Стояла бледная, опершись о печь, и не сдвигалась с места.
"Ну, видишь, братец, мы к тебе в гости пришли! Ты нас не ожидал в такое время, правда?"
"У меня дом гостеприимный, господа, — ответил еврей, — я должен в любое время гостей ожидать".
"Ну, раз так, миленький, — снова заговорил рыжий, — то угощай нас как следует! А знаешь что, дай-ка сюда ключи! Нас больше, мы сами себе послужим, а тебе, сердечко, не придётся утруждаться".
Товарищи рыжего резко засмеялись на эти слова. Еврей, хоть и дрожал всем телом, всё-таки не терял надежды, что дело, которое только теперь стало казаться ему грозным, закончится пьянкой.
"Нет, господа! — ответил он, услужливо кланяясь. — Кто же видал, чтобы хозяин позволял гостям самим угощаться, а сам сидел и на это смотрел?"
"Нет-нет, не бойся, мы никому этого не скажем! А впрочем, если тебе не хочется стоять, можешь лечь себе, никто тебе не запретит! Давай же сюда ключи!"
"Но, господа..."
"Никаких но, никаких но, — рявкнул рыжий, — ключи сюда!"
Еврей без слова отдал ключи.
"Ребята, за мной!" — крикнул рыжий, и толпа людей заполнила корчму.
"Вот вам ключи, ищите, перетрясайте, берите всё, что нам может пригодиться!"
Еврей совсем потерял сознание, голова его кружилась, перед глазами всё мелькало яркими пятнами.
Рухля с тихим криком упала в обморок на землю.
"Гвалт! Спасите, кто в бога верует!" — закричал во всё горло еврей.
"Ого-го, братец, мы на такое не согласны! Ну-ка, ребята, свяжите их обоих, заткните им рты, чтобы не возились, и вынесите вон под навес, на мякину, пусть немного на воздухе полежат!"
Парни набросились на еврея, связали его и полумёртвую Рухлю и безжалостно, с диким смехом вынесли под не крытый навес, под дождь и ветер. Стужа до костей пробирала их полуголых. Они понимали, что гибнут, и с немой решимостью ждали конца.
Тем временем опрышки обыскали всю корчму, перерыли все углы, перевернули и повалили всё, что было в хозяйстве, но для них бесполезно, и кроме небольшой суммы денег, да и то медяками, не нашли ни гроша.
"А, проклятый еврей, — взвизгнул разъярённый рыжий, — правду говорил, что приготовился к нашему приходу! Ну-ка, ребята, берите соломы, огня, хватайте всё, что надо, будем по-настоящему допрашивать наших честных хозяев, где деньги спрятали!"
С криком бросились опрышки к евреям. Некоторые уже успели изрядно опьянеть водкой.
Рыжий подошёл к еврею и, видя, что тот совсем не шевелится, словно мёртвый, пнул его ногой.
"А что, нечестивец, думаешь, что так легко от нас отделаешься? Нет, братец, мы не такие, чтобы задаром трудиться! Говори, где деньги спрятал?"
И с этими словами сорвал с него платок, которым был заткнут его рот.
Еврей извивался по земле, которую дождь размесил в жидкую грязь, стонал и стучал зубами, но ничего не сказал.
"Скажешь или нет, собачья кровь?" — визжал рыжий.
Еврей словно онемел и только стеклянными глазами с тупым отчаянием и безразличием скользил по лицу грозного вожака.
"Спрашиваю тебя последний раз: скажешь или нет, где деньги?"
"Дорогие господа, убейте меня, изрубите на куски, если найдёте у меня хоть полфеника сверх того, что в столике!"
"Конечно, не найдём, раз ты их попрятал, — крикнул один из полупьяных головорезов, — но ведь дело в том, чтобы мы нашли!"
"Клянусь богом и всем, что у меня свято, дорого и мило, что у меня нет больше денег, нет никакого тайника и даже намерения вас обманывать!"
"Видите, как мягчеет, собака? Да он скоро ещё лучше смягчится! Ребята, за работу! Где солома, подогрейте ему ноги! А нет, знаете что, берите сначала его проклятую жидовку! Видите, как побледнела и скорчилась, словно муха в кипятке! Она нам быстрее всё выложит, стоит лишь её припечь. Недаром старые люди говорят, что еврей только печёный хороший!"
Опришки безжалостно схватили несчастную полумёртвую Рухлю. Она, наверное, ещё не пришла в себя, потому что голова её свесилась, лицо посинело. И слова не проронила, когда её брали. А другие уже начали сухой соломой обматывать ей ноги.
"Боже мой, моя Рухля!" — крикнул в крайнем отчаянии еврей и, собрав последние силы, снова закричал:
"Гвалт, гвалт! Кто в бога верует, спасите, спасите, не дайте душе погибнуть!"
В этот момент ветер на мгновение стих, и отчаянный крик еврея звонко разлетелся по лесам и горам.
Но опрышки тут же заткнули ему рот, и несчастный был вынужден молча смотреть, как эти нелюди принялись мучить страшными пытками его любимую полумёртвую жену. Сердце его сжималось в груди от чувства бессилия, видя её страдания и не в силах помочь.
Уже проклятые окружили Рухлю, уже засвистали в воздухе их кнуты, уже среди проклятий и злых слов послышался слабый стон мучимой, уже её допрашивают о деньгах, но она ничего о них не знает, уже вожак громко кричит: "Огня!", в груди еврея стынет последняя капля крови, — как вдруг раздался грохот выстрелов, грянули два ружейных залпа, и рыжий и ещё один опрышок мёртвыми упали на землю. Остальные с криком разбежались, покинув свои несчастные жертвы. Только корчма, в которой опрышки развели большой костёр, горит внутри. Дым валит из выбитых окон, а пламя, колышущимися языками, лижет уже крышу, которая трещит, шипит и чадит.
В свете пожара бедный еврей видит рядом с собой мужчину невысокого роста, который развязал его и велит идти за ним в село. Сам он берёт на руки окоченевшую Рухлю, укрывает её своим широким сернаком и несёт, как ребёнка, в село.
Что дальше рассказывать? Вы уже и сами догадались, Кирилл! Тот несчастный еврей — это я, а его неожиданный спаситель — вы! Вот почему мне так близка ваша обида.
Вчера вечером, перед сном, смотрю на портрет Рухли, что ношу на груди, и гляжу, и... вспомнил тот страшный вечер, который лишил меня моего дома, моего покоя и моего счастья на всю жизнь!
— Добрый человек, — добавил Исак со слезами на глазах, — вы спасли нас из рук этих страшных людей, вы привели нас в село, вы, пусть даже ненадолго, спасли жизнь моей Рухли! Но она, бедняжка, не смогла пережить того испуга, тех мук, что испытала на страшном ветру и холоде... она, как весенний цветок, скошенный морозом, вскоре увяла на моих руках!
Петрий живо вспомнил тот случай. Он как раз в то время с одним лишь слугой отправился в Розгирче, потому что в тамошней скале тоже был один из Довбушевых тайников, хотел забрать из него деньги и перенести в главный схрон. Оставив слугу в селе, он осторожно, вооружённый двуствольным ружьём и парой хорошо заряженных пистолетов, пошёл к скале; возвращаясь уже с деньгами, услышал страшный крик Исака и поспешил на помощь несчастному.
— Я вам этого никогда не забуду, — говорил еврей, — я обязан вам своей жизнью, почему бы мне не отплатить вам? Но что значит эта ничтожная помощь, которую я хочу вам оказать?
— И это много значит, друг, — ответил Петрий, — потому что показывает ваше искреннее сердце! Но, будьте добры, расскажите, что с вами было дальше.
— После смерти моей покойной Рухли жизнь моя стала одним непрерывным рядом горя, печали и тоски. Я остался без дома, без средств, без ничего, у меня не было ни отца, ни матери, ни родни на свете, стал круглым сиротой. Корчма сгорела не вся, но вскоре развалилась, потому что некому было взяться за ремонт. С тех пор я не мог и взглянуть на то место, что видело моё страшное несчастье, и скитаюсь по миру среди чужих людей.
— А чем же вы занимаетесь? — спросил Петрий.
— Чем занимаюсь? О, на это труднее ответить, чем спросить! Тысячи работ, тысячи дел проходили через мои руки. Я решил после того несчастья остаток жизни посвятить помощи своим собратьям!
Петрий широко посмотрел на необычного еврея. Эти слова удивили его. Ему никогда не доводилось видеть еврея, который занимался бы чем-то подобным. Ему даже сначала показалось, что страшное несчастье и тревога той ночи, о которой рассказывал Исак, повредили ему рассудок. Но, взглянув на тихое, спокойное лицо Исака, на его ясный, умный взгляд, он отбросил эту мысль и задумчиво молча шёл дальше.
X
ИВАНКО
— Мой отец, — продолжал Исак, — был довольно бедным арендатором, но всё же, не имея детей, кроме меня, старался меня выучить, посылал в школу. Там-то в моей душе зародились первые мысли, которые теперь, наверное, вас удивляют. Отец мой состарился, не мог больше сам вести корчму и забрал меня из школы домой. Я скоро привык к хозяйству, женился и после смерти отца стал вести его дело, шинковал. Здесь, в уединённой тишине, мои мысли, сперва немного неясные, зрели и крепли, но я всё ещё не знал, что делать. И лишь страшный удар толкнул меня к делу.
— И что же вы хотите делать?
— Я вам так благодарен, добрый человек... вы спасли меня и сохранили для новой жизни, для нового пути, по которому ещё ни один еврей в нашем краю не шёл. Я вам скажу всё так откровенно, как ещё никому не говорил! Вы сами видите, что в нашем краю много евреев, куда больше, чем в других местах. Я специально ходил по чужим краям, чтобы узнать их жизнь и отношения к христианам. Знаете, Кирилл, там многое иначе! Там еврей — гражданин государства, как и любой другой, а у нас он пиявка, что высасывает весь народ!
Петрий невольно вздохнул. Он видел правду этих слов, слишком хорошо знал печальную действительность, но слышать такие слова из уст еврея ему было странно.
— Пусть вас не удивляет моя откровенная речь о моих земляках. Здесь нечего скрывать их дурных сторон, но нужно их исправлять. Сами видите, что это правда, что они вместо благодарности местным людям за то, что когда-то, во времена лютого преследования, их здесь гостеприимно приняли, разрушают и подкапывают их благосостояние, доводят до крайней беды! Ростовщичество, пьянство, одурманивание — вот те язвы, что они напустили на народ, что обессиливают его. А кроме того, с какой гордостью они смотрят на гоев!
— И как же вы думаете всё это исправить? Можно ли ещё вылечить это страшное зло?
— Для искреннего желания и сильной воли нет ничего невозможного, — сказал возвышенным голосом Исак. — Давайте, я вам расскажу, каковы мои взгляды на эти дела и что я сделал до сих пор в этом направлении, чего достиг и что думаю делать в будущем.
И Исак начал развивать перед Петрием свои мысли, более или менее такие же, какие сегодня на устах у всех, но к осуществлению которых стремится лишь немного искренних сердец...
Тем временем путники свернули с тракта и вышли на узкую, довольно хорошо протоптанную горную тропу; ею было ближе, хоть и идти опаснее.