Каким-то упрямым, твёрдым и апатичным казался тот человек, так что, увидев его в первый раз, трудно было не затрепетать всем телом. А ещё в широкой, как лопата, руке виднелась булава, за поясом блестели топор и широкий нож.
— Слава Иисусу Христу! — поздоровал его Петрий.
— Слава навеки! — ответил он и, выйдя совсем из-за буков, стал, как стена, перед Петрием, опершись на булаву и вперив свои маленькие глаза в его лицо. — А куда бог ведёт, Петрию?
— В город, сосед. У меня там два срочных дела.
Лицо "соседа" искривилось лёгкой иронической усмешкой. Прикусив нижнюю губу, он процедил сквозь зубы:
— А с чего мне такая честь быть вашим соседом, Петрию? Где мне до того?
— Ну, разве вы сами от меня отрекаетесь? Я вами, Довбущук, уж точно, никогда не гордился.
— Ну, да, да, правда, признать надо, — выдавливал с усилием Довбущук. Но когда Петрий назвал его имя, он весь затрясся, словно под ним земля качнулась, а глаза загорелись каким-то ярким светом. Однако это был единственный проблеск внутренней бури, что, казалось, зрела в его душе. На время он её подавил и, холодно улыбаясь, продолжал:
— Пусть будет и по-вашему, пане Петрию!
Это "пане" он всегда произносил с особым нажимом и каким-то странным тоном, в котором горькая ирония смешивалась с ненавистью и презрением.
— Я никак не могу вам возражать, не дай бог! Но, — вдруг прервал изменившимся голосом, — можно ли узнать, что это за два срочных дела у вас в городе?
— Почему бы нет? Хочу забрать сына из школ; он мне теперь дома нужнее, а если до сих пор не набрался ума, то больше, наверное, и не наберётся. А впрочем, жизнь — лучший учитель, потому что учит жить, а в школах учат разве читать, писать, считать или, может, ещё чему-то, совсем ненужному.
— Да может, и не без того, — заметил вяло Довбущук, — но какое же второе дело?
— Второе? Вот иду в полицию.
— А можно спросить, что вам там нужно?
— Что-то вы сегодня очень любопытны, сосед! — ответил, улыбаясь, Петрий. — Этого я за вами до сих пор не замечал.
Довбущук только теперь спохватился, что зашёл немного слишком далеко, и, сильно закусив нижнюю губу, быстро оправдался:
— Извиняйте, Петрию, что так докучаю... но... понимаете... какая-то меня любопытность взяла... Да я... совсем... как это называется... не хотел... — Довбущук замялся. Видно было, что при последних словах его мысли куда-то ускользнули. Язык бессознательно произносил слова без связи. Петрий захотел прервать неприятную встречу и, двинувшись вперёд, сказал:
— Будьте здоровы, Довбущук, — дорога дальняя, а у меня дела срочные, нужно спешить.
— Петрию, — крикнул вдруг Довбущук, — не ходите в Б.!
— А это почему? Я ведь должен! Я же вам говорил, что мой Андрей...
— Андрей может ещё там погулять, раз школа закончилась. Он ведь уже взрослый, за мамой не заплачет.
— А хоть бы и так, другое дело откладывать нельзя. Я должен...
— Петрию, прошу вас, возвращайтесь домой! — говорил, вдруг смягчаясь, Довбущук, хотя в его глазах играл, видно, зловещий огонь, готовый вот-вот вспыхнуть. Эта непривычная для него мягкость резко контрастировала с прежним диким и грозным тоном.
— Что с вами, Довбущук? — убеждал Петрий. — Зачем настаиваете, чтобы я вернулся, когда я никак не могу?
— Не можешь! Ха-ха-ха, не можешь! — крикнул Довбущук. — Го-го, братец, знаю я, что тебя за цепь тянет в полицию! Слыхал я кое-что в селе.
— И что же? А если и так?
