Арендатор с Бляйбергом прошёл мимо группы дворовых лошадей, посмотрел на них как любопытный и понимающий хозяин, который рад видеть хороший скот, даже причмокнул губами и, не сказав ни слова, пошёл дальше. Оба с Бляйбергом отошли, может, шагов двадцать и не оборачивались, когда на площади за ними поднялся страшный шум. Сначала было трудно понять, что случилось. Завизжали женские голоса, загрохотали копыта лошадей, зазвенели разбитые горшки и раздались громкие крики крестьян и евреев. Арендатор и Бляйберг остановились и оглянулись, но среди толпы народа нельзя было разобрать, что происходит. Визг не прекращался, а в толпе виднелось какое-то бешеное движение в сторону улицы. Только спустя время толпа успокоилась настолько, что можно было узнать, что произошло. А случилось то, что нередко бывает на многолюдных ярмарках. По улице через площадь подъехала крестьянская повозка, запряжённая парой лошадей, и остановилась недалеко от постоялого двора, под которым сидел дворовый эконом, продававший лошадей. Хозяйка, сидевшая сзади на возу, встала, взяла в руки кобылку кур, которых привезла на продажу, и пошла с ними на рынок, оставив возле воза своего мужа, сидевшего спереди. Муж тоже слез с воза, дал лошадям поесть, не распрягая их, позавтракал тем, что имел с собой, стоя возле воза, а потом, оглядевшись и убедившись, что с воза никто ничего не возьмёт, пошёл в ближайший шинок выпить водки. Долго он там не задержался и вернулся к своему возу, с привычным для крестьянина терпением дожидаясь жену. Сидел он так, может, час, а может, и дольше. Когда лошади съели то, что он бросил им сначала, он дал им вторую порцию сена и снова сел на воз, дожидаясь жену. Наконец его заинтересовали пышные дворовые кони, которыми торговали неподалёку, и он, сойдя с воза и почти не отходя от него, начал присматриваться к оживлённой торговле и прислушиваться к разговорам и шуткам перекупщиков. Через какое-то время, сам не зная как и когда, он оказался среди их компании, всё время довольно улыбаясь. Но вдруг за его спиной случилось то, чего он меньше всего мог ожидать. Его лошади, словно обезумев, рванули с места, повернули с возом широким полукругом на свободной площади и потом, всполошённые страшным визгом и ударами кнутов сбоку, свернули налево, перевернули воз и, вместе с его остатками, налетели на ряды горшков, разложенных перед гончарным шатром, устроив там страшное разорение. Испуганные новыми криками и ударами, они выскочили на улицу и помчались по ней между рядами толпы, топча людей и товары и вызывая кругом неописуемую панику. Всё это произошло в течение нескольких минут, но суматоха среди перепуганной толпы была столь велика, что никто не соображал, где он и что с ним происходит. Дворового эконома, сидевшего спокойно недалеко от своих лошадей, толпа мгновенно сдвинула с места и унесла на площадь, а когда он наконец опомнился и вернулся на своё место, ни его слуг, ни лошадей уже и следа не было, и никто из перепуганных людей не мог сказать ему, куда они делись. Правда, слуги нашлись вскоре, оба страшно потоптанные и окровавленные, но до такой степени без памяти, что не могли сказать ничего — ни о том, что с ними произошло минуту назад, ни куда подевались лошади.
Вскоре на то место, где пропали дворовые лошади, пришли жандармы, которые в числе шести человек парами патрулировали, проходя по улицам местечка и следя за порядком. Они были свидетелями беспорядка на площади, но не имели возможности его остановить; когда же толпа немного успокоилась, они тут же приказали погоню за всполошёнными лошадьми и начали расследование причины смуты. Привели перепуганных лошадей со сломанной дышлом и передней осью крестьянской повозки. У лошадей, совсем покрытых пеной от бешеного бега, под зажатыми хвостами оказались пучки крапивы, которые кто-то злонамеренно засунул им туда, очевидно, чтобы всполошить и вызвать беспорядок на ярмарке. Жандармы начали допрашивать крестьянина, владельца повозки и лошадей, перекупщиков и других людей, что стояли близко к возу, отдельно допросили эконома и дворовых слуг, наиболее пострадавших в этом деле, а затем, сделав всё возможное для восстановления порядка, пошли дальше патрулировать по городу, расспрашивая разных людей и записывая услышанное.
Ярмарка постепенно успокоилась и подошла к концу, а вечером в постоялом дворе Вайнреба снова собрались некоторые из тех евреев, что были там до полудня. Арендатор Абрум снова сидел спокойно на лавке в углу комнаты, разговаривая с Бляйбергом, который с полудня и до вечера не отходил от него. Бляйберг очень полюбил Абрума за его практический ум и знание различных житейских дел и был рад тому, что нашёл в его душе, как ему казалось, некоторую симпатию к своему менее практическому идеализму. Создать среди галицких евреев интеллигенцию, которая, не отрекаясь от еврейской веры и национальной традиции, подобно так называемым «марморейным», немецким или польским евреям, при этом искала бы общего основания для жизненной работы с русской и польской интеллигенцией, — вот это всё яснее вставало в голове Бляйберга. Он чувствовал это и раньше, но теперь всё больше убеждался, что такая еврейская интеллигенция может вырасти только в современной христианской школе, которая, не насаждая еврейской молодёжи христианства, давала бы ей доступ ко всем современным знаниям. Абрум так же остро, как и Бляйберг, осуждал житейскую непрактичность так называемых учёных евреев и суеверность еврейской массы, которая, несмотря на ежедневное общение с христианским населением, живёт в совершенно отдельной духовной атмосфере.
