Лесными и полевыми тропами они направились в свою Довбущуковку.
Грустным и неприветливым пустырём стояло теперь то небольшое жилище, расположенное в стороне от главного села, прямо под самым лесом. Казалось, что лес чуть разросся и забрал его под себя. Местами из-за густых высоких елей выглядывали поваленные остатки печей или чёрные обгорелые обломки брёвен. Развалины хат заросли густой и высокой крапивой, а по бывшим дворам раскинулись роскошные и самодовольные репейники, загораживая доступ к домам. Было тихо. Ни один лист не шевелился, только солнце палило сверху, а небо улыбалось ясно и спокойно.
Долго бродили Довбущуки среди кустов елей и крапивы, долго осматривали печальные развалины своей родины. Вдруг какой-то хриплый голос привлёк их внимание.
— Что это такое? — спросил Ленько брата.
Сенько ничего не ответил, но сразу стал пробираться к месту, откуда доносился голос. Вскоре братья нашли узенькую тропинку, протоптанную среди крапивы, и пошли по ней.
На руинах бывшей пустоши, из-за густых терновых и шиповниковых зарослей, виднелось что-то вроде будки, в каких у беднейших хозяев лежат собаки. Несколько трухлявых, наполовину сгнивших досок, прислонённых к жердям, торчало вверх, создавая хоть какую-то защиту от непогоды. Сзади лежала огромная куча хвороста, бурелома и гнилых брёвен, образуя непроходимую стену. На земле вместо постели валялась куча листьев и сухой соломы, и на этой убогой подстилке лежал, а вернее сидел, опершись о толстый пень, уже старый человек. Сначала трудно было понять, мужчина это или женщина. Беспорядочно накиданное, грязное и рваное тряпьё — это была вся одежда этой человеческой развалины, и только по длинным, в колтуны спутанным волосам можно было догадаться, что это женщина. Её лицо было тёмное, как земля, давно не умытое, а впалые глаза сверкали из глубоких впадин безумным огнём. Ноги её были потрескавшиеся и покрытые струпьями засохшей крови.
Охриплым, едва слышным голосом она пела, не двигаясь с места и не отрывая глаз от одной точки:
Ой за лес милый, за лес
Чёрные глазки унёс,
И следочки забравши,
Сердцу горе задавши.
Вздохнула, а потом сразу перешла на другую мелодию:
Мать же моя, мать, что же ты сделала,
Что своих детей напрасно погубила?
— А это кто? — шёпотом спросил Сенько у брата.
— Не узнаёшь? Это наша тётка, Демкова жена!
— Овва! Вот до чего дошла! — сказал Сенько и цокнул языком.
Демчиха не заметила Довбущуков. Не двигаясь с места и всё так же глядя в пустое тёмное пространство, она тонким голосом запела колыбельную, будто убаюкивая ребёнка:
Ой не кукуй, серая кукушка, в ночи,
Не выклёвывай на терновнике очи!
«Ой как же мне ночью не куковать?
Деток малых мне нечем кормить».
И вдруг рассмеялась резким, неестественным смехом и затянула плясовую:
Ой берёза дуба везла,
Чуть согрелась, чуть замёрзла...
Потом снова вздохнула и заговорила сама с собой, словно продолжая с кем-то прерванный разговор:
— А что ж я ей сделала? Разве трава кому виновата?.. Разве я виновата, что нарвала?..
И сразу после этих слов, опустив голову вниз, протянула печально:
Говорят люди, что суд будет,
А суда не будет!
Пусть на того суд падёт,
Кто судить нас будет!
Довбущуки стояли недалеко от хижины и молча наблюдали за Демчихой.
Вдруг услышали за собой шелест бурьяна и треск хвороста. Обернулись и увидели парня, в котором сразу узнали своего младшего племянника Иванка, сына Демка.
— Это ты, Иванку? — окликнул Ленько.