— Нет, нет... правда, ничего удивительного! Но... но я тебя прошу... я тебе говорю: вернись, сейчас же назад! — кричал Довбущук всё яростнее, а глаза налились у него кровью от внутреннего напряжения, с которым он сдерживал себя.
— Вы, сосед, не надумали ли сегодня быть надсмотрщиком, что гонит крепостных на работу? Или, может, решили стать своим пращуром Довбушем?
Петрию необдуманно вырвалось это слово. Он понял, что сказал лишнее, но исправить было уже невозможно. Он только ждал, какое впечатление произведут эти слова на противника. А в сердце Довбущука, как видно было по его глазам и лицу, шла страшная борьба, сильно закипала кровь. Но на этот раз он ещё сдержался. Зато дал волю словам:
— Проклятое, предательское племя! Что изрыгнули твои собачьи уста? Смотри, ты, пропащая душа, глянь кругом на эти горы, глянь на этот край, что и тебе, псу, таким чудесным показался, на эту безбрежную равнину, смотри и скажи: кто был недавно князем и владыкой этих гор, орлом этого воздуха, оленем этих лесов, хозяином этих полей до самых вод Днестра? — Довбуш! Перед кем дрожали смелые и сильные, склонялись гордые? — Перед Довбушем! На кого надеялись слабые, бедные и угнетённые? — На Довбуша! Кто был украшением наших гор, предводителем наших парней? — Довбуш! Тот самый Довбуш, чья рука в молодости сажала эти буки, добыла из камня вот этот источник, тот самый Довбуш, чья рука отнимала у панов и вельмож несметные сокровища, раздавая добытое бедным братьям, — тот самый Довбуш, которого коварно убил и обобрал до нитки проклятой памяти подлец — твой дед! Скажи, пёс паршивый, где сокровища Довбуша? Скажи, где те груды золота, серебра и драгоценных камней, о которых народ, о которых няни рассказывают детям, о которых парни поют песни, о которых грустно шепчут эти горы, где гулял Довбуш?
Огонь страшного пыла и ярости горел на лице Довбущука. Глаза его дико метались.
— Сокровища Довбуша не ваши, — спокойно ответил Петрий, словно уже давно ожидал этого не слишком дружеского разговора.
— Не наши! Я знаю, что не наши! Но чьи же они? Разве мы не единственные его внуки? Мы, его внуки, с голоду пухнем, нам нечем прикрыть грешное тело, зимой ходим босые, а тем временем собаки, убийцы нашего деда, жируют, своих детей одевают, в школу отправляют и верховодят во всей округе, словно какие-то паны!
— Не гневите бога, Довбущук! Жируют с того, что заработают! Говорите — дети! Разве я сам ваших обоих сыновей не посылал в школу? Разве не рад был бы их тоже в люди вывести? Но вы, из ненависти, из вражды ко мне, даже своим детям не пожелали добра из моих рук и забрали их из школ, внушая им без конца ту же ненависть! А знайте, эта ненависть скорее вас всех погубит, чем одному из нас повредит.
— Не дождёшься того, чтобы я или какой другой Довбущук принимал милость из твоих рук! Каждый из нас может справедливо требовать, чтобы ты сам перед нами склонился! Пропадай со своей помощью! Пусть я дойду до нищенской сумы, но всё-таки кусок хлеба, который мне твоя рука подаст, не стоит того, чтобы я его своему псу кинул!
— Чего же хотите от меня, если вы такие гордецы?
— Своего! Своего наследства, Довбушева добра, и всего, до крошки! Только тогда сможешь ты сам, если захочешь, снизойти до нашей милости!
— Но этих сокровищ я вам не могу дать, оставьте меня в покое! — резко ответил Петрий. — Будь они моими, я бы отдал их вам до последнего крейцера, — не только чтобы вас не обидеть, но и чтобы избавиться от вас раз и навсегда!
