— А где же ты её дел?
— Да она тут с нами, — ответил Довбуш.
— Где с вами?
— Тут недалеко, в селе. Ребята принесли её сюда на плечах. Несли ночами, потому что днём мы должны были прятаться по лесам. Так промандровали целых две недели, пока дошли сюда. Ребёнок сначала плакал, а потом как-то заигрался.
— Так, может, пристроишь её где-нибудь в селе? Может, у какого попа?
— Нет у меня таких знакомых, — ответил Довбуш. — А я думал, не могла бы она пожить здесь с тобой, в безопасном месте, пока не найду для неё чего-то более подходящего.
— Трудно будет, — сказал Семён после короткого раздумья. — У меня, сам знаешь, нет никаких удобств для панского ребёнка.
— Это было бы ещё самое меньшее, — ответил Довбуш. — О многом я мог бы позаботиться, а к тебе, думаю, она привыкла бы ещё скорее, чем к моим товарищам. А к зиме я, конечно, найду для неё такое место, где будет больше удобств и лучший уход.
— Ну, как хочешь, — сказал Семён, — пусть будет так. Я здесь один, но у меня есть и родня, и знакомые, которые смогут приютить её в случае надобности.
Довбуш ушёл после этого разговора и на следующий день сам на руках принёс воеводскую внучку в дом пасечника.
Мильца постепенно забывала о своём панском детстве. Воспоминания о воеводе уходили всё дальше в тёмные закоулки её души и в конце концов стали каким-то смутным сном. Зато красота её расцветала всё пышнее, как весной расцветает чудесный цветок в высокогорной долине. Она привыкла к уединению в доме, к шуму лесных деревьев, к суровому лицу пасечника, — а её чистое, девичье сердце и чувства развивались в окружении горной природы и вдали от людей, которые своим дурным примером могли бы исказить свободный рост и развитие этого благоухающего цветка.
Довбушу в те времена пришлось очень туго. С падением Польши кончилось его капитанство. Он вынужден был скрываться, а потом под разными именами, как нищий, скитаться по краю. Его жена в Перегинском умерла от тоски. Душа бедного изгнанника много страдала под невыносимым бременем разлуки, и ему так и не удалось найти для Мильцы более удобное и безопасное пристанище.
Лишь спустя пятнадцать лет он снова заглянул к пасечнику Семёну. Радостно принял старик некогда грозного гостя. Удивлённо глядела на него Мильца... удивлённый и очарованный смотрел Довбуш на ту, которую когда-то беспомощным ребёнком увёл из замка её деда. Вместо забот и горечи, что мучили его до сих пор, он почувствовал в душе странное, необъяснимое облегчение, словно осознание того, что его преступление может принести добрые плоды в будущем.
Недолго пробыл Довбуш в жилище пасечника, недолго, а какая решительная перемена произошла в его душе! Его сердце ожило — ожило с новыми страданиями, с новым счастьем, с новой любовью. Красная, как вишня на солнце, встречала его Мильца, вся в огне, дрожа, слушала долгими вечерами его рассказы о жизни, о давно минувшем, но незабытом горе, — и её сердце начинало отзываться ему какой-то незнакомой, тихой и сладкой речью...
Весной 1800 года состоялось венчание Довбуша с молодой Эмилией, внучкой воеводы, последней отраслью рода Шепетинских. Но она этого не знала и давно привыкла считать себя дочерью Семёна.
Но недолго пробыл Довбуш со своей молодой женой. Опасаясь, чтобы его не выследили, он снова покинул пасечника, вновь в нищенской одежде ушёл в широкий свет, пообещав через год снова явиться туда, куда влекло его сердце.
Тяжело стало Мильце. Но тоска постепенно проходила: время и надежда вскоре увидеть мужа утешали её. И всё шло обычным порядком в доме пасечника, когда вдруг, уже поздней зимой, услышал старый Семён, что жандармы собираются нагрянуть в его дом, чтобы поймать жену Довбуша. Об этом сказал старому пасечнику один пастух, который зимой за несколько миль ездил на Зелеминь за сеном. Семён всю ту зиму не выходил из дома, так как старость уже одолела его, — и через несколько дней после ухода пастуха он умер, сообщив перед смертью Мильце о грозящей ей опасности.
Неописуемая скорбь и ужас охватили сердце молодой женщины, когда она вдруг оказалась одна среди безлюдной лесной глуши ночью, с телом своего, как ей казалось, отца.
В ту ночь у неё родился сын — второе живое существо рядом с ней в тех лесах. Она дрожала над ним, плакала и смеялась, не знала, что делать, а каждое мгновение ей чудилось, что уже идут безжалостные, усатые, вооружённые палачи, что они берут её, заковывают в тяжёлые кандалы, что отнимают у неё это бедное дитя, её единственную радость. Нет, не могла она больше так мучиться! Убежать отсюда, в ближайшее село, к людям, которые её укроют, защитят и утешат, — вот была её единственная мысль.
Через несколько дней после родов она взялась за дело, оделась как можно теплее, бережно укутала ребёнка и со слезами простилась с этим тихим старым домом, где так хорошо и спокойно прошли её молодые годы. Вдруг ей бросился в глаза пасечников псалтырь — единственная книга, что была в этой глуши. Из него молился пасечник, на нём учил её читать, из него она выводила первые буквы углём на еловой тесаной дощечке, в нём и она в последний год находила утешение в тоске, которую раньше не знала и не понимала. Она взяла с собой эту святую книгу, веря, что она станет ей в пути защитой и принесёт ей милосердие от бога и от людей. Потом, перекрестившись и со слезами поцеловав ещё холодную руку своего опекуна, отправилась в путь.
