Повесть в двух частях
[Вторая редакция]
ПРЕДИСЛОВИЕ
"Петрии и Довбущуки", моя первая повесть, напечатанная в органе студенческого общества "Академический кружок" во Львове, в "Друге" 1875 и 1876 гг., была написана в те же годы одновременно с публикацией. Это не была моя первая литературная проба. Ещё с четвёртого гимназического класса в Дрогобыче я начал писать стихи по примеру моего старшего товарища Исидора Пасичинского. Первое моё стихотворение п[од] з[аголовком] "Великдень" было посвящено памяти моего отца Якова Франко, умершего в полночь пасхальной субботы 1865 г.
Второе стихотворение, с описанием зимы, поданное как школьное задание учителю русского языка, было предметом критики этого учителя, Ивана Верхратского, на уроке русского языка. По своему обыкновению он цеплялся к отдельным словам и оборотам, в смысл не вдаваясь. В старших классах гимназии, помимо достаточно обширной внеклассной литературы, я писал также довольно много стихами и прозой. В частности, пересказал в стихах начальную историю Рима до времени Туллия Гостилия, перевёл полностью "Короледворскую рукопись" и значительную часть книги Иова, перевёл также "Антигону" и "Электру" Софокла, последнюю — с польского перевода Маленького. Из драматических проб одну комедийку я отправил Белоусову в Коломыю, а один рассказ — в отдел "Просвиты" во Львове, откуда получил весьма интересный ответ в письме тогдашнего секретаря "Просвиты" Хоркавого. В то же время у меня накопился довольно большой сборник лирических стихов, из которого кое-что было напечатано в "Друге" в 1874 и 75 гг., но весь сборник я позже сжёг. Вероятно, в пятом или шестом классе я, кроме различных драматических планов, написал по-польски стихотворную драму "Югурта" как школьное задание для профессора Петра Париляка, а также отрывок драмы "Ромул и Рем" немецкими стихами как школьное задание для профессора Ришки. В седьмом классе я написал довольно пространный рассказ из крестьянской жизни как школьное задание для учителя русского языка Ксенофонта Охримовича; рукопись этого рассказа случайно сохранилась и попала в руки г-на Осипа Маковея.
В седьмом и восьмом классах я начал также писать поэму русским гекзаметром п[од] з[аголовком] "Паны Туркулы", основанную на устной традиции нагувской Слободы, моего родного места, о разрушении татарами замка, который стоял когда-то на той горе, где теперь находится эта Слобода, разрушении, совершённом по предательству одного из владельцев того замка, панов Туркулов, который, желая отомстить, привёл сюда татар и указал им вход в потайной погреб, где хранился порох; подожгши этот порох, татары взорвали весь замок. Тема немного напоминает основу поэмы Словацкого "Jan Bielecki", но развязка здесь гораздо реальнее. Разумеется, ничего из этих писаний я не печатал, а рукописи один за другим пропали из моих рук, кроме двух тетрадей, из которых одна содержит перевод "Антигоны", а вторая — начало стихотворной драмы "Славой", основанной на мотивах "Короледворской рукописи". В восьмом классе я написал также драму "Три князя на один престол", которую позже, в 1876 г., в переработке Михаила Вагилевича, поставили на сцене студенты-аматоры, но которая также не дождалась печати.
Что касается повести "Петрии и Довбущуки", то в ней найдутся реминисценции моей гимназической литературы, особенно фантастических рассказов Эрнста-Амадея Гофмана, далее рассказа пок[ойного] Лимбаха о крестьянине Петрии (recte* — Патрии), разбогатевшем найденным кладом, и, наконец, некоторых народных рассказов о приключениях разных разбойников, а особенно Алексы Довбуша. Повесть печаталась под псевдонимом "Джеджалик", и я не собирался включать её в сборник своих произведений, считая её плодом недостаточно зрелым. Но когда теперь нашёлся человек доброй воли, взявшийся издать её печатно и распорядившийся переписать её по новому правописанию и даже обновлённым языком, я, идя навстречу его намерению, просмотрел весь рукопись и сделал некоторые сокращения и многочисленные языковые поправки, оставив целое, как своего рода литературный документ, без существенной переработки. На счёт незрелости этого юношеского произведения надо отнести его довольно фантастическую топографию и недостаточно продуманную композицию; это, так сказать, документ юношеского романтизма, который мне пришлось пережить в значительной мере под влиянием чтения польских романтиков: Мицкевича, Словацкого и Красинского, а также польских беллетристов несколько более поздней поры, таких, как Крашевский, Коженьовский, Дзержковский, Захарьясевич и Валерий Лозинский, которые в своих рассказах очень часто обрабатывали в полуромантическом, а в полуреалистическом духе украинские темы.