— Га, волк в овечьей шкуре! Ещё будет плакать милосердными слезами, чтобы, обтерев слёзы, тем легче пожрать! — бормотал сквозь зубы Довбущук. — Петрию, — добавил прежним грозным тоном, который старался, как мог, смягчить, — Петрию, ещё раз, в последний раз говорю тебе по-хорошему: отдай Довбушев клад справедливым владельцам!
— Справедливым владельцам? Так это у тебя такие справедливые владельцы, что по-воровски крадут, что не их? Довбущук, оставь меня в покое! Как прижмёт нужда, можешь всегда прийти ко мне — у меня всегда открыты двери для бедного брата, открыта кладовая для нуждающихся!
— А, то идти к тебе просить милостыню!!
— Добро, которым меня бог благословил, — продолжал Петрий, не обращая внимания на слова Довбущука, — это труд моих собственных рук, не клад Довбуша! Не я владелец тех кровавых денег, не я имею право распоряжаться ими! Высшая рука управляет ими, мне трудно идти против неё!
— Га, так я тебя подтолкну, бессовестный мошенник! — взревел диким, сильно раздражённым голосом Довбущук и, сорвав с силой свою булаву, занёс её высоко над собой и опустил на Петрия так, как дровосек опускает топор, когда хочет сразу расколоть толстое и жилистое полено.
Но Петрий, словно этого ожидал, в ту же секунду отскочил в сторону и своей палкой так сильно ударил Довбущука по пальцам, что тяжёлая булава выпала у того из рук. Стиснув зубы от боли, с выражением страшной дикости на лице, он бросился к Петрию, схватил его крепко правой рукой, а левой, вынув из-за пояса длинный острый нож, изо всей силы вонзил его Петрию в грудь. Но, на удивление, грудь Петрия звякнула стальным звоном, а нож бессильно скользнул вниз. Как ревущая волна о скалу, так разбились его ярость и бешенство о непоколебимый покой и стальные груди противника. Петрий всё это время оставался спокоен и с тихой, презрительной улыбкой смотрел на своего противника. Ещё одним движением он вырвал у Довбущука нож из руки, освобождаясь от его не совсем дружеских объятий.
— А это что? — сказал он первым энергичным, но спокойным голосом. — Не знаете, что я могу сейчас же там, в городе, подать на вас жалобу и доставить вам немало хлопот и беды? Не играйте со мной, потому что всё, всё, что вы думаете мне злого сделать, вы сами на себя обрушите! Как сами видите, я вас не боюсь! Но и вы — берегитесь!
Какое-то время они молча стояли друг против друга.
— Довбущук, вы очень плохо задумали всё это дело. Хотели меня убить! А ведь вас могут сразу выследить, поймать. И на что бы вам это всё пригодилось? Вы хотите добиться сокровищ Довбуша. Смотрите, а если бы меня не стало? Кто, кроме меня, знает, где сокровища спрятаны? А сами вы их, наверное, и до смерти бы не нашли! Ну, так будьте здоровы и не сердитесь за этот коротенький урок. Поверьте, я лишь вашего блага желаю, хоть вы всё так же недоброжелательны ко мне!
И тихим шагом, спокойный, хоть немного грустный, пошёл Петрий дальше.
А Довбущук всё ещё стоял, будто окаменев. Наконец поднял опущенную голову, закусил нижнюю губу и, скрежеща зубами, пробормотал себе:
— Собака, хорошо стерёжётся! А теперь хочет ещё быть великодушным, чтобы тем сильнее меня унизить! Но погоди, погоди же, я сумею сделать тебя чуть податливее, сломать этот твой каменный покой!.. Да, правду сказать, глупо я всё это задумал! Он должен жить, он мне нужен живым. Постараюсь ещё заполучить его в свои руки и, — добавил, сжимая кулаки, — я тебя достану! А тогда... тогда... — и его глаза сверкнули.
Не договорил.