А надо было его видеть в ту минуту, когда, окружённый облаком знатных гостей, многие из которых едва держались на ногах и думали, что у них на плечах вместо головы мельницы, — так шумело и кружилось в них старое венгерское вино, — надо было видеть старого Шепетинского в тот момент, когда он обходил с гостями свой новый замок, просторные, выстроенные на французский лад хозяйственные постройки, полные новомодных сельскохозяйственных орудий, когда показывал гостям крепкий частокол и окованные ворота, рвы и пруд, что, словно огромный полумесяц, окружал замок с юга, когда водил их по густому полуприродному парку, что укрывал с севера вновь построенный замок, — надо было всё это увидеть собственными глазами, чтобы представить себе, с каким выражением лица повторял тогда пан воевода:
— Мой дом — моя крепость!
А гости дивились. Дамы, одетые по тогдашней моде лишь в тонкие, словно дымка, газовые накидки, ахали сентиментально, сжимая изящно тонкие уста и разглядывая в подзорные трубы чудесные окрестности. И все восхищались красотой постройки, выполненной итальянским мастером, и великолепным расположением между лесом и водой, и мощными укреплениями, и искусно, в причудливых формах сделанными лодками, что покачивались на гладкой поверхности пруда, и со вкусом обставленными беседками в парке, — словом, восхищались всем, что можно было хвалить. А хоть кое-кто из старших панов и замечал: «К чему было строить в наше время такие дорогие укрепления? Для чего в нынешние мирные времена замок, зачем рвы, подъёмный мост и палисады?» — то пан воевода, выпрямив свою гордую высокую фигуру и гордо указывая левой рукой на собственную грудь, говорил с довольной улыбкой:
— Мой дом — моя крепость! Разве вы не видите высокой цели, что руководила мною при постройке этого замка?
Гости молчали и качали головами, только дамы шелестели длинными газовыми, лёгкими, как паутина, платьями, гордо проходя одна перед другой.
— Взгляните на те синие горы, что мечтают вдали! Видите, это врата, через которые часто входили венгры в нашу страну! Там когда-то ворвался Ракоци! Мой замок предназначен в будущем запереть им ворота. Взгляните на просторные, широкие и ровные поля с востока и севера! Это путь, по которому налетала пагубная саранча — татары на наше благодатное Подгорье. Мой замок должен стать преградой против отрядов бусурман, стать защитой бедным людям, что бегут со своим добром от меча и огня неверных!
Так говорил пан воевода, и его фигура, согбенная возрастом к земле, выпрямлялась и поднималась вверх при этих словах. Он снова удовлетворённо улыбался и гордо окидывал взглядом гостей.
А гости уже и сами начинали восхищаться высокими патриотическими целями владельца замка, желали ему счастья, а его роду — славы и долгого господства.
Но при воспоминании о роде воеводы его радость омрачалась. Он вспоминал, что у него нет сына, что его славный род, его имя вместе с ним угаснет, — и склонял снова гордую голову вниз, будто кланялся перед рукой судьбы. Ведь и вправду судьба, видно, вознамерилась пригнуть эту сильную гордую голову. Его сын, вся отцовская надежда, через год жизни с женой погиб внезапно на охоте, а его молодая жена вскоре последовала за ним в могилу. Осталась непотешному деду лишь маленькая внучка Мильца, на которую, почему-то, дед не мог излить всей своей любви. Скорбь по утрате сына вскоре уступила место высоколетным и славолюбивым мыслям, строительным заботам, тысячам мечтаний и планов, роившихся в старой гордой голове. Тем временем Мильца росла под присмотром няньки и француженки — бонны Шарлотты. Ей было три с половиной года в ту пору, когда происходят события, о которых здесь идёт речь.
А было это во второй половине XVIII века, когда польскую корону носил Станислав Понятовский, а над Польшей, или, вернее, над головами молодых ляхов и ляшек, начиная от короля, воцарилась очаровательная маркиза Loully.
Случилось это одним прекрасным летним вечером в воскресенье. Отец Исидор, священник соседнего с замком села, обходил, помахивая толстой тростниковой палочкой в серебряной оправе, свои широкие поля, что красовались высоким ржаным колосьем и зелёной пшеницей. Удовольствие и лёгкая улыбка блуждали по его лицу, а лёгкий вечерний ветерок играл при ходьбе полами его длинной чёрной рясы. Серебряная оправа палочки блестела на солнце, а полное, круглое лицо батюшки от вечернего сияния становилось ещё более румяным. О чём думал о. Исидор в ту пору, трудно угадать. Может, и ни о чём, а просто тихо наслаждался вечерним покоем во время прогулки.
— Слава Иисусу Христу! — раздался вдруг за его спиной грубый голос. Он обернулся и ответил:
— Слава во веки!
Перед ним стоял человек лет пятидесяти, с загорелым лицом и ростом на голову выше о. Исидора. В чертах его лица, кроме мужской энергии, добродушной, но и гордой улыбки, выражавшей сознание своего превосходства над другими, нельзя было прочесть никаких враждебных намерений.
— Всечестный отец, простите, что так неожиданно преграждаю вам дорогу, но, видите ли, у меня к вам срочное дело.
О. Исидор сделал два шага назад, чтобы получше рассмотреть незнакомца, и испытующим взглядом окинул его высокую фигуру.
— Надеюсь, вы, всечестный отец, знаете меня?
— Нет, не знаю!
— А раз так, — сказал незнакомец с шутливой улыбкой, — то я скажу вам. Я — Олекса Довбуш.
Эти короткие слова странно подействовали на о. Исидора. Его здоровое, красное лицо побледнело, колени задрожали, а рука судорожно сжала серебряную головку трости.
