<p>Жена заговорит – я будто и не слышу, только разговариваю с Фидолькой. В конце концов – подумайте только! – жена куда-то запрятала мою Фидольку, наверное, отравила её или утопила, и с тех пор мне не с кем разговаривать.</p>
<p>– А чем же весь день занимается ваша жена?</p>
<p>– А какое мне до этого дело? Пусть делает что хочет! Я только за одним слежу – чтобы не заводила романов с какими-нибудь мужчинами. Этого я не допущу. Для этого я завёл себе второй ключ от её комнаты и могу войти туда, когда мне вздумается. А помимо этого я оставляю ей полную свободу.</p>
<p>– И что же, она всё это терпит спокойно?</p>
<p>– Теперь привыкла. Сначала целыми ночами плакала в своей спальне. Под её всхлипы я засыпал так сладко и спокойно, как осенью под монотонный звон дождя в жестяных водостоках. Несколько раз даже приходила к моим дверям, плакала, просила прощения, билась головой о дверной косяк, но меня такой комедией не проймёшь! Я делал вид, что не слышу, а она, наплакавшись, возвращалась в свою комнату, а на следующий день снова являлась с той кислой миной, с тем выражением нарисованной Mater dolorosa, что противно мне до глубины души.</p>
<p>– И неужели вам не жаль её?</p>
<p>– Нет. Знаете, бывает два вида выражения страдания у людей и у животных; один такой, что вызывает сочувствие, а другой – такой, что рождает ещё большую злость, ещё более жестокое упорство. Её страдание – когда она только страдает – именно второго рода. Впрочем, теперь она ударилась в набожность. Какое-то время зачастила к одному молодому иезуиту исповедоваться, но я старый лис, знаю, чем это пахнет, устроил иезуиту сцену; он отправил её к старому пробсту, а тому неохота исповедовать её день за днём; только изредка он заходит к нам домой, и то она не смеет принимать его в моё отсутствие.</p>
<p>– И долго же вы живёте с ней в таких отношениях?</p>
<p>– Слава Богу, уже скоро будет десять лет.</p>
<p>– Ну, пан Стальский, скажу вам откровенно: вы самый лютый зверь из всех, каких знает зоология. Потому что никакой зверь не сумеет так долго и так упорно мучить свою жертву.</p>
<p>– Ха-ха-ха! – расхохотался Стальский. – Однако же вам следовало бы увидеть эту жертву. Несмотря на десятилетнюю муку, она выглядит ещё вполне аппетитно. Пока ещё жила моя Фидолька, я не раз говорил ей:</p>
<p>"Слушай, Фидолька, вон других женщин похищают... Как же это так, что до сих пор не нашёлся такой рыцарь, чтобы похитил у меня твою хозяйку? Из неё вышла бы вполне приличная мебель и для салонов получше, чем наши".</p>
<p>А Фидолька при этих словах оборачивалась к ней и: тяв-тяв-тяв! Не любила её, видимо, чувствуя в ней врага.</p>
<p>У Евгения кружилась голова. Он сдерживал себя, чтобы не плюнуть в лицо этому бессовестному и жестокому человеку, чтобы не схватить его за горло и не задушить или не вышвырнуть в окно. Лицо его горело от стыда.</p>
<p>– Боже мой! И вот так живут люди! – еле вымолвил он.</p>
<p>– С женщинами надо держаться круто, – поучал его Стальский. – Нужно проявлять характер, надо держать их под каблуком, а то они вас возьмут. Не возмущайтесь так, пан меценас. Видно, вы мало знаете секретов супружеской жизни. Есть такие, что живут ещё хуже. А главное, живут грубо, дерутся, грызутся день за днём. А мы что? Сказав однажды себе, что мы не пара, живём вроде вместе для виду, а на деле – совсем отдельно друг от друга.</p>
<p>– Пан, не врите! – раздражённо буркнул Евгений. – Вы живёте себе по своей воле, это так, но её держите в полной неволе под надзором.</p>
<p>– Потому что женщину надо держать под присмотром. У неё куриный мозг, ей лишь бы что, и готова натворить таких глупостей, что десяти умным мужчинам не расхлёбывать тот скандал.</p>
<p>Евгений махнул рукой на эту логику.</p>
<p>– Ну, пора нам на отдых. Ночь коротка, а у меня завтра работа.</p>
<p>Стальский взглянул на часы, а затем, не вставая с дивана, сказал:</p>
<p>– Позвольте, пан меценас, я устроюсь вот здесь и переночую у вас. Мне домой довольно далеко, а теперь у нас по улицам не очень безопасно. Я вам не помешаю, постели мне не надо.</p>
<p>– Что ж, ночуйте. Подушка и одеяло у меня найдутся.</p>
<p>– Ну, спасибо, спасибо! Я и так могу.</p>
<p>Евгений принёс ему подушку и одеяло.</p>
<p>– О, благодарю! – сказал Стальский. – И знаете, сделаете христианское дело. Моя собственная болтовня сегодня и история с этим сумасшедшим Бараном меня немного взволновали. Если бы я сейчас пришёл домой, то пришёл бы очень злой. А в таких случаях я бываю совсем ungemütlich. Знаете, когда я вот так поздно прихожу домой, да ещё с хмельком или по злости, то не могу удержаться от соблазна тихонько снять ботинки и в одних носках пройти в её спальню. Осторожно отомкну дверь, войду, осмотрю, нет ли в шкафу или под кроватью какой-нибудь опасности – с женщинами всегда надо быть настороже! А если она ещё не проснулась – иногда спит крепко, – то подойду к кровати, схвачу за одеяло и одним резким движением стяну её с постели на пол. Она вскакивает ото сна, как будто её внезапно бросили в воду, подрывается на ноги, в первую минуту не понимает, что произошло, потом видит меня, стоящего у кровати со свечой в руке, и на её лице появляется выражение дикого страха, смертельного ужаса. Она стоит, словно окаменев, наверное, боится, что я когда-нибудь так зарежу или задушу её. И стоит так, ждёт моего движения и собирает дыхание, чтобы крикнуть. А я постою, полюбуюсь её ужасом, а потом отворачиваюсь и иду спать. А если, бывает, застану дверь запертой изнутри, то стучу, пока не проснётся и не откроет; тогда войду, осмотрю всё в комнате, как в тюремной камере, и выйду, не сказав ни слова. И знаете, эти мои визиты, наверное, очень неприятны ей; на них она больше всего жаловалась ксёндзу-пробсту, а тот начал доказывать мне, что это не по-христиански. Ну, ему об этом лучше знать, чем мне. Я не раз доказывал ему, что это не подпадает под юридические параграфы. Но он только закатывал глаза к небу, охал и твердил своё:</p>
