Пан воевода тихонько, в обход, мимо села, направился, окружённый гурьбой вооружённых слуг, к жилищу о. Исидора, чтобы неожиданно напасть на опрышков во время ужина и малой кровью их захватить. На миг в душе пана Шепетинского мелькнула мысль, что он дома оставил слишком мало стражи; но тотчас успокоил себя — там она не понадобится.
— Эй, мой дом — моя крепость. Вперёд, хлопцы!
Наступил вечер и покрыл густой сизой дымкой широкие луга, по которым вела тропа. Вдали синел подгорный лес, а с панского пруда громко разносилось по воздуху кваканье жаб. Вскоре пан Шепетинский и его слуги исчезли среди этой великой, живой, чудесной природы.
*
Эх, напрасно, пан воевода, расставляешь хитро своих слуг вокруг поповского двора! Напрасно готовишь засаду на зверя! Этот зверь в неё не попадёт.
Напрасно, старая гордая голова, воображаешь себе благодарности, которые будут воздавать тебе гурьбой соседи за то, что поймал славного опрышка! Жаль твоих стараний заманить его в сети! Гляди, как бы самому не попасть в силок, как бы, хитрый, не дал перехитрить себя.
И напрасно ты, о. Исидор, радуешься и заранее считаешь червонцы, которые выплатит тебе польское правительство за голову Довбуша! Жаль было труда, раб божий, готовить такой сытный ужин! Молодая и Довбуш поужинают в другом месте, — да ещё и шумно поужинают!
*
Немым и мрачным стоит новый воеводский замок в двойном кольце: тёмного парка и пруда, что синеет, словно огромный полумесяц. Лишь подъёмный мост висит в задумчивости над глубоким замковым рвом; из башен выглядывают жерла пушек, а в пруду плещутся золотые звёзды небесные, словно чаровницы-русалки, что хотят в глубину воды заманить те толстые липы да плакучие берёзы, которые, обступив берег, с тоской вглядываются в его хрустальные воды. Порой лишь всплеснёт среди волн резвая рыба, а за ней всё шире и шире круги лёгких ряби расходятся, плеща о зелёный берег.
А в замке служанки и слуги в просторной кухне гурьбой обступили печь, дожидая, когда вернётся пан, и коротают время разговорами. Малая Мильца и мадемуазель Шарлотта спят в своей комнате, и никакой стук, никакой шум не нарушает их сна. В кухне беседы становятся всё оживлённее. Девушки и бабы, пастухи и старики рассказывают слухи о Довбуше.
— Это, должно быть, страшный человек! — боязливо прошептала Сенька, молодая девушка.
— Ишь ты, дурёха, — отозвался Клим, старый дед с длинными казацкими усами, — ты бы семь недель постилась, семь пятниц поклоны била, если бы тебя такой пригожий молодец посватал!
— Тьфу на вас с вашим сватовством! Идите прочь! Такой старый, а всё сказки из головы не выветрились! — сердито бросила Сенька, заливаясь румянцем стыда.
— Так ты, Гриць, говоришь, что видел Довбуша? — спросила кухарка Параска невысокого плечистого парня.
— Овва, — зухвало сказал тот, — не хитро было его видеть! Видел я его, и не раз, в нашем лесу.
В эту минуту что-то странно забрякало и зашуршало во дворе замка... Все навострили уши, не раздастся ли крик воеводы, но ничего не было слышно. Ни один из прислуги не вышел посмотреть, что там. Все слушали дальше рассказ Гриця.
— А как же он выглядел, тот страшный разбойник? — спросила Сенька у Гриця.
— А как же он мог бы выглядеть? Как всякий крещёный человек.
В этот момент что-то зашаркало по дверям. Послышались громкие шаги, дверь отворилась, и в них показалась высокая фигура Довбуша.
— Добрый вечер, — сказал он, не кланяясь. — Так выглядел, как я? — добавил с улыбкой, оборачиваясь к Грицю.
Трудно описать переполох слуг, когда они неожиданно увидели перед собой страшного опрышка. Если бы гром в ту минуту ударил среди избы, не испугались бы сильнее. Задиристый Гриць в ту же секунду оказался в самом тёмном углу под лавкой. Женщины вскрикнули и окаменели на месте. Лишь старый Клим схватился за топор.
— Оставь, старый дед, — сказал с улыбкой к нему Довбуш. — Мы не пришли причинять вам здесь никакого зла, только, будь добр, помоги связать челядь, а как всё будет готово, покажешь нам, где панская казна.
— Не дождёшься того, проклятый разбойник! — крикнул Клим и бросился на него с топором.
— Хлопцы, гей! — крикнул Довбуш. И вмиг дверь распахнулась, и Клим почувствовал, что его руки кто-то сжал, словно клещами. Его связали, заткнув рот, и вынесли во двор, а за ним и всю прислугу, даже Гриця, что забился под лавку. Один здоровенный опрышок встал над ними на страже.
— Как только кто пискнет, сразу ему пулей лоб раскрою, как тыкву.
Бедные слуги, встревоженные и связанные, не смели издать ни звука. Только Клим вырывался и метался, да кричать не мог — рот был заткнут платком.
Тем временем опрышки хозяйничали по замку. Вот уже несут связанную полусонную мадемуазель Шарлотту и смеются над её испугом. Но что это нового надумал капитан? Верно, какой-то клад прячет под полой широкого панского плаща, наброшенного на плечи. Осторожно выносит этот клад, встаёт посреди двора и кричит:
— Хлопцы, деньги есть?
— Есть, атаман, есть! — кричат вперемешку голоса из сени, и тотчас появляются опрышки, тащащие панскую казну.
