Из ближайшей пекарни принесли горячие янтыки. Бывшие сохты с удовольствием пили и ели. Вскоре кувшин опустел, и арнаут снова наполнил его. А когда выпили, на столе появился еще один кувшин бузы. Напиток был свежий, прохладный, пить было приятно. Вскоре опустели и эти кружки, и съели еще одну партию янтыков, а из пекарни доставили новую. Постепенно руки и ноги отяжелели, движения стали вялыми, глаза затянул туман. Фикрет, который сначала говорил вежливо, теперь громко выкрикивал какие-то отрывочные фразы, начал горячиться. Усейн тоже стал мало похож на того Усейна, который два часа назад возвращался от Ягьи Наджи. Разговор затянулся. Усейн-оджа, узнав, что его приятель учится в Петербурге, в Путейском институте, обрадовался, разволновался. Но вместе с тем ему стало жаль себя — очень жаль! — что у него нет возможности поехать учиться в такой красивый город, столицу империи. А у Фикрета... О, у Фикрета есть такая возможность. Фикрет из зажиточной семьи. Среди одноклассников в медресе он считался одним из самых способных. Он был сохтой, доволен жизнью и уверен в себе. Многие ученики сомневались, как им поступить лучше. А Фикрет никогда ни в чем не сомневался.
Он всегда защищал основы власти. "Народ должен быть верен царю и подчиняться его фермáнам!" — любил повторять Фикрет.
Однажды Усейн задал ему острый вопрос:
– А если царские указы против народа, что тогда делать народу? Подчиняться царю?
Вопрос был достаточно ехидным, и Фикрет это почувствовал.
– Не бывает таких фермáнов, которые бы шли против народа. Власть — это святое, — ответил Фикрет и заметил: — Интересно, кто тебя этим нашпиговывает?.. В мире много умных мыслей, и если уж заимствовать, то стоит быть разборчивее.
Когда до окончания медресе оставалось всего несколько месяцев, Фикрет внезапно на два дня куда-то исчез. Даже Афиз не знал, где он. Как-то,
вернувшись в комнату после вечерней молитвы, они застали Фикрета, спокойно отдыхавшего на миндере.
– Где ты был? Мы уже не знали, где тебя искать! — набросился на него с упреками Афиз.
– Приезжал отец, — ответил Фикрет, — остановился у своего знакомого. Я был с ним.
А через несколько дней поползли слухи, будто Фикрет едет учиться в Каирский университет "Эль-Азхар".
Вечером Усейн спросил, правда ли то, что о нем говорят.
– Так хочет мой отец, — ответил Фикрет. — У меня же другие планы. Мне хочется поступить в университет, чтобы получить техническое образование. А отец живет сегодняшним днем и хочет сделать из меня священнослужителя, не думая о завтрашнем. И я не смог его переубедить. Он уехал домой, так и не изменив своего решения...
Но Фикрет рассказывал об этом спокойно и с иронией. Он был уверен, что отец хорошо подумает, поймет сына и в конце концов не только уступит, но и поможет ему. Так оно и случилось.
Когда обучение в медресе закончилось и все экзамены остались позади, Фикрет уехал в свое село, что раскинулось у реки, недалеко от поселка Алма-Тархан. В честь окончания Фикретом медресе в их двухэтажном доме устроили большой пир. Были приглашены и его друзья, и сам мудерис. Съехались из многих сел многочисленные родственники. Пили припасенные для этого случая многолетние вина, произносили пышные речи.
На следующий день, когда шум пира утих, отец Фикрета, Усман Шериф, мудерис и сам Фикрет собрались втроем в одной из нарядных комнат большого дома. За столом, заставленным угощениями, состоялся разговор об учебе Фикрета в "Эль-Азхаре". Но и в этот раз сын не изменил своего решения. Он отказался ехать в Каир или Стамбул. И это, как ни странно, ничуть не удивило и не огорчило мудериса.
– Если молодой человек хочет получить техническое образование, пусть едет в Лондон или Берлин. После возвращения он будет строить электростанции, железные дороги, мосты. У каждого свое предназначение. Каждый может проявить себя не только в роли муллы. У современной молодежи достаточно ума, чтобы управлять сложными машинами, в которых нет души...
После завтрака мудерис сел в фаэтон Шерифа и уехал домой. А Усман-эфенди еще какое-то время прогуливался по саду и думал о сыне. И так увлекся, что начал думать вслух. Пытался представить себе Фикрета студентом Берлинского или Лондонского университетов. Или Сорбонны... Но как отпустить так далеко единственного сына, в страну с чужим языком, чужой религией? Он будет тосковать, все время думать о нем. Он никак не мог этого себе представить.
Вечером Фикрет, как бы между прочим, сообщил отцу, что Феми, сын Азиза Вели-заде, собирается поехать учиться в Петербург.
– Я бы тоже поехал с Феми, если бы вы согласились, – сказал он.
Осман Шериф сразу же согласился и даже обрадовался, что сын отказался от Лондона и Сорбонны.
– Вместо того чтобы болтаться в чужой стране, пусть лучше учится в Петербурге, где живёт русский царь, – сказал себе Шериф.
На следующий день он сел в фаэтон, поехал в город, встретился с Азизом-эфенди и попросил помочь и его сыну. Азиз-эфенди не мог отказать Осману Шерифу. Влиятельный Вели-заде, известный своим богатством, написал письмо другу, известному издателю Ильясу Мурзе Бораганскому, в Петербург, с просьбой посодействовать двум татарским юношам в поступлении в Путейский институт.
