Вечно враждуют с нашим родом и домогаются сокровищ. Отец нашего Довбущука, сын Олексы Довбуша, тоже Олекса, — у них, видишь ли, каждый старший в роду называется Олекса в память прославленного опрышка, — всю жизнь ссорился и враждовал с моим отцом... а после него и мне пришлось продолжать вражду и родовую ненависть... и та ненависть так разгорелась в сердцах Довбущуков, что они хотят лишить меня жизни, если я не открою, где Довбушевы сокровища, и не отдам их им до последней крошки. Не только сыновья Довбущука, учуяв запах колбасы в борще, украли из особого тайника серебра и золота на 5000 ринских, но послушай ещё кое-что. Сегодня утром сын старой Довбущучки, Иванко, гоня коров в лес, подбежал ко мне на выгоне возле Довбущуковки и говорит: «Нанашку, вы сегодня не идёте в город?» — «Иду, а что?» — говорю я. «Остерегайтесь, Олекса что-то недоброе хочет с вами сделать». Больше он ничего не сказал, но я вернулся домой и взял старый дедов нагрудник. Смотри!
И при этих словах Петрий распахнул камзол и показал под ним удивлённому сыну нагрудник, скованный из прочного стального листа.
— И хорошо мне эта бляха сослужила, — продолжал Петрий и рассказал сыну о своей встрече с Довбущуком.
Андрей побледнел от тревоги. Лишь теперь, хоть ещё не совсем ясно, перед ним стала открываться тяжёлая и суровая будущность.
Солнце склонило своё золотисто-красное полное лицо к самым вершинам гор, словно грозило своим красным жаром зажечь непроходимые, тёмные леса. В это время путники приблизились к Перегинскому. Далеко на западе, будто под широкой стеклянной плитой закатного солнца, чернели изрезанные фантастические и дикие скалы Чёрной горы, вырисовываясь причудливыми силуэтами на фоне кроваво-озарённого неба. С полудня тянул тёплый влажный ветер и нависли чёрные тучи, что время от времени вспыхивали золотыми молниями. Назревала буря.
Петрий, под тяжестью гнетущих мыслей, что давили его душу, шёл, понурив голову, ведя старика, который теперь уже опирался на него. Андрей, сердце которого волновали тысячи чувств, поднял глаза вверх, приветствуя своё родное село. Мимовольно он обратил взгляд на гигантский изломанный остов, на Чёрную гору. На её самой высокой каменной игле, крутой и острой, стоял величавый человек с опущенной вниз головой, с руками, сложенными на груди крест-накрест; острый глаз Андрея различил, как ветер играл его длинными, белыми как снег волосами. Ни малейшего движения нельзя было заметить в этой странной фигуре. И Андрей, увидев её, сам невольно застыл, как камень, среди дороги, не отводя глаз от таинственного человека, что вдали, высоко в воздухе, чернел на кроваво-красном фоне неба. Сердце его сжало недоброе предчувствие, вся кровь отлила от лица и устремилась к сердцу, как цыплята сбегаются под крыло наседки, завидев коршуна.
— Что с тобой, сын? — сказал Петрий, который уже обогнал сына, а теперь обернулся к нему.
Андрей не слышал слов отца. Он словно весь погрузился в созерцание того великана в небесной выси.
— Чего стоишь, парень, почему не идёшь? Куда это ты смотришь? Звёзды считаешь? Я ещё ни одной не вижу! — громче крикнул на сына Петрий.
— Почему стою? — переспросил Андрей, медленно опуская глаза на отца. — Звёзды считаю? Да нет же, взгляните сами!
И с этими словами Андрей указал пальцем на Чёрную гору. Петрий поднял туда глаза, но — к великому удивлению Андрея — игла была пуста и остро врезалась в синее, теперь уже тёмно-красное небо. Таинственный старец исчез с неё, словно привидение, будто его сдул ветер.
— Что же там такого? — спросил отец. — Я ничего не вижу.
— Потому что теперь там уже ничего нет, — ответил Андрей.
— А кто должен был там быть?
— Кто? Не помните того таинственного человека, что лет пятнадцать или четырнадцать назад дважды за одну ночь спас меня от смерти? Я ведь вам часто о нём рассказывал.
— Ну и что? Ты хочешь сказать, что видел его и теперь?
— Вот именно, видел — и на том же самом месте, где встретил его первый раз. Странно только, как он мог так внезапно исчезнуть.
— Удивительное чудо! — сказал сам себе Петрий, а потом добавил вслух: — Но почему же я его ещё никогда не видел?
И снова опустил голову и, ведя старика медленно горной тропой, пошёл к своей хате.
А у Андрея сердце всё ещё дрожало и ныло от неведомых, тайных предчувствий. Сколько раз в жизни показывался ему этот таинственный человек, стоявший на кровавом фоне вечернего неба на вершине Чёрной горы, столько раз какое-то несчастье наведывалось в Петриеву хату.
И с тяжёлыми и печальными мыслями в душе отец и сын уже поздним вечером добрались до дома.