Было уже довольно поздно ночью, когда дверь комнаты открылась, и в неё вошли два жандарма в обычных мундирах, с огромными карабинами на плечах и с насаженными на них блестящими стальными штыками. За ними, в покорной позе, шёл хозяин Вайнреб, повторяя раз за разом:
— Ich weiss gur nichts! Ich weiss gur nichts!*
— Тут арендатор Абрагам Гляйхгевихт? — спросил резким голосом один жандарм, войдя в комнату без приветствия.
— Ich bin hier*, — отозвался Абрум и поднялся со своего сиденья.
— Kenn’ Sie einen gewissen Chaim Spitzer?*
— Nein, ich kenn’ ihn gur nischt*, — ответил без колебаний Абрум.
— Ich wusste, dass Sie dies verneinen werden, — сказал жандарм. — Also bis auf Weiteres sind Sie arretiert. Kommen Sie mit!*
— Was wollen Sie von mir? — протестовал арендатор. — Ich bin ein ehrlicher Mann*.
— Das wird sich schon zeigen. Kommen Sie mit uns!* — сказал жандарм, после чего оба жандарма взяли его между собой и вышли из комнаты, не отвечая на поклоны хозяина постоялого двора.
— Wus ist dus? Wus ist dus?* — спрашивали друг друга удивлённые и перепуганные евреи после ухода жандармов.
К Бляйбергу подошёл тот же еврей, что до полудня вмешался в его разговор с арендатором, и спросил его вполголоса:
— Вы хорошо знаете того арендатора?
— Что значит хорошо? — ответил по-еврейски Бляйберг вопросом на вопрос. — Как может один человек знать другого хорошо?
— А вы разговаривали с ним довольно откровенно, — сказал другой еврей.
— Ни с кем не говорю иначе, — ответил Бляйберг, — потому что мне нечего скрывать.
— А тот арендатор на самом деле и не арендатор, — сказал практичный собеседник. — Я знаю его немного ближе, хоть он, наверно, не знает меня. Для виду и для властей он арендатор, но на самом деле он глава широко разветвлённой шайки конокрадов, которая ведёт огромную торговлю крадеными лошадьми, продавая в России лошадей, украденных у нас, а у нас — украденных в России. Но сегодня, видимо, его ремесло оборвалось. Я немного поспособствовал этому — он, наверное, даже не узнает, за что. А вам советую в другой раз быть осторожнее в выборе друзей. Gute Nacht!*
Сказав это, он удалился, оставив Бляйберга в лёгком разочаровании.
Дело ярмарочного беспорядка в Жидачеве не было выяснено полностью, потому что Хаим Шпицер с крадеными лошадьми успел уйти за границу, а арендатор Абрум сумел очиститься от подозрения, которое на него навёл перед жандармами завистливый конкурент, не сумевший дать достаточных доказательств для подтверждения своих слов. Выяснилось только одно: по наущению Хаима Шпица оба молодых Довбущука, Сенько и Ленько, засунули крестьянским лошадям под хвосты пучки крапивы и вызвали их испуг. Сенька, который пьяный заночевал в шинке, был арестован жандармами в ту же ночь, а Ленько, более осторожный, сбежал вместе с крадеными лошадьми и Хаимом в неизвестном направлении.
VIII
ПОБЕГ АРЕСТАНТА
Несколько месяцев после этого события, одним осенним вечером по Городецкой улице во Львове шли довольно длинной колонной парами арестанты, которые весь день были заняты работой — пилением дров во дворе уголовного суда. Их серые суконные сердаки промокли до нитки, потому что под холодным осенним дождём они весь день трудились под открытым небом. И теперь вечером улица была вся мокрая, покрытая жидкой грязью и лужами мутной воды. Арестанты не могли идти по тротуару, а должны были двигаться по улице, и своими тяжёлыми лаптями чавкали по грязи. Только два надзирателя с заряженными карабинами и насаженными на них штыками на плечах шли парой по тротуару, следя сзади за колонной арестантов.
Вдруг один арестант, вероятно, споткнулся о камень, присел к земле, и в ту секунду громко звякнула цепь.
— Что там такое? — грозно крикнул один надзиратель, выбегая вперёд.
Сумерки не позволяли ему разобрать в колонне, у какого арестанта звякнуло железо.
— Что случилось? — крикнул надзиратель второй раз.
Молчание. Арестанты стояли тихо, а когда колонна двинулась дальше, шли все в полном порядке.
Они уже были недалеко от Бригидок. Улица, по которой шли к тюрьме, была узкая, редко кто по ней ходил, а в то время, когда проходили арестанты, на ней уже лежали глубокие сумерки.
Вдруг во второй раз послышался звон железа — и в ту секунду раздался грозный крик надзирателя сзади:
— Стой!
В колонне арестантов возникла суматоха. Никто не знал, что происходит. Все взгляды обратились туда, куда вмиг бросился один надзиратель. Перед ним арестанты увидели человека, которого узнали по короткой серой одежде. Это был один из их товарищей — Сенько Довбущук.
— Беги голый, подоткни полы! — крикнул в шутку один арестант.
— Который это? — грозно спросил стражник сзади.
— Это не я, — ответил другой арестант и кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание стражника и отвлечь его от беглеца.