— Итак, — продолжал Довбуш, довольный, видно, этой переменой на лице батюшки, — моё дело, всечестный, такое. Я живу по лесам, как небесная птица, что ни пашет, ни сеет... Да вот уже несколько дней мы с товарищами напрасно просим у бога хлеба насущного. Потому обращаюсь к вам и прошу, чтобы ваша щедрая рука накормила голодных!
Самодовольная улыбка исчезла с лица грозного опрышка, уступив место иронии и презрению. Он знал, что о. Исидор очень скуп и что эти слова нагнали на него немало страха. И действительно, о. Исидор даже съёжился, услышав это, и язык его бессвязно пролепетал:
— Как так, как так? Поясните лучше, — я вас не совсем понимаю!
— Всё просто. Вы, батюшка, будете так добры сегодня вечером, между восьмью и десятью часами, накрыть у себя стол для меня и двадцати моих молодцев, потому что нам негде поужинать! Не утруждайтесь особенно, мы съедим что угодно, ведь мои ребята голодны! Бывайте здоровы!
И капитан, поклонившись и ещё раз насмешливо взглянув на остолбеневшего от тревоги о. Исидора, быстрыми шагами удалился.
*
Пан воевода Шепетинский был тем вечером в необычайно весёлом настроении. Гости как раз разъехались, и слуги убирали в просторных залах. Воевода медленно ходил по своему кабинету, останавливался на каждом шагу, чертил рукой в воздухе какие-то знаки, слова и цифры, а порой и невнятный звук вырывался из его уст. Старое венгерское вино, которого сегодня немало утекло, разогрело старую кровь и вызвало у него добрый юмор. Он от радости трижды поцеловал четырёхлетнюю прекрасную внучку и выразил мадемуазель Шарлотте своё удовольствие за её старательный уход. Потом отправился в кабинет и заперся там.
Не работа, требующая тишины, была его целью... Он ходил по обставленному с большим вкусом кабинету, а мысли его витали в смелых расчётах, в широких планах будущего. Его богатства были велики, стены замка скрывали огромные сокровища; слуги — верны, а подданные в любой момент должны приложить руки к работе, оставив свои, пусть даже самые неотложные, занятия.
Вдруг кто-то громко постучал в дверь кабинета, и раздался голос лакея, доносившего о приходе о. Исидора. Пан Шепетинский никогда не уважал ни религии, ни её служителей, а особенно не уважал о. Исидора, чья скупость была ему известна. Он всегда смотрел на него с презрением и называл не иначе как рабом божьим.
Отец Исидор, бледный, запыхавшийся, весь дрожа, вошёл в панский кабинет.
— Что вам, раб божий? О, что я вижу! Вы так неспокойны, так взволнованы! Наверное, вор-служка украл у вас без вашего ведома из запертого амбара кусок хлеба? Или, может, вы случайно, не дай бог, потеряли десяток золотых? Что?
Эта насмешливая речь пана Шепетинского окончательно смутила о. Исидора и сбила его с толку.
— Нет, ваша светлость, — произнёс он словно деревянным языком, — дело в десять раз хуже!..
— Боже! — воскликнул с комическим пафосом воевода. — Наверное, у вас в погребе потрескались обручи на бочке самого старого вина! Что ж, раб божий, я не помогу, — что сырая матушка-земля выпила, того у неё уже из горла не вытянешь!
Но о. Исидора, которого, словно молнией, снова пронзила мысль о страшных опрышках, вернуло к реальности, и он дрожащим голосом рассказал воеводе, в чём дело.
Надо было видеть пана Шепетинского в тот момент, когда он слушал рассказ о. Исидора. Его комический пафос рассеялся, как туман от сильного ветра, губы сжались, но глаза засветились радостью.
— Собаки бешеные, подлые псы! — крикнул он. — И они смеют шастать тут под моим носом и ещё людей нападать!
— Эй, завтра же прикажу поставить виселицу над прудом. Заколышутся они на ней вскоре вместе со своим атаманом!
— Ребята, сюда! — крикнул воевода, широко распахнув дверь. — Живо, бегите вооружайтесь, берите верёвки и арканы! Живее, козлы, живее!
Толпа слуг, что вбежала на крик воеводы и миг стояла, тараща на него глаза, теперь так же быстро разбежалась, поняв, в чём дело и что нужно делать.
— Отец Исидор, марш домой, готовь ужин... угощай их... а я их вином из своего погреба потчевать буду.
— Но, ваша светлость, я бедный раб божий, откуда мне взять, чтобы угостить двадцать таких лесных медведей?
— Нет? Ну, как хочешь. Пусть тебя, мне всё равно, и повесят, пусть тебе насыплют уголь в сапоги, как не одному из вашей братии! Раз тебе так жалко их угостить, мне всё равно! Мне безразлично.
— Но... ради бога... ваша светлость... не дайте человеку пропасть напрасно!
— Делай, что говорю!
— Но...
— Никаких «но»! Так будет, и точка. Разве не знаешь, что за голову Олексы Довбуша назначена тысяча червонцев? Как он будет в моих руках, награда будет твоя! Иди и готовь ужин!
Отец Исидор, кажется, только этого и ждал. Обрадованный, поклонился воеводе до колен и отправился в село, в душе пересчитывая прекрасные червонцы. А те червонцы — то были груши на вербе! Польское правительство, польский сенат, польская шляхта как что пообещает, так на обещании и кончит.
А пан Шепетинский ходил, очень довольный, по широким, роскошным залам и потирал руки от радости, что судьба судила ему поймать славного опрышка, который уже несколько лет наводил страх на окрестных панов.
Приближался вечер.