— Конечно я! — ответил парень. — А вы откуда здесь взялись?
— Вернулись из Ивановой хаты, — ответил Сенько.
— Овва, так скоро? — с шуткой сказал парень. —
Я думал, что вы там вековать будете.
— Да неплохо нам там было, — в тон ему ответил Ленько. — Но что ж, не хотели паны держать дольше и выгнали нас домой.
— Жаль, а то без вас тут было довольно спокойно, — сказал Иванко. — Только вот моя мама не может забыть того, что с вами случилось. А вернее, она забыла всё, даже то, что она моя мать.
Иванко достал из мешка, который принёс с собой, горшок с едой, поставил его перед безумной и молча ждал, пока она поест. Демчиха, не говоря ни слова, взглянула на горшок, взяла ложку и начала есть совсем спокойно, как нормальный человек. Иванко и оба Довбущука молча наблюдали за ней.
— Видите, что стало с вашей тёткой! — шёпотом сказал Иванко Довбущукам.
Братья насмешливо покачали головами.
— Ничего себе! Ест хорошо, а больше ей ничего и не надо, — сказал Сенько.
— Может, и нас так накормишь? — спросил Ленько у племянника.
Иванко взял у матери пустой горшок, завернул его в тряпку и, не отвечая на вопрос, стал собираться обратно. Довбущуки поспешили за ним. Им было любопытно узнать всё, что они увидели.
— Иванку, Иванку, подожди! Мы устали и голодны! Неужто будешь так жесток к нам и дашь тут умереть с голоду?
— Да я не зол на вас, но не знаю, что вам нужно и что я могу для вас сделать.
— Нам немного надо для начала, — сказал Ленько. — А там мы как-нибудь управимся. Но скажи прежде всего, как ты тут живёшь и что стало с нашими?
— Что я вам скажу? Мне некогда, работа ждёт. А что здесь произошло — одно горе. Как вас забрали, Демчиха долго ходила с мальчиком по пожарищу и причитала, а потом, будто что-то надумав, пришла в село, к Петрию. У Петрия была старая, ваша бабка. Она несколько недель жила у Петрия, пока однажды вечером внезапно не заболела и в ту же ночь умерла. Как на беду, и сын Демчихи заболел одновременно и умер. Демчихи тогда дома не было. Господи, как бедная прибежала откуда-то! Сердце разрывалось, слушая её рыдания. Где-то после полуночи призналась, что отравила «старую». Покойная варила себе в горшочке кашу, а она влила туда настой какого-то зелья. А когда «старая» ела, пришёл сын Демчихи, и она и ему дала этой каши. К утру оба умерли. На следующий день собрали общину, взяли Демчиху и отвели в суд, — но там уже увидели, что бедная Демчиха лишилась рассудка. Привели её обратно в село и велели отправить куда-то в больницу. Но платить за лечение было некому, вот так она и осталась. И с тех пор всё лето здесь сидит и поёт, а на зиму её забирают в село, чтобы не замёрзла.
— А ты где? — спросил Сенько.
— У Петрия. И там беда. Старый Петрий стал таким скупым и угрюмым, что кто знал его раньше, вряд ли узнал бы теперь. Петрийха слаба, всё переживает. Очень грустно во всём доме.
— Что же Петрий делает? — спросил Ленько.
— Что делает? Всё, как призрак, ищет какой-то погреб, к которому потерял доступ, и никак не может его найти.
— Что за погреб?
— Где-то в горах была лощина, а в ней известный ему вход в подземный погреб. Не знаю, был ли там на самом деле погреб или только ему снилось. Потому что, оправившись после вашей заварушки, он раз пошёл туда и не нашёл ни лощины, ни входа. Потом, когда прошло лето, пошёл ещё раз и снова ничего не нашёл. Я оба раза следил за ним. Придёт на место, смотрит, крестится, тяжело вздохнёт, походи́т кругом и возвращается домой. Вот так он делает несколько раз в году.