Ильяс Мурза помог. Во время учёбы в Петербурге Фикрет и Феми не раз бывали у этого удивительного человека. Поскольку автор "Воспоминаний" назвал Ильяса Мурзу Бораганского странным человеком, ни словом не объяснив, в чём же его странность, считаю необходимым сделать это за него.
Пока наши парни Усейн и Фикрет сидят в бузахане и пьянеют от хмельного напитка, я немного отведу вас от основного повествования и расскажу кое-что об Ильясе Мурзе Бораганском.
Ильяс Мурза Бораганский родился 22 апреля 1852 года в Бахчисарае, до 15 лет учился в крымских школах и медресе. В 1867 году уехал в Турцию, где учился семь лет, специализируясь на восточной каллиграфии. За это время он овладел не только навыками каллиграфа, гравёра, но и профессией художника. После возвращения в Крым занимался гравировкой по стеклу, металлу, выполнял заказы, связанные с написанием восточных текстов. Затем Ильяс Мурза Бораганский много лет путешествовал по России. А в 1882 году уехал в Петербург. Здесь на Бораганского, как на знатока восточных и европейских языков, обратили внимание российские востоковеды и пригласили его читать курс лекций по турецкому языку и восточной каллиграфии на факультете востоковедения Петербургского университета. Там Ильяс Мурза проработал десять лет.
В Петербурге в то время не было типографий с арабским шрифтом. Поэтому востоковеды музея Академии наук и восточного факультета университета порекомендовали Бораганскому открыть типографию с арабским шрифтом. Заручившись такой поддержкой, Ильяс Бораганский получил разрешение на открытие в столице частной типографии.
Появление типографии стало знаменательным событием. Многие востоковедческие издания Петербурга конца XIX — начала XX веков печатались у Бораганского. Издание книг с использованием арабского шрифта, особенно востоковедческих трудов российских учёных, широко отмечалось в столичной прессе. Вскоре типография за выпуск книг на высоком полиграфическом и художественном уровне была отмечена медалью "За добросовестность в искусстве". Но не думайте, что Бораганский использовал только арабский шрифт. Он набирал книги и кириллицей, и латиницей, и другими шрифтами. Это издательство было известно под названием "Литотипография И. Бораганского и Ко". Здесь же впервые был издан сборник стихов великого казахского поэта Абая Кунанбаева. Текст этого издания был подготовлен к печати профессором П. М. Мелиоранским, а сама книга напечатана за счёт владельца типографии. Именно здесь печаталась комедия "Женитьба" Гоголя в переводе на крымскотатарский язык Османа Асан-оглы Акчокраклы.
С 1911 года царское правительство запрещает Бораганскому издавать книги мусульманских авторов. И с этого времени он печатает только труды российских востоковедов.
В 1919 году в Петроград входит башкирская конная дивизия для защиты столицы от Юденича. Бораганский выпускает для них в своей типографии газету "Салават" на татарском языке и обучает солдат башкирской дивизии типографскому делу. В 1920 году Бораганский вместе с этой дивизией переезжает в Башкирию и организует типографию в Стерлитамаке. Свою дальнейшую жизнь Бораганский посвящает типографскому делу в Башкирии.
– Значит, как и мечтали, поступили в Путейский институт. Что ж, это хорошо, – сказал Усейн Шамиль. – Скоро будете инженером?
– Да, – ответил Фикрет, и в его голосе Усейн уловил нотки гордости. – Прошлым летом я был в Сибири, проходил практику на строительстве железной дороги... Ну а вы, Шамиль-эфенди, чем занимаетесь?
– Учительствую. Детей в селе обучаю.
– Детей?.. – переспросил Фикрет, удивлённо изогнул бровь, усмехнулся и поднял кружку с остатками бузы, постучал ею по столу, выпил, довольно причмокнул, вытер губы и сказал: – Учите! Чтобы не были неграмотными. Кто знает, может, ещё настанут такие времена, когда из оборванцев, которых вы учите, выйдут большие люди! И будут они работать в государственных учреждениях! Руководить делами. Не так ли, Шамиль-эфенди?!
– Безусловно, – насупил брови молодой учитель, смущённый его словами. – И у нас, как и у других народов России, появятся люди, которые будут бороться за счастье и освобождение от колониального гнёта.
– На деятельность подобных вам несчастных учителей, – сказал Фикрет, – я смотрю как на труд Сизифа.
Усейн опустил глаза. "Неужели он и вправду так думает? Он сказал это с таким презрением, чтобы уколоть меня. Зачем ему это, ведь мы друзья?.." — отчаяние и обида жгли его душу. Усейн ни в малейшей степени не был с ним согласен, но не мог найти в себе решимости резко возразить. "Выходит, плохо одетые и с пустыми карманами учителя зря живут на свете? Обучать детей татарской бедноты грамоте, оказывается, бессмыслица, потому что от них всё равно не будет пользы?.. Только Фикрет и ему подобные чего-то стоят. Неужели это так?.."
– Почему это напрасный труд? – спросил Усейн и пронзил Фикрета жгучим взглядом.
– Чем занимались предки крымских татар? – воскликнул Фикрет Шериф. – Те, кого называли таврами и кипчаками, занимались виноградарством, садоводством, овцеводством, а позже табаководством. Такова была воля Аллаха. Чтобы этому научиться, не обязательно протирать в школе штаны.
– Вы, Фикрете-эфенди, кажется, немного перебрали, – процедил сквозь зубы Усейн, – и не понимаете, что несёте.
– Я? – ткнул себя в грудь Шериф-оглы и усмехнулся.