Олеся полола в огороде. Батланы приветили его приветливо.
— А всё-таки вы ещё про нас не забыли, Андрийку, — сказала старая весело.
— Да оставь ты уже в покое это детское прозвище, Юстина, — отозвался с постели Батлан, — ведь панич уже не ребёнок, чтобы ты звала его Андрийком.
— Ну, ну, кум, я этому очень рада и вовсе за это не сержусь! Разве у нас в школе ученики иначе зовут друг друга?
И оба старика начали искренне и с участием расспрашивать Андрия о школьных временах, о товарищах, о возвращении.
— А где же Олеся? — спросил, слегка краснея, Андрий.
— Ваша ученица не пренебрегает, конечно, вашими науками, но и моих не смеет бросать в сторону, — сказала мать, видно гордившаяся своей дочерью. — Пошла в огород. Там надо что-то прополоть, а я должна сидеть дома! Видите, какое несчастье нас постигло, да ещё на ровной дороге?
И при этих словах показала на старика, лежавшего в постели, обвязанный платками.
Андрий короткими, но искренними и сердечными словами выразил сожаление по поводу несчастья, а после короткого разговора вышел в огород искать Олесю. Она как раз закончила работу и возвращалась домой, когда вдруг увидела гостя.
— Ах... Андрий... это вы! — воскликнула, весело идя ему навстречу и подавая руку. — Как же вы сдали экзамен?
— Хорошо, панна Елена!
— Сколько раз я вас уже просила не звать меня панной, а вы всё своё! Что я за панна? Я девушка, не панна!
— Ну, ну, не сердитесь, Олесю... я так... забылся! Но как же вы тут жили в селе?
— А как же... спокойно! Немного было скучно без вас, — сказала она, покраснев, — но зато у меня были ваши книги. Какие чудесные вещи, — читала бы и читала, спать не хотелось! Но погодите, я ведь что-то хотела вам такое рассказать! Ага! Кабы вы знали, какой мне этой ночью приснился удивительный сон!...
— Ну?
— Э, вы бы хотели, чтобы я вам его под открытым небом рассказывала? Пойдём в дом. Мама, наверное, уже что-то приготовила, вы подкрепитесь, а я тем временем расскажу. Я ещё никому этого не говорила, так что и мама, и отец послушают. Не знаю, что они скажут?
И вернулись оба в дом, где Батланиха уже накрыла стол чистой белой скатертью и поставила на нём просто, но вкусно приготовленный деревенский обед.
— Видите, Андрийку, — позвольте мне так вас называть, ведь я, старая, так привыкла к этому имени, что иначе и не скажу! Мы сегодня немного запоздали с обедом, так что, будьте добры, не откажите и пообедайте с нами, как в старые времена.
— Но я уже обедал дома, — сказал Андрий.
— Это ничего, не переедите, — пошутила Олеся.
Андрий сел за стол рядом со старым Батланом, которого жена подняла с постели и усадила за стол. Олеся не садилась вместе с ними. Она была хозяйкой и, принося блюда, рассказывала свой сон.
— Помните, Андрий, как вы раньше часто мне рассказывали о той страшной минуте, когда на вас в лесу под Чёрной горой напали медведи? Так вот, мне приснилось нечто подобное. Мне казалось, что как раз вечерело. Солнце на закате заливало облака кровавым светом, а на их фоне тёмным силуэтом выделялась Чёрная гора. На самой высокой каменной игле стоял тот же высокий старец с опущенной головой и руками, сложенными крестом на груди, тот самый человек, о котором вы мне рассказывали. А под горой, среди скалистых острых обрывов, я видела вас, как вы карабкались вверх. Вдруг за вами вырвался какой-то страшный, чёрный человек, схватил вас за руки и с размаху бросил в глубокую расселину, на дне которой торчали щербатые зубья острых каменных обломков. Словно красная молния, слетел таинственный старец с вершины иглы и подхватил вас на лету на руки. Щербатые каменные обломки разошлись под ним, глубокая пропасть дохнула холодом и чёрной тьмой, и в тот же миг вы оба провалились в глубину. А человек, что бросил вас, от сильного размаха тоже потерял равновесие на остром утёсе и грохнулся тяжело на другую сторону на такие же щербатые острые каменные зубцы. Я слышала страшный смертный стон его, видела кровь, брызнувшую высоко вверх. Я стояла, казалось мне, на камне, а подо мной шумели и брызгали волны глубокой реки. Я всё это видела, и сердце в груди застыло льдом, смертельный холод проник всё тело, я не могла ни крикнуть, ни заплакать, ни с места сдвинуться. Вдруг мне показалось, что из густого леса вырвались два страшных медведя и начали меня терзать. Я стояла, как окаменевшая. Видела глубокие раны, чувствовала боль, но не видела крови и крикнуть не могла. Наконец, в страшном отчаянии я собрала все силы и с криком бросилась со скалы в глубокие шумные воды, что разлетелись подо мной серебром. Я ещё в последний раз закричала — и в тот же миг проснулась.
Старики по-разному толковали этот необычный сон. Андрий молчал. Его лицо омрачилось задумчивостью и меланхолией, которые всегда появлялись у него при одном воспоминании о страшном происшествии детских лет. После обеда он попрощался с Батланами и пошёл домой.
Мать сидела дома одна и шила. Слуги разошлись по работам, только больной старец стонал и хриплым голосом выкрикивал какие-то невнятные слова, прерывая общую тишину. Лицо старца всё ещё было таким же страшным, как вчера, и Андрий не мог без внутреннего волнения на него смотреть. Общая тишина в доме словно заворожила его. Он вышел на крыльцо и, сев на приступку, погрузился в мысли.
