Все стали поодаль кругом. Наступила тишина. Олекса на миг опустил глаза вниз, потом, поднимая их и ясно глядя на товарищей, задекламировал звонким голосом и с живой жестикуляцией вот такое прощальное стихотворение:
Сегодня солнце светит ясно
В последний наш прощальный час,
И в сердце каждом ныне красно,
Свободно, хоть и грусть обжала нас.
Но будет ли нам так же светло
И так свободно на душе,
Когда нас время измотает,
Забросив в тягостной нужде?
В нас до сих пор струя играла
Жизни, что несла вперед,
Чудесный край, сады минала,
Не омрачилась ни на год.
Но сохранится ли такою,
Не приведёт ли нас на дно,
В затхлую трясину злую,
И выведет ли из... болота оно?
Доныне труд был общий, ровный,
В дружбе приятно было жить, —
В нас вырастала воля твёрдая, суровая,
Чтоб смело в бой с судьбой вступить.
Не забывайте, братья милые,
В пути о дружбе юных дней,
Ведь счастлив лишь тот в мире,
Кто встретил её средь всех путей.
Поэт поклонился в знак того, что декламация окончена. Громких аплодисментов или браво слышно не было. Но глаза всех, молча устремлённые в пол, ясно говорили, что выступление молодого поэта настроило их умы на серьёзные думы: глядеть в далёкое, тёмное будущее. Первым Андрей бросился Олексе в объятия. И пошли рукопожатия, поцелуи, и снова стало шумнее в комнате.
— Андрей, но ты ведь напишешь мне хоть пару слов, правда? — сказал Олекса, обнимая его за шею.
— Ещё спрашиваешь! — ответил Андрей.
— Ага, подожди, честное слово, что так! — спохватился Олекса, вспомнив что-то. — Знаешь, Андрей, мы ещё в эти каникулы увидимся! Я думаю устроить экскурсию по горам среди народа. Она мне нужна для моих стихов, нарочно заверну в твоё Перегинское.
— Заворачивай, заворачивай, уверяю тебя, что много приобретёшь, — ответил Андрей, — а мне и моим родителям этим сделаешь немалое удовольствие.
Брянкнула дверная защёлка — вошёл старый Петрий.
— Слава богу!
— Слава навеки! Как поживаете, пан Кирилл? — крикнули хором ребята.
— Извиняйте, господа, что, поздоровавшись, должен сейчас же с вами проститься. Пора в дорогу, Андрей!
— Я готов, тату! Будьте здоровы, товарищи! До свидания, Олекса!
Но товарищи не так скоро отпустили старого и молодого Петриёв. Андрея целовали, обнимали, а старого обступили и расспрашивали о делах, о сыновьях Довбущука, которые тоже несколько лет были их товарищами, и о прочих делах.
Но Петрий говорил мало; он только сказал:
— Извиняйте, господа, дорога до Перегинского далека; хоть бы и рад, да не могу тут с вами дольше быть. Надо спешить.
И снова, обернувшись к сыну, коротко спросил:
— Уже?
И Андрей, попрощавшись со всеми, молча пошёл за отцом. Поэтичному Олексе даже слёзы навернулись на глаза.
Отец с сыном молча прошли улицы города. Андрею казалось, что его отец — словно судьба, неумолимая, молчаливая царица, но добрая, с сердцем, как у отца. Оглядываясь по сторонам, он прощался со всеми закоулками, знакомыми домами и людьми, среди которых жил долгое время и с которыми теперь приходилось расставаться, уходя туда, куда вела его немая судьба. И старый Петрий молчал. Видно было, что он имеет многое сказать сыну в дороге, поэтому обдумывал и укладывал всё в душе, чтобы шаг за шагом спокойно объяснить ему путь, по которому предстоит идти дальше.
IV
РАССКАЗ ПЕТРИЯ
— Сын, — начал Петрий, когда они вышли за город, — хочу тебе теперь, на твоём вступлении в новую жизнь, рассказать кое-что, сказать, что тебя ждёт. Ты, может, считаешь меня злым отцом, что я тебя теперь, когда перед тобой как раз открывается широкий, свободный мир, забираю из школ и замыкаю в деревенской тишине и уединении. Поверь мне, Андрей, и мне сердце болит, что тебе выпадает малая и невидная доля, но если бы это было в моей власти, я бы от всего сердца отдал последний грош, лишь бы обеспечить тебе лучшую судьбу. Но я не могу... До сих пор я никогда тебе об этом не говорил, но теперь пришло время не только говорить, но и действовать.
Ты, конечно, слышал, что мой дед, Иван Петрий, был атаманом в банде Довбуша, что был первым после него и был его доверенным. Он знал все потайные места, где Довбуш прятал свои сокровища, и люди говорят, что он убил Довбуша, чтобы завладеть ими. Но это неправда. Иван, мой дед, тайно сговорился с Довбушем уйти из банды, оставить страшное разбойничье ремесло, а собранные деньги отдать на благо народа. Но сделать это сразу они не могли. Оба боялись мести ожесточённых старых опрышков и решили ещё год не покидать банду. Это было ещё в последние времена Польши, которая никак не могла справиться с храбрым Олексой Довбушем. Но как раз в то время наш край перешёл под власть Австрии. Начали тщательно следить за славным опрышком, назначили награду за его голову, разослали по всей округе розыски. Теперь трудно было спрятаться. В самой банде начались раздоры и тайные подозрения. Вдруг Довбуш куда-то исчез, и след его пропал. Банда распалась, а мой дед ещё долго скрывался по лесам, пока не улеглась буря. Потом вернулся домой, к моему отцу, и спокойно дожил у него свой век. О Довбуше он никогда не вспоминал, о деньгах и сокровищах — тоже. Лишь перед самой смертью он открыл сыну всю тайну и торжественной клятвой обязал его вот к чему...
