Коран, но вместе с тем старался им объяснить, что чтение Корана для их будущего – это ещё далеко не всё. Его целью было не подготовка мулл, а воспитание людей, способных работать в государственных учреждениях, людей, которые могли бы принести хоть какую-то пользу своему народу. Он преподавал детям арифметику, геометрию, родной язык. Переводил стихи Пушкина и Мицкевича, читал их детям мастерски, как настоящий актёр. В расписание уроков он ввёл и музыку. Пение детей он сопровождал игрой на скрипке. Скрипка в то время была модным инструментом почти в каждом доме. Но Усейн-оджа был не просто любителем, он был превосходным скрипачом...
Вспоминая об этом, учитель медленно шёл посередине пыльной улицы, разделявшей село надвое. Солнце уже поднялось высоко и жгло голову. Учитель шёл и с грустью думал о том, что государство смотрит на этот сказочный край лишь как на место, где можно отдохнуть, подлечиться, но ничего не делает для того, чтобы хоть как-то облегчить жизнь коренного населения.
Усейн-оджа вспомнил, как однажды он поехал в уездное Земельное управление с просьбой о передаче части вакуфных земель самым бедным, безземельным семьям, и вдруг увидел на железнодорожной станции изнурённых людей, босых, оборванных, закованных в кандалы. Их грузили в товарный поезд, очевидно, отправляли в Сибирь на каторгу. И сейчас перед его глазами встали эти истощённые, с запавшими, тусклыми глазами несчастные люди. Он так разволновался, что даже схватился за сердце. Он остановился. Чтобы освободиться от тяжёлых мыслей, он обеими руками опёрся на посох и стал смотреть на синеву моря, мерцающего на горизонте. В эту минуту оно казалось особенно синим, море переливалось ослепительными бликами, словно на солнце играли рассыпанные осколки огромного зеркала. От моря дул лёгкий солоноватый ветер и охлаждал лицо... Прежние мысли выветрились из головы, уступив место другим, ещё более тяжёлым.