Она никогда не услышала ни от них, ни от Олексы искреннего, ласкового слова. И всё же она любила их, всё же плакала по ним, плакала об их падении, плакала, потому что не могла предотвратить зло. Отец управлял каждым их шагом, вёл их к дурному, разжигал в них гордость и ненависть к Петрию и другим честным людям, учил считать их сторонниками Петрию, подкупленными деньгами Довбущука против потомков Довбуша. Отец делал из сыновей таких же, каким был сам, а бедная мать не смела даже заглянуть, даже спросить, куда он их ведёт, как они живут и что с ними будет.
— Олекса! — сказала она ещё раз, приближаясь и обнимая мужа за шею. Олекса ещё сильнее нахмурился и сидел, опершись локтями о стол, молча, словно его занимали совсем другие мысли. — Не слышишь, что я тебя спрашиваю? Хоть бы раз сказал мне, что происходит с моими детьми? Куда ты их послал? Что они делают? Почему не возвращаются?
Довбущук волком взглянул на неё мелкими горящими глазами, склонил голову ещё ниже, будто собирался поднять её на рога, закусил нижнюю губу — знак, что ярость вспыхнула жаром в его душе, и через мгновение молчания крикнул ей:
— Марш, тряпьё! — так он обычно обращался к своей жене. — Что тебе до них? До кочерги и метлы твоё собачье право!
Но мать, видно, не раз уже слышала такую брань, не дала себя ею отпугнуть и, дрожа всем телом, жалобно продолжала:
— Олекса, Олекса! Чем я провинилась, что ты со мной хуже собаки обращаешься? Скажи мне, где мои дети? Я же мать! Как это мне нет до них дела?
— Марш к чёрту, тряпьё! — снова крикнул Довбущук и, отведя руку, толкнул несчастную в грудь так сильно, что она, наверно, упала бы на землю, если бы её не удержала стена. Вздохнув и, очевидно, тщетно пытаясь заплакать, она молча пошла в сени и занялась какой-то работой.
Тем временем Олекса сидел, понурив голову. Сидел и думал о кладах Довбуша. Работа в поле стояла, но ему и в голову не приходило за неё браться. Мысль о том, что он должен стать большим богачом, что деньги Довбуша — это его деньги, подпитывала ещё и врождённая ему лень.
Нужда глядела широкими глазами из каждого угла его старой, заброшенной хаты.
Тем временем на дворе уже давно стоял чудесный день, такой, какие бывают у нас после летней ночной грозы. Солнце, словно обрадованное своей победой над тьмой и ливнем, светило вдвое ярче. Тёмно-зелёные леса шумели. Пёстрые горные поляны дышали роскошным ароматом. В глубоких потоках шумела и клокотала мутная вода. Люди весело шли на работу. Тут и там начинали жать рожь; другие ещё пололи пшеницу и лён или с граблями и вилами направлялись к сенокосу.
Всё двигалось, всё жило. Только на небольшом хуторе Довбущуковке не было видно этого сельского оживления. Там всё выглядело мрачно и словно мёртвым глазом. Лишь несколько голов худой скотины медленно ковыляло на пастбище в лесу, а за ними плёлся грязный, сонный и заплаканный мальчишка, сын Демка Довбущука, брата Олексы, который пас весь скот с Довбущуковки. А сама Довбущуковка — это был посёлок из четырёх хаток, что расположились на небольшом холме, окружённом с трёх сторон густым смолянистым карпатским лесом. В одной из этих хат жил Олекса Довбущук с женой и двумя сыновьями, во второй, на вид самой опрятной и относительно ухоженной, — младший брат Демко, в третьей — старая мать обоих братьев с малым воспитанником Иваськом, а четвёртая обычно пустовала, хотя в селе немало говорили о ночных сходках всяких «добрых людей» в той хате, и не один утверждал, что видел там свет ночью и слышал голоса многих людей. Никто никогда не заглядывал в ту пустынку, да и вообще мало кто из Перегинска заходил в Довбущуковку. Она словно и не принадлежала к этому селу, потому что лежала за рекой, на другом берегу долины, спрятавшись в самый угол, как вор в лесу в засаде на прохожего.