<p>"Пан Стальский! Пан Стальский! У вас нет христианской души".</p>
<p>Вот потому-то я и говорю, что, дав мне сегодня ночлег, вы убережёте меня от одного такого нехристианского поступка, потому что сегодня я в таком настроении, что имел бы к нему бешеное желание.</p>
<p>Евгений, не дослушав этого рассказа, вышел в свою спальню и заперся там, словно боялся, чтобы этот нелюдь не захотел и по отношению к нему ночью совершить свой нехристианский поступок. Он не мог сомкнуть глаз этой ночью ни на минуту.</p>
<h2>XI</h2>
<p>Прошло несколько месяцев. Канцелярия д-ра Рафаловича развивалась непрерывно. Слава о нём как об одном из лучших адвокатов быстро разнеслась по всем уездам. Крестьяне тянулись к нему со своими обидами и жалобами, очень часто с делами, уже давно проигранными то ли по небрежности, то ли по злой воле прежних адвокатов, и нередко бывало так, что он, разобравшись в деле, был вынужден отправлять таких людей ни с чем, хотя и прекрасно понимал и остро чувствовал их обиду. Он поставил себе главным правилом говорить каждому чистую правду, не морочить никого пустыми надеждами, и это сперва не понравилось многим крестьянам, которых обычные, особенно еврейские адвокаты приучили к тому, что им в любом случае сначала обещают быстрое и лёгкое выигрышное решение, потом как следует обирают их, а в конце доводят до разорения или, в лучшем случае, отпускают из канцелярии ни с чем. Д-р Рафалович, разумеется, не рвался к слишком быстрой и дешёвой популярности, но спокойно и настойчиво тянул свою линию, брался только за реальные дела, где видел возможность выиграть; городские вельможи, которые уже с самого начала вывели про него формулу: "это будет демагог", – вскоре были вынуждены взять её обратно.</p>
<p>Но в другом вопросе д-р Рафалович выступил сразу как новатор, последовательный и упорный: он сразу сделал свою канцелярию русской и установил правило, что ни один "кусок" из неё не должен выходить на другом языке, кроме русского. Это была настоящая революция. Хотя вполне законное, такое поведение навлекло на него тысячи неприятностей, ссор, жалоб, дружеских упрёков со стороны разных чиновников, которые, мол, на старости лет были вынуждены учить русский язык и русское письмо. Несколько раз ему возвращали поданные документы, но он отстаивал своё право, не поддавался ни на какие уговоры или жалобы, а наоборот, своим обычным способом сводил их в шутку, обезоруживал смехом, добродушием, за которым, как вооружённые полки, стояли непобедимые юридические аргументы. И его упорство спустя некоторое время стало приносить победу. Проученные раз и другой, судебные, казённые и автономные чиновники начали без препятствий и даже без ворчания принимать русские бумаги, были вынуждены отказаться от обычного бюрократического метода прятать нелюбимые им "куски" под сукно и мариновать их до "жидовской Пасхи". Сами крестьяне, которые поначалу нередко просили его писать им прошения по-польски, потому что с русскими у них бывают трудности в учреждениях, начали утверждаться в своём праве и на этой формальности стали добиваться уважения к своей народности и к своей личности, чувствуя, что в случае обиды у них есть надёжная помощь умелого и неутомимого адвоката. А среди городских вельмож, чьё гнилое спокойствие было нарушено этими новшествами, тут же нашлась вторая готовая формула для определения истинного характера д-ра Рафаловича: это москаль! Другой возможности их тупые головы не могли понять. Русин, который не кланяется под польское ярмо, не заискивает перед польской иерархией, – это либо демагог и социалист, либо москаль. Tertium non datur. В крайнем случае – и то и другое сразу.</p>
<p>Евгений не обращал на это внимания и спокойно тянул свою линию. Уже через месяц он понял, что в одиночку не справится со всей работой, которая к нему поступает, и нанял себе помощника и двух писарей. Без рекламы, без вербовки клиентов, без посредников, силой своего труда и знаний он завоёвывал себе почву в городе, в уезде, во всём округе высшего суда. И одновременно, ведя судебные, адвокатские дела, он знакомился с людьми, их отношениями и интересами. Он узнавал, какие сёла в уезде зажиточные, какие беднее, где помещики порядочные, а где негодяи, узнавал уездных пауков по их сетям и уездных сатрапов по тем следам их когтей, которые встречал на своих клиентах. Ещё не говоря ни с кем ни слова о политике, он понемногу, в тишине своей спальни, разобравшись с канцелярской работой, складывал в одно целое свои наблюдения над людьми и обстоятельствами, измерял и взвешивал общественные силы и общественные противоречия, собирал данные для оценки характеров отдельных крестьян, священников, мещан, учителей в уезде и обдумывал, можно ли и какую работу начать с ними.</p>