— Ну, это ему, видно, сделали не просто так! — радостно сказал Ленько. — А теперь, Иванку, будь здоров! Иди, чтобы не опоздать к работе! А мы, Сеня, пойдём! Пора и нам двигаться.
— Куда же вы теперь? — спросил Иванко.
Но на этот вопрос он ответа не дождался.
VI
ОЛЕКСА И ПЕТРИЙ
Тем временем Олекса доковылял до Петриевой хаты. Петрийха как раз вернулась от соседки и, грустная, сидела под окном. Петрий прилёг на время на постель и заснул.
Вдруг залаяли собаки и бросились во двор. На перелазе показался высокий, сгорбленный, бледный мужчина.
Петрийха застыла, словно прикованная, увидев этого страшного человека, который несколько лет назад принёс такое несчастье в их тихую, мирную семью.
— Кирило, Кирило! — позвала она дрожащим голосом.
— Что там? — спросил Кирило, просыпаясь.
— Вставай! Гость к нам идёт.
— Что за гость?
— Такой, которого, наверное, не ожидаешь!
В тот миг со скрипом отворились двери, и в хату вошёл Олекса.
— Слава богу!
Петрий остолбенело смотрел на него. Казалось сначала, что он не узнаёт своего давнего противника.
— Слава навеки! — ответила Петрийха.
Не оглядываясь, не говоря ни слова, Олекса сел на лавку. Его ноги дрожали. Он не мог долго стоять.
— Простите, — сказал он спустя мгновение, не поднимая головы, опущенной на грудь, — что я такой смелый и сразу усаживаюсь!
— Ничего, ничего, просим! — говорила Петрийха.
— Что вас привело ко мне? — спросил Петрий.
Довбущук, услышав его голос, поднял голову и вперил в него свои маленькие мутные глаза. По-старому закусил нижнюю губу зубами. Было видно, что ни годы, ни страдания не искоренили из его души давней ненависти.
— Может, вы были бы так любезны, хозяйка, оставить нас одних на минутку? — сказал Олекса, обращаясь к Петрийхе.
Недоверчиво оглядываясь, Петрийха встала и постояла немного, не зная как и что, но, увидев, что лицо мужа ничем не выражает беспокойства, вышла из хаты.
— Что вам нужно от меня? — спросил Петрий. — Я думал, что уже свободен от вас, а вы всё ещё чего-то хотите от меня.
— Бог с вами! Я не пришёл к вам с дурным намерением и не хочу вам ничем докучать! Знаете моё положение. Я теперь без хлеба, без дома и без здоровья. Бог меня наказал, но вы имейте милосердие ко мне. Не хочу вашего, но у вас в руках то, что добыл наш дед, так пусть хоть часть того достанется мне и моим детям.
Петрий смотрел в лицо Довбущука печальными глазами, а потом сказал:
— Не захотели вы меня слушать, когда мы оба были здоровы, а теперь приходите, подорвав моё здоровье и своё потеряв. А из того, что добыл ваш дед, у меня почти ничего нет. Той же осенью, когда вы покусились на мою жизнь и жизнь моего сына, бог послал нам тяжёлое испытание и отнял у нас то, из-за чего между нами шла вражда. Не знаю, то ли осенний, то ли весенний ливень завалил и сравнял без следа ту лощину, в которой был вход в пещеру, где лежали Довбушевы сокровища. Когда я после долгой болезни немного оправился и пошёл на знакомое мне место, я не смог найти ни тропинки, ни лощины, ни входа в пещеру. Всё засыпало камнями и щебнем, которые вследствие наводнения сошли с высокой горы. Осталась у меня на руках только та небольшая сумма денег, которую захватили ваши сыновья и которую я отыскал и положил в кассу, но от этих денег мало толку, потому что они вложены так, что ни я, ни мой сын не можем их снять, и даже процентов с них не можем получить.