— Добрый день, брат! Гляжу, ты какой-то не в настроении, что так сидишь и не выходишь из своей хижины?
— А чего выходить? — буркнул Олекса. — У меня и так голова кругом идёт. Свет мне опротивел. Не хочу на него смотреть!
— Эй, кому он не опротивел? — ответил Демко. — Ты, видно, вчера ходил вразброд и, наверное, не слышал, что у нас нового?
— Нового?
— Ага, нового! А то, что честные граждане выгнали нас, всех Довбущуков, из села.
— Что? А это ещё что такое?
— Что? Да просто. Говорят: «Мы не хотим иметь вас в соседях; мы не хотим видеть вас среди себя, мы не хотим вас знать» — и всё тут.
— За что, почему? — спросил Олекса, вставая, выпрямляясь и вперив взгляд в лицо брата.
— Вот тебе и на! Ты спрашиваешь, будто не знаешь, как беда может свалиться на ровном месте. Пас вчера парень скот на выгонке, вон там, знаешь, на том участке, что примыкает к Козубишиному. Малый, видно, задремал или что — словом, скот пошёл в посев. А пёс Батлан, полевой, как прибежит да как даст мальчишке палкой. Я недалеко на поле пенёк выкорчёвывал; слышу крик. «Чёрт тебя дери, что такое?» Оборачиваюсь, а Батлан уже всего парня кровью залил, голову раскроил костылём. Я бросил работу, схватил какую-то жердь и к Батлану. Немного его там помял, а тут начался крик, на мою беду. Как по сигналу, будто из-под земли вынырнуло полсела: войт, присяжные, вся голытьба, и ко мне. Я не разбираюсь, держу озверевшего Батлана под ногами. Как-то нас разняли, да и начался шум. Ну, а под конец войт, как тебе говорю, объявил нам: «Чтоб никто из вас не смел показываться среди честных людей, а то велю тут же связать и сдать в циркул. Не бойтесь, найдём мы на вас достаточно улик, найдём и свидетелей. Затащим вас туда, где белого света не увидите». Ещё, на беду, черт притащил туда нашу старую (так мы называли мать). Как начнёт верещать, плакать, проклинать нас: «Вяжите, — говорит, — этого окаянного, сходите ещё за другим, вяжите обоих! Я сама пойду в суд, я сама буду на них свидетелем. Они меня жизни лишают, они меня на паперть выгонят с переломанными костями, так же, как выгнали своего отца, который, может, где-то под чужим забором замёрз!» Вот такая комедия, брат, у нас вчера вышла. Я заткнул уши, плюнул на всё и пошёл домой.
— Знаю я, кто в этом виноват, знаю! — крикнул Олекса и, сжав кулаки, дико посмотрел на запад, туда, где у подножия Чёрной горы стояла хата Петрия.
Довбущук всегда сваливал всё зло на Петрия, не видя, что сам по сути всему виной. И громада не без причины отреклась от их рода. Тысячи пакостей делали Довбущуки людям: крали хлеб, загоняли при всех скот в посевы, дрались с каждым, кто заступался за своё, — словом, так всем надоели, что люди и имени их боялись произносить.
— Но вот что! — добавил через минуту Олекса, грозно сжимая кулаки и потрясая ими на запад. — Он, собачий отродок, не уйдёт от моей руки!
— Ой, как у тебя душно в хате, брат, — снова сказал Демко. — Кто придумал в такой хороший день сидеть в этой норе? Пойдём пройдёмся немного! Ты ведь, вижу, сегодня из дома не выходил.
— Да нет, — ответил Олекса, — но куда пойдём?