Львов, 31 октября 1910 года
I
ДВА ПРОТИВНИКА
Около середины июля 1856 г. спешил горной тропинкой, ведущей среди чудесной карпатской местности, крестьянин лет сорока, в опрятном наряде карпатских жителей, в уездный городок Б. из села Перегинское. Ростом он был, как часто в тех местах, немного приземист, лицо выбрито, коротко подстриженные усы, — и уже с первого взгляда в его лице можно было различить более благородные черты, чем те, которых можно было ожидать от обычного горца. Одежда его, впрочем, ничем не отличала его от других горцев, разве что могло удивить кое-кого то, что из-под камзола, сшитого из хорошего гранатового сукна, выглядывал ворот рубахи из тонкого полотна, вышитой старательно и со вкусом. Барсучья сумка, перекинутая через плечо и украшенная различными блестящими металлическими пряжками и кисточками из мелких морских раковин, палка из твёрдого дерева с красивыми серебряными набойками, а наконец, свобода движений и, казалось, открытый, совсем не тупой взгляд на красоту природы — всё это делало его чем-то особенным в этой бедной местности. В чертах его лица и во всех движениях прорывалась сильная воля, энергия, свобода духа, а глаза светились живым, но спокойным блеском человека, который свои желания и страсти обуздал, умел властвовать над собой и над жизнью и с твёрдой верой, постоянно и смело, в уверенности в себе, шёл к какой-то высокой цели.
Этого человека звали Кирилл Петрий, и был он родом и жителем села Перегинское, славного места, где долго проживал капитан опрышков Довбуш.
До городка оставалось почти две мили. Дорога уже вела через последние отроги гор. Пройдёшь ещё один хребет — и выйдешь на широкую равнину, которая, слегка возвышаясь, тянется вплоть до бессарабских степей. По этой равнине дорога однообразна и монотонна — потому Петрий старался, пока ещё не покинул милых, родных гор, налюбоваться их красотой, свежестью, жизнью. Погода стояла на диво хорошая, — впереди высился вершок, внизу поросший густым еловым лесом, который издали синел вокруг горы, словно кусок небосвода оторвался и, скатившись с вершины, опоясал её подножие голубым венцом. Сам вершок был без деревьев, только редкие, раскидистые кусты можжевельника, усыпанного попеременно то зелёными, то тёмно-синими, то чёрными ягодами, выставляли густо, будто для защиты, свои короткие острые иглы. На самом верху расположилась небольшая группа столетних, приземистых, но чрезвычайно толстых и раскидистых буков, которые летом дарили путникам приятную тень, а зимой среди своих ветвей не раз спасали их от волков. Эта живописная и прекрасная группа деревьев вместе с целой горой — это Довбушев верх. Величаво глядят эти старые деревья на соседние горы с юга и востока и на бескрайнюю, слегка волнистую равнину, которую пересекают шумные серебряные струи Лимницы. Но и что-то тоскливое и грустное слышится в шелесте этих буков, в журчании холодного горного источника ниже; какой-то дух таинственный, неведомый, но сильный веет в этой уединённой и такой чудесной местности, — сердце и радо бы широко раскрыться, обнять собою тот "мир тихий, край милый", — да чего-то дрожит, чего-то тревожится. Видно, ещё не время!..
Петрий ускорил шаг, чтобы скорее добраться до верха. Это место издавна имело для него неописуемое обаяние. Он огляделся широко вокруг, долго, с наслаждением, почти всматриваясь в каждую сторону, — и наконец, вздохнув, сказал: — Боже мой, что за чудесный край, что за просторный, что за богатый край! А народ какой искренний, какой добродушный, — а всё-таки...
Он не договорил, но дальше пристально и с грустью всматривался в прекрасную знакомую местность.
— Мой отец указал мне и всему нашему роду великую цель. Сначала я её не понимал, но теперь она ясна перед моей душой, дорога к ней пряма, — но как же она далека! Боже мой, когда же мы пройдём этот путь?..
Но Бог молчал, и природу окутала глубокая тишина, — лишь сбоку, среди буков, слегка зашелестели сухие прошлогодние листья, хрустнула ветка. Петрий оглянулся — никого не видно. Верно, косуля быстрой ногой пробежала по сухим листьям вниз со своего обычного логова.
А на небосводе высоко парит одинокий орёл, широкими взмахами крыльев поднимается ввысь, то снова спокойно снижается лёгкими кругами вниз.
— Скажи, орёл, может, ты расспросил у того ясного солнца, сколько раз ещё ему взойдёт над этими прекрасными горами?..
— Прежде чем что, Петрию? — отозвался грубый, дикий и немного хриплый голос сзади, из-за буков.
Петрий оглянулся и спокойно, словно этого и ожидал, окинул взглядом того, кто приветствовал его этими словами. Как уверяли те, кто знал Петрия, редко что могло так внезапно застать его врасплох, чтобы на его лице было видно волнение, чтобы с его уст сорвался хотя бы лёгкий звук удивления. Равновесие, не апатичное, но вполне осознанное, отмечало каждый шаг его жизни.
И действительно, требовалось всё это непоколебимое душевное равновесие, чтобы не удивиться или даже не испугаться при виде человека, который при этих словах стал перед Петрием.
Этот человек своей внешностью удивительно напоминал одного из тех буков, что венчали Довбушев верх. Такой же, казалось, сильный, коренастый, мощный, такой высокий ростом, такой загадочный в движениях. Возрастом он, казалось, был старше Петрия. Лицо его плоское, губы немного выпяченные, — нижнюю он обычно прикусывал зубами, — лоб широкий, как доска, а на обоих его концах кости, выступавшие как-то странно, образовывали над глазами две продольные, поперечные выпуклости, словно насадки двух рогов на голове быка, — всё это придавало ему вид тарана, которым в древности разбивали стены. Голова, большая, почти вся, кроме рта, глаз и лба, покрытая чёрными, короткими и, как щетина, жёсткими волосами, обычно склонялась вниз. Маленькие чёрные глаза имели живость ящерицы и всегда с особым выражением были устремлены в одну точку.