V
НЕОБЫЧНАЯ РУКОПИСЬ
Если тебе, любезный читатель, случалось когда-нибудь проезжать по железной дороге из Стрыя в Станиславов и миновать небольшой городок Болехов, то, конечно, выглянув затем в окошко вагона на красивую предгорную окрестность, ты не мог не обратить внимания на гошевскую церковь, белеющую вдалеке своими каменными высокими стенами. И вправду, редко где у нас можно встретить столь красивое здание, чтобы так живописно вырисовывалось среди прекрасной природы. Гошевская церковь с чудотворным образом Богородицы притягивает к себе ежегодно множество паломников со всех уголков нашего края. Она возвышается вместе с монастырём на вершине горы, — и ещё больше живописности ей придаёт то, что эта гора, последняя в довольно длинной боковой гряде Карпат, глубоко врезается в болеховскую ровную долину, что до самого горизонта плавно спадает на северо-восток. Монастырская гора гордо возвышается над долиной, поросшая по склонам лещиной и боярышником, которые, словно малые дети, облепляют её бока и рёбра. А внизу, под крутыми склонами, сердито шумит и пенится Свица, быстрая и немалая горная река, бьющаяся о круглые камни, устилающие её дно, словно каменные бараны. За ней, на широкой пойме, раскинулось красивое, большое и ухоженное село Гошев. А дальше сердитая Свица скрылась в ивняке, точно разгневанная госпожа, что закроет своё чудное, молодое лицо вуалью и отвернётся в сторону. Узкие, извилистые, тщательно вычищенные и мелким песком посыпанные тропинки вьются крутым берегом вверх, ведя на не слишком широкую, но ровную и вымощенную широкими плитами площадь, посреди которой высоко к небу поднимается монастырская церковь, к которой примыкает низкое монастырское здание.
Вся площадь обведена с запада, севера и востока, по краям, где спадают крутые, отвесные склоны, низкой, но старой живой изгородью из боярышника, который, переплетясь своими кольчатыми ветвями, образовал густую непроходимую стену. Лишь тут и там видны в этой стене калитки. С юга, где дальше тянется горная гряда, пересечённая тёмными, узкими и глубокими поперечными лощинами, на более низкой, но не обветшалой, террасе раскинулся небольшой, но довольно роскошный василианский сад с дорожками и беседками, увитыми хмелем и диким виноградом. Хозяйственные постройки разместились внизу, в долине. Кажется, рука благочестивого основателя убрала с этой поэтической и живописной высоты, предназначенной стать местом божьей хвалы и молитвы, покоя и уединённого монашеского размышления, всю мирскую суету, чтобы не нарушать святого спокойствия. И в самом деле, с давних времён и поныне ходит слава о благочестии и святости гошевских монахов, о чудотворной иконе, — и немало легенд и сказаний жило и живёт до сих пор в народе о Гошеве.
— Видите, отец Методий, что я сегодня нашёл в нашей библиотеке? — сказал отец Спиридон, маленький седой старичок с грубым лицом, мелкими, седыми, улыбчивыми и ласковыми глазами, что сидели глубоко в голове, к игумену монастыря, старику уже более семидесяти лет, вечером того же дня, когда Петрии вернулись с несчастным старцем в Перегинское.
— А что же вы такое нашли? — спросил о. Методий, запирая окна своей кельи и опуская ставни, которыми тряс ветер.
Снаружи уже начиналась грозная битва природы, буйная летняя буря, так похожая на борьбу чувств, на кипучую, грозную схватку страстей в молодом сердце.
Старец закрыл перед бурей свои окна и задвинул их ставнями так же, как давно уже закрыл своё сердце перед бурями страстей, как отрёкся от мира и всех его чувств, радостей и бед. Лишь религиозное чувство осталось в душе и светило ясно в его сердце, как та масляная лампа в его тесной келье.
Заперев окна, поправив лампу и поставив на место большой и тяжёлый серебряный крест, единственное ценное украшение той простой кельи, которая, впрочем, ничем не отличалась от кельи обычного братчика, — о. Методий снова сел за старый дубовый столик рядом с о. Спиридоном и, медленно повернувшись, посмотрел на предмет, о котором говорил о. Спиридон. А нужно добавить, что Спиридон был хранителем небольшой монастырской библиотеки, довольно богатой старыми книгами и рукописями.
Этот предмет был рукописью на серой, но прочной и толстой бумаге, на которой обычно писали в конце восемнадцатого и начале девятнадцатого века, до того как изобрели наш белый, тонкий и хрупкий бумажный лист, что сам по себе со временем портится и распадается, будто сделан из сухого теста. Почерк был, как видно, довольно тяжёлый и неловкий, но буквы — большие, старательно выведенные.
— Где же вы это нашли и что это за письмо?
— Сегодня в полдень я заглянул в библиотеку и увидел это письмо на столе. Сколько я голову ломал, пытаясь догадаться, кто мог положить сюда этот документ! А что за письмо, что за язык — никак не пойму. Целый день сегодня мучился, чтобы прочитать эти знаки, — и ни с места!
— Как так, — сказал удивлённый игумен, надевая на небольшой, довольно правильный нос очки, оправленные в толстые роговые ободки, — ведь это, как вижу, вполне чёткое русское письмо!
— Ну, так будьте добры, прочтите его, отец настоятель, — сказал, пожав плечами, о. Спиридон.
Игумен взял рукопись и, поднеся её к лампе, стал вглядываться в странные знаки, чтобы расшифровать их. Наверху одно было написано явно: Моя память. О. Д. 1772.
— Видите, отче, я прочитал надпись без всякого труда, — сказал старец, обрадованный, как ребёнок.
— Я прочитал её тоже, да ещё и в конце несколько букв разобрал, но остальное — ни за что!
И в самом деле, немало удивился о. Методий, когда дальше, из всей довольно большой рукописи, не смог прочитать ни слова. Буквы походили на русские, письмо было довольно аккуратным, чистым и, как для своей давности, очень хорошо сохранившимся. При дальнейшем тщательном рассмотрении оба монаха смогли лишь убедиться, что написано оно не всё в одно время, что между отдельными частями, разделёнными отступами, прошло немало времени.