— Пойдём в поле, а ты по дороге расскажешь мне, что с тобой вчера приключилось.
И Демко хитро моргнул бровями. Олекса понял этот знак, надел старую соломенную шляпу и оба вышли из хаты.
А Матрона Довбущучка, заламывая руки и печально глядя вверх, говорила себе:
— Боже мой! Он ещё и из моих детей сделает таких же воров и бездельников, как сам! Ах! Боже мой, Боже! Что меня тогда заманило и ослепило, что я от своего отца пошла сюда, в этот ад, да ещё за него, за такого кальвиниста, за такого разбойника, который мне свет завязал, лишил меня жизни и здоровья, губит моих детей, а меня пинает и толкает, как собаку?
И начала всхлипывать, как дитя. Жаль сжимал ей сердце, но всё же ни одна слеза не блеснула в её глубоко впалых глазах.
Вдруг протяжно заскрипела дверь, и в хату влетела старая женщина. Её седые волосы в беспорядке спадали на плечи из-под грязной намётки, которая когда-то, может, и была белой. Лицо её было жёлтым, увядшим и густо изборождённым морщинами. Только глаза ещё сверкали каким-то сверхъестественным огнём, и в красных обводках опухших, выплаканных век казались ещё страшнее и дикее. Это была «старая», мать Довбущуков, Горпина.
— Дай тебе Бог счастья в этот день, Матрона! — произнесла она всё ещё звонким и энергичным голосом.
— Спасибо вам, что хоть вы не забываете меня, бедную, — жалобно сказала Матрона и вздохнула.
— А Олекса где?
— Только что ушёл с Демком в поле, да, наверно, не работать!
— А ребята где?
— А я откуда знаю, мама? Беда моя! Где-то мой медведь собственных детей запропастил, а мне, матери, нельзя спросить, что с ними!
— Проклятие матери на него и на его брата! Моё проклятие, а за ним скоро и Божье придёт! — крикнула старая, и глаза её дико блеснули. — Оба идут по скверной дороге! Побили и прогнали своего отца, теперь связались с какими-то ворами! Ты видела позавчера ночью свет в пустыне?
«Пустыней» в Довбущуковке называли старую нежилую хату, о которой упоминалось выше. Ходила молва, что в ней родился Олекса Довбуш, — поэтому Довбущуки почитали её, не разрушали как памятку и не позволяли никому там жить.
— Какой свет, мама? — спросила Матрона. — Я ничего не видела.
— Потому что ты слепая! — крикнула Горпина, впадая в ярость, но тут же смягчившись, добавила: — Нет, ты просто боязливая, запуганная, бедная. Муж велел тебе идти спать, а ты пошла.
— Так, мама, а он сразу вышел.
— Вор, разбойник! А их там, в той проклятой пустыне, откуда-то набралось, как ворон на падаль! Но я видела, я слышала всё, что они говорили!
— А о чём они говорили, мама?
— Эй, да и глупа же ты! Ты, бедная, перепугалась бы, если бы услышала, что твой муж там говорил! Но я им помешаю в их проклятых планах. Я сама пойду в суд, присягну, буду свидетельствовать против этих разбойников!
Бедной Матроне и вправду стало страшно. Она больше не расспрашивала и не задумывалась о том, что же такого ужасного мог говорить её муж. Она робко отодвинулась от тёмной намётки, которая, как ей казалось, скрывала какую-то страшную тайну, а эта тайна любого, кто о ней знает, непременно увлечёт в погибель. Горпину же она исключала из числа этих несчастных жертв, ведь в её глазах старая, неприступная и энергичная женщина давно казалась каким-то существом, наделённым сверхъестественными силами, существом, которое всегда сумеет подчинить себе обстоятельства.
— А где вы, мама, вчера были, что вас дома не было?
— Где я была? А откуда ты знаешь, что меня дома не было?
— Как откуда? Я же была у вас вчера несколько раз.