Мильца думала, что в ближайшем селе расскажет людям о смерти пасечника и вернётся с ними, чтобы похоронить его останки. Но всё вышло иначе. Метель занесла снегом все знакомые ей лесные тропы, а падающий снег всё затмевал, так что она вскоре сбилась с дороги и заблудилась в лесу.
Тяжело, невыразимо тревожно тянулся час за часом. Солнце уже перевалило за полдень, а она всё бродила по густым борам. Уже начинало вечереть, мороз пробирал её, силы покидали, но она, не обращая внимания на стужу, остатками своего тепла грела только своё дитя. И ночь уже наступила — в лесу раньше, чем в поле, — а лес всё не кончался, метель не стихала, да к тому же мороз крепчал. Она присела отдохнуть под раскидистой елью, под которой было меньше снега, и, кормя грудью ребёнка, тихо шептала молитвы. Потом, когда стон леса под бурей немного стих, она пошла дальше густым лесом под елями, всё спускаясь ниже и ниже в долину. Через какое-то время она увидела недалеко внизу бледный свет и сразу поняла, куда попала.
Это была одинокая небольшая горная корчма на краю леса, недалеко от села. Сердце её забилось сильнее, и она, выйдя из леса, пошла по снежной поляне прямо к корчме.
В будке под корчмой лежал свирепый сторожевой пёс. Услышав шаги чужого человека, он вскочил с громким лаем, но этот лай был для неё милее всего, что она слышала в тот миг, ведь он говорил о присутствии живых людей в корчме.
Из корчмы вышел жид со слугой, отозвал пса и немало удивился, увидев перед собой в такое время «пасечникову молодицу», знакомую ему с давних пор. Он провёл её в корчму, где она быстро согрелась. Сначала казалось, что её крепкая натура перенесёт без вреда страшные события последних дней. Она подкрепилась в корчме наспех сваренным горячим молоком и легла спать с ребёнком, но под утро у неё поднялась сильная горячка, так что она, проснувшись и простонав до утра, впала в полное бессознание. Перепуганный хозяин послал своего слугу в село, чтобы тот привёл сани и упряжку, и к полудню без сознания молодицу с ребёнком с трудом доставили в село и отвезли прямо к местному священнику. Тот, не мешкая, окрестил ребёнка, который был мужского пола, и поместил у себя тяжело больную мать, которую давно знал как дочь пасечника Семёна. Найдя при ней пасечников псалтырь, он прочитал на последней странице книги запись Семёна, что кое-что прояснила ему в происхождении молодой женщины. Сама же молодица пролежала ещё несколько дней в тяжёлой горячке и бессознании, потом пришла в себя лишь настолько, что смогла сказать, что её отец умер и лежит в своей хате непохороненный, и затем снова впала в беспамятство, окончившееся тихой смертью.
Её и Довбушев сын остался сиротой в доме священника.
III
НАХОДКА В РОЗГИРЧЕ
Пять лет прошло с тех пор, как в Довбущуковке разыгралась драма, описанная в первой части этой повести.
Мы снова в горах, недалеко от Розгирча. С юга — высокие горы, покрытые тёмными еловыми борами. У их подножий на песчаной равнине — руины старой каменной корчмы, где когда-то сидел жид Бляйберг. Мимо руин, заросших мхом и крапивой, вьётся узкая тропинка. Её едва видно; видно, редко кто по ней ходит. Она поднимается двумя поворотами на небольшой холм и пропадает в густой тени леса. По этой тропинке ходят горожане, чтобы посмотреть известный камень, что торчит в том лесу. Из селян мало кто ходит туда, потому что о руинах старой корчмы рассказывают страшные предания, а женщины боятся даже упоминать о ней по ночам.
В один летний ясный день этой уединённой тропинкой шёл человек невысокого роста, с живыми, хитрыми серыми глазами, одетый по-городскому, с толстой палкой в руке и с торбой через плечо. Быстрым шагом он добирался до леса и вскоре скрылся в прохладной тени. Здесь он остановился на минуту, глубоко вздохнул и отёр пот со лба. Потом стал оглядываться вокруг, словно припоминая дорогу, потому что тропинка в лесу совсем исчезла.
Хорошо подумав, куда идти, он направился в чащу и долго карабкался по оврагам, лощинам и каменистым лесным осыпям, пока перед его глазами не возник розгирецкий камень. Тремя высокими, круто расколотыми столбами поднимался он вверх и серыми неровными контурами выделялся на тёмно-зелёном фоне леса.
— Слава тебе, боже! — прошептал, тяжело вздыхая, путник. — Еле добрался до этого места, куда уже так давно должен был попасть. В этом камне — моя последняя надежда... Если тут нет того клада, то уж, наверное, сам чёрт им подавился! И сколько же я его искал, сколько раз спрашивал о нём, целых пять лет потерял, борясь с разными трудностями!
Так бормотал путник, устроившись под огромной елью недалеко от камня на долгий отдых. Он снял с себя кафтан и торбу, положил на землю, поправил на себе узкий ремень с блестящими пряжками и достал из торбы кусок хлеба, соли и хороший ломоть колбасы.
— А кто знает, может, и врал Петрий, когда его пытали? Может, всё это сказка, выдумка... может, он только для того пустил слухи о таких больших кладах, чтобы подразнить Довбущуков? Как же это возможно, чтобы я столько искал, все закоулки перерыл и перевернул — и ничего не нашёл? Но посмотрим, — добавил он, вставая и собирая крошки хлеба.