В этот момент тяжёлые стоны и приглушённый крик боли прервали рассказ Петрия. Андрей невольно вздрогнул и оглянулся вокруг. Но кругом было ровное поле. Нигде не было видно живой души, ведь жатва ещё не началась. Стоны всё повторялись. Постепенно они слабели, но всё сильнее пронизывали душу, всё сильнее потрясали. Казалось, что они доносятся из-под земли, прямо из-под ног путников. Петpий прервал рассказ и пристальным взглядом стал осматриваться вокруг.
— Похоже, с кем-то случилось несчастье.
— Но ведь тут никого не видно, — шепнул Андрей, чувствуя, как мороз пробегает по спине.
Петpий ничего не сказал. Сошёл с дороги и уверенным шагом направился к небольшому холмику, заросшему терновником, который недалеко отворачивал к дороге своё колючее «лицо». Машинально поплёлся за ним и Андрей. Тихие стоны становились всё ближе. Видно, несчастный напрягал последние силы, чтобы выдавить из груди эти приглушённые, хриплые звуки. Путники молча добрались до холмика, за которым сразу увидели чёрное, тёмное отверстие в земле, откуда доносились эти страшные, до костей пробирающие стоны.
— Видишь! — коротко сказал Петpий. — Теперь нужно только спасать.
Этот тёмный, скрытый проём оказался узким, когда-то довольно глубоким полевым колодцем. Когда в нём высохла вода, о нём все забыли. Дно затянулось, сруб сгнил и обвалился вниз. Тому, кто не знал места, легко было провалиться в коварную бездну.
Андрей первым заглянул в колодец. Там было темно, так как тень отбрасывал заросший терновником холмик. Но острый глаз Андрея сразу заметил, что на дне шевелится что-то грязно-серое, и оттуда доносятся жуткие стоны.
— Ну что? — спросил отец.
— Там кто-то есть. Подождите здесь, а я по этому срубу мигом спущусь вниз и поближе посмотрю, что это, — сказал Андрей и начал спускаться по хрупким и прогнившим брёвнам на дно тёмной пропасти.
— Осторожно, сын! — напомнил сверху отец.
Едва-едва Андрей добрался до дна и увидел перед собой скорчившегося человека. Лица его и возраста нельзя было разглядеть в полумраке. Нащупав там, где, как он думал, голова несчастного, он коснулся чего-то мокрого и, подняв руки, понял, что это кровь. Несчастный, видно, и не заметил, что больше не один в этом страшном колодце. Он уже слабо стонал и хрипел. Жизнь его угасала.
— Тату, тут какой-то человек умирает, — крикнул, вздрогнув, Андрей.
— Тащи его наверх! — велел отец.
Андрей легко поднял несчастного выше себя. Это был или ещё совсем молодой парень, или худой, как доска, старик.
Петpий нагнулся, подхватил его руками сверху и вытянул. Вскоре и Андрей выбрался из колодца, и оба вздрогнули, увидев перед собой страшное зрелище. Старик лет, может, шестидесяти пяти. Лицо его было страшно худое, впалое и имело цвет только что взрыхлённой глинистой земли или, как говорят, заросло мхом. Седые волосы слиплись от крови, а руки торчали, как сломанные грабли, на которых, словно длинные зубья, виднелись сухие и искривлённые ревматизмом пальцы. Глаза налились кровью, были страшно вытаращены и поражали стеклянным, мёртвенным блеском. Губы синие, как гнилые сливы, а спереди торчали всего два чёрных зуба. Сухая, как доска, грудь едва приподнималась — признак того, что несчастный ещё дышал. Всё тело судорожно корчилось, как корчится жаба, которой отрубили голову. Отец и сын с первого взгляда отвернули глаза от этого вида, от этой страшной человеческой руины. Но доброе сердце сразу пересилило отвращение. Они решили довести несчастного к себе домой, хоть до Перегинского было ещё немало пути, а солнце уже клонится к закату. Андрей сбегал к ближайшему ручью и принёс воды. Полумёртвого старика окропили и облили водой, перевязали рану, которую он, видно, получил на голове, упав ночью в колодец. Несчастный, как предполагали Петpии, весь день, с ночи и до этого времени, мучился в этой страшной пропасти среди безлюдного поля и не только не имел сил выбраться, но даже подняться. К счастью, он упал головой, которую перед тем разбил о сруб, в мягкую глину на дне, и рана его там прикрылась, иначе он наверняка бы умер от потери крови. Однако сам удар был очень сильным и опасным, и несчастный старик, хоть и поднялся с помощью Петpиев на ноги, всё время тихо стонал и бормотал какие-то, казалось бы, слова, которые, однако, переходили в невнятные звуки, резавшие слух. Глаза его застыли, ничего не видели, и Петpии, взяв его за руки, медленно повели с собой. Свежий вечерний воздух и холодная вода явно его взбодрили, он перестал стонать, но состояние его не изменилось. В иссохшем теле всё ещё чувствовалась дрожь и судороги.
Долго они шли молча, ведя несчастного старика. Старый Петpий несколько раз пристально вглядывался ему в глаза. Ему казалось, что он уже где-то видел это лицо и эти черты, но не мог вспомнить где, когда и как. Андрей же хотел вернуть разговор к прежней теме, надеясь, что она многое прояснит в его душе. Но на его вопросы Петpий отвечал, что нужно дождаться более удобного времени. И лишь такими словами дополнил прежний рассказ:
— Довбущуки думают, что на самом деле мой дед, Иван Петpий, убил Олексу Довбуша и забрал его большие сокровища.