— А забрали что надо? — снова спрашивает атаман, подразумевая под «что надо» драгоценности и прочие вещи, нужные грабителям.
— Забрали, забрали! — вновь кричат несколько голосов. И снова выходят из замка опрышки, таща сундук, полный панского добра.
— Вперёд! Добро — в схрон! Делёж завтра днём!
Опришки, радостно переговариваясь, двинулись в путь. Атаман ещё задержался, всё ещё не выпуская из рук своей добычи.
— А не вывесить ли пану воеводе красного знамени на замке? — спросил с жестокой, но тихой улыбкой опрышок, стоявший у связанных.
— Беги!
Ночная темнота уже легла на землю. Довбуш вышел со двора и, слегка откинув полы плаща, чтобы взглянуть на свою добычу, сказал:
— Вот так, пан воевода, мы только теперь рассчитались! Пришла пора! А как твой сын украл и обесчестил мою Олесю, — а как ты, повстречав меня в лесу, велел немилосердно пытать, — а как ты уничтожил всё моё счастье, всю мою жизнь, — ты, верно, не думал, что придёт и моя очередь отплатить тебе равным за равное, вырвать последний корешок твоего рода, уничтожить все твои планы и надежды! А это всё-таки случилось! Внучка твоя вот здесь, в моих руках! Моя расплата вскоре подует на пышную кровлю твоего нового замка!
И, неся осторожно завернутую в полы Мильцу, опрышок исчез в ночной темноте среди крутых троп, что вели по панскому парку.
Вскоре улыбнулась тёмная ночь. Пристыдились чёрные тучи на небе своей черноты, покраснели. В пруду пробудились рыбки и стали подплывать, плеща, к розовому свету. Думали, что солнце восходит.
А это горел гордый новый замок воеводы.
Ох, невесело и нерадостно возвращался пан Шепетинский со своего похода! Не в порядке возвращалась его дружина, не на отдых она шла! Всё село заволновалось. Толпа людей собралась вокруг пожарища, а среди них пробирался немой, бледный пан Шепетинский. Несчастье сразу сломило его гордую душу. Всё, всё, о чём он мечтал, что снилось ему на старости лет, к чему сильно приросло его сердце, теперь развеивалось дымом, оседало пеплом с пожаром. Его славный род на нём заканчивался, его будущая задача — защищать Подгорье от захватчиков — исчезала, как то пламя в глубине тёмного небосвода. Всё, всё унесли у него ненасытные напасники-опрышки!
Отвели воеводу на ночлег в село. Сам он уже не имел сил дойти туда. А на другой день ясно и погодно взошло солнце. Шепетинский улыбался. Доставал из кармана дукаты и, смеясь, играл ими, как ребёнок. Бегал туда-сюда с весёлым хохотом, то снова садился, подпирал седую голову обеими руками и дрожащим голосом заводил какую-то весёлую песенку.
Говорили, что он сошёл с ума.
II
ВНУЧКА ВОЕВОДЫ
Среди гор, за местечком Сколим, в окрестности, званой Тухольщиной, высоко поднимается гора Зелеминь. Лесами-борами покрытые горы окружают этого великана, а во всей округе царит ещё рука первозданной природы, с которой здесь человеческая рука не начинала ещё решительной борьбы.
У подножия Зелеминя жил в те времена, когда происходили описываемые события, один-одинёшенек старый пасечник. Его уединённое жильё среди леса никогда не оживлял человеческий говор, разве что пение лесных птиц прерывали его или звон пчёл, что летали на близкие, усыпанные цветами полонины за мёдом. Раз или два в год заходили к хате пасечника Семёна какие-то хозяева из окрестных сёл за мёдом или за травами, потому что Семён, как и всякий необычный чудак, славился знахарём, умевшим помочь от разных болезней.
И впрямь, у Семёна было много таких диковатых привычек, что ему было невозможно ужиться с большим кругом людей. Что-то нелюдимое, мрачное и нетоварное было в его поведении, так что, увидев его впервые, каждый мог принять его за какого-нибудь злодея, разбойника или нелюдя. Но под этой грубой неприступной оболочкой скрывалась искренняя душа и не притуплённое возрастом чувство любви к вечнозелёной, величавой горной природе. Несчастья молодости, печальные приключения и преследования выгнали его из общества людей, но не убили в его душе самого лучшего признака человека — человеколюбия.
Но в те времена, о которых идёт речь, чаще обычного оживлял человеческий говор, а даже смех и радость уединённую хату лесного жильца. Олекса Довбуш часто захаживал с несколькими своими хлопцами в те края, часто подолгу беседовал с Семёном. Душа немолодого уже опрышка порой бывала так полна забот и терзаний, что ей нужно было излиться перед кем-то. В своей вате он не мог ни с кем поделиться — и радовался, встретив в лесной глуши искреннего друга и опытного советчика. Он изливал ему всё, что тяготило сердце, — и в той лесной хате родился в его душе замысел посвятить свои сокровища на благо русского народа.
После нападения на замок Шепетинского Довбуш со своей ватагой направился к Семёну, чтобы посоветоваться с ним, что делать с внучкой врага, которую он для мести увёл из замка. Опрышок, хоть и глубоко чувствовал в сердце боль за свою загубленную жизнь и питал сильную ненависть ко всем обидчикам его самого и русского народа, всё-таки не посмел издеваться над бедным беспомощным ребёнком, последней отраслью вражеского ему рода. Он спросил совета у Семёна, потому что твёрдо верил: тот наведёт его на добрую дорогу.
— Разумеется, — сказал пасечник, когда Довбуш рассказал ему о нападении на замок воеводы, — сделали вы немалое дело. Не было нужды так жестоко мстить над паном, а над ребёнком и подавно.