Его жену нашли в реке утопленной, со следами удушения на шее, со связанными руками. Слово за словом, след за следом – мой Баран, наконец, признался, что основательно спрятал её от света Божьего. За что? Он и так, и сяк: пустая была, не давала ему жить – ну, там уже плёл, как умел. А женщина была хороша, надо вам знать, горячая, с темпераментом! Ну, дошло до суда, всё разобрали начисто, свидетели признались, протоколы прочитали, прокурор гремит, требует самой тяжкой кары; адвокат, назначенный от правительства, пробормотал что-то себе под нос, господин президент состряпал резюме такое, что и на двух прокуроров хватило бы, – присяжные, спустя четверть часа совещания, единогласно: на первый главный вопрос – виновен. Прокурор требует виселицы, трибунал удаляется и через четверть часа выносит приговор: смерть через повешение. И что же вы скажете: только господин президент произнёс эти слова, а мой Баран точно так же, как теперь, как не завоет, как не кинется вперёд, как не грохнется на землю, как не начнёт трепыхаться!.. Переполох в суде. Что? Как? С чего бы? На суде был какой-то врач из Львова, осмотрел его и говорит: эпилептик, временами доходит до помешательства. Тогда мой суд, как неписаный, отсылает акты в апелляцию, Барана отправляют в больницу на наблюдение, а через шесть месяцев без суда выпускают на волю, мол, убил в приступе эпилептического помешательства.
– И чуть что и с вами не повторил этой операции, – сказал Евгений, очнувшись после страшной сцены во дворе. Он выглянул в окно из своей комнаты во двор и увидел Барана, который хоть и не кидался, но лежал посреди двора без движения, словно мёртвый.
– Полежит ещё с полчаса и встанет, будто и ничего не было, – сказал Стальский.
Чтобы хоть немного сгладить страшное впечатление, Евгений достал из шкафа бутылку вишнёвки и два бокала и поставил на стол.
– Вот это хорошо! – причмокивая, сказал Стальский. – Проклятый Баран как бросился на меня, так я моментально протрезвел. Ну, зато теперь буду иметь науку на будущее – не трогать эту бестию. Ведь и правда мог задушить, и даже пёс бы не гавкнул! Потому что, что ж, эпилептическое помешательство – что ты ему сделаешь! Пейте на здоровье!
Выпили по рюмке. Стальский сел на диване, вытянув ноги вперёд и сложив руки на животе. Евгений всё ещё чувствовал дрожь в нервах.
– А всё из-за женщин! – сказал Стальский, медленно смакуя вторую рюмку вишнёвки. – Легко сказать: мужчина тиранит женщину, – так гуманно, так модно добиваться для женщины Бог весть каких широких прав!.. А кабы эти господа эмансипаторы знали, какая бездна глупости, фальши, тупой злости, коварства таится в женском сердце, прячется под этим сладким выражением женских глаз, шипит на нас из чарующей улыбки женских уст! Кабы они знали, сколько мужчина должен от них и через них натерпеться, то бросили бы свои гуманистические фразы, а подумали бы скорее о способах борьбы с женским родом так, как думают о борьбе с чумой. Ну, возьмите хоть этого Барана! Нужно ли ему было быть убийцей? Нужно ли быть эпилептиком? Его отец не имел этой болезни, мать не имела, сам он, будучи парнем, был абсолютно здоров, служил в армии, в моей роте был, – с тех пор мы и знакомы. А вот женился – и пропал парень. Представьте себе: влюбился, но так без памяти, что я и не видел. Просто млел возле неё. Может, это и было началом его болезни, но тогда никто и не думал об этом. Поженились – мой Баран счастлив, как в раю! Думает, что Бога за ноги поймал. А между тем женушка – себе, знаете, городская травка, да ещё худшего сорта. Как смекнула, что он за ней пропадает, ну, тогда она давай себе гулять. Было всякое... Я сам, грешный человек, хоть женат, не раз у Баранихи гостил. Да и разве я