Уже близился вечер, а Андрий всё ещё сидел в задумчивости на приступке. Душа юноши была в странном настроении. Впечатления двух последних дней сильно её взволновали и, казалось, надолго прогнали её спокойствие и равновесие. Всё смешивалось в его воображении... Чувства одно за другим теснились, словно туманы в тёмный лесистый овраг, — он не мог понять ни одного из них, хотя каждое ощущал отдельно и ясно. В конце концов над всеми мыслями взяла верх одна: перед ним встало поле его работы — пустое, тернистое. Его добродушная натура всё подсказывала ему сомнения в злобе Довбущуков, всё шептала: "Кто знает, нельзя ли искренним, дружеским образом понять противников? Кто знает, не удалось бы привести к согласию обе семьи и с такими большими средствами, какие были в руках Петриев и Довбущуков, сразу начать работу для народного блага: по сёлам и городкам открывать русские народные школы, помогать русской школьной молодёжи, чтобы воспитать из неё народную, искренне русскую интеллигенцию". Такие мысли, как светлячки, мелькали и исчезали перед его воображением, мелькали и исчезали, но, возникая всё чаще, постепенно укрепляли в его сердце намерение попробовать счастья, первым протянуть упрямым противникам руку для примирения. Нельзя отрицать, что тут было и немало юношеского эгоизма. Андрий уже заранее видел удивление отца, когда тот, вернувшись из Венгрии, узнает о согласии и искренней дружбе Довбущуков с ними, уже теперь слышал похвалы, которыми отец станет восхвалять его решительный шаг.
Темнота, постепенно окутывавшая природу, ещё яснее осветила его мысли. После ужина Андрий уснул, твёрдо решив на завтра непременно пойти на Довбущуковку и подать врагам руку для примирения.
XII
СТАРУХА В ПУСТЫНЕ
Заглянем ещё раз на Довбущуковку. Тёмная, но ясная тёплая ночь укрыла землю. Уже поздний час, и в Довбущуковке все, казалось, улеглись спать. Лишь в одинокой просторной пустыне мерцает бледный каганец и неуверенным светом заливает предметы в этом безлюдном и мёртвом жилище.
"Пустыней" называлась, как уже упоминалось, маленькая, покосившаяся от времени и никем не занятая хатина на склоне Довбущуковки. Там, говорили, родился Олекса Довбуш.
Каганец светил бледно. Сквозь щели рассохшейся двери его неуверенный свет падал в сени, чьи неоштукатуренные стены были трухлявы и изъедены червями. В самой хате не было ничего, кроме старой деревянной лавки и грубой дубовой колоды посередине, которая, казалось, ещё с тех времён, когда на подобных колодах падали невинные русские головы.
Через какое-то время в хату вошли братья Довбущуки. Впереди, сгорбившись вдвое, шёл мрачный Олекса, прикусывая нижнюю губу, за ним Демко. Молча они сели на лавку.
— Уже поздно, а наших нет! — сказал Демко.
Олекса молчал, склонив большую, как таран, голову.
— Ты, брат, я вижу, всё ещё сердишься на меня за утро? — заговорил Демко, обращаясь к Олексe.
— И как мне не сердиться, если это твоя вина, что мы должны дальше терпеть муки и трудиться с этими негодяями? Уже бы мы их обоих, наверное, имели сейчас в руках!
— Что ж поделаешь! Подумай сам, разве я виноват, что вскрикнул нечаянно от боли? Ну, не бойся, скоро мы за это им хорошо отплатим!
Снова наступила долгая пауза. Олексе, видно, не хотелось говорить. Демко заговорил первым:
— Олекса, ничего не слышно о твоих сыновьях? Придут сегодня на сбор?
— Не придут.
— Но ведь товарищи ждут делёжки денег. Что ты им скажешь?
— Скажу им, что нет ребят с деньгами!
— Но где же они? Я их дома не видел.
— Ну, я был бы дурак держать их дома, когда знаю, что проклятые пройдохи могли бы в любую минуту прийти за ними. Я их отправил, чтобы спрятали деньги, пока я здесь с товарищами не управлюсь.
— А как же ты хочешь с ними управиться? Что собираешься с ними сделать?
— Жду, пока мне не поймают Петрия, а потом...
— А потом?
— Брат, можно на тебя положиться?...
— Как на самого себя! Разве не знаешь, что и мне нужно избавиться от этого опасного сообщества?
— Если так, то хорошо! Действуем вместе! Как закончится дело с Петриями... надо созвать их вместе в лесу, на Чёрной горе... и там угостить...
Это последнее слово Олекса произнёс каким-то странным тоном. Демко ещё ничего не понял и вопросительно посмотрел на брата.
— Эх, глупая же голова! Я ведь думаю совсем честно... Принесём бочонок водки, настоянной на разных кореньях, и всё!
Теперь Демко понял дьявольскую мысль брата и затрясся всем телом.
Под хатой что-то зашуршало. Олекса замолчал и стал прислушиваться.
Вокруг было тихо.
Правду сказал знаменитый поэт: "Es ist der Fluch der bösen Tat, dass sie gebärend stets nur Böses zeugen muss!"* Так случилось и с Олексой Довбущуком. Сначала неплохой человек, он мог бы под хорошим руководством стать и совсем добрым. Но отец его вкоренил в него смертельную ненависть к Петриям, которые, мол, всеми способами стараются уничтожить его род и его самого, законного наследника Довбушевых сокровищ. Естественным следствием этого было то, что Олекса привык к безделью, ведь у него должны были быть Довбушевы сокровища, что он привык любое несчастье, любую беду, которая его постигала, сваливать на Петрия, что он решительно стал думать об ответе злом на зло, об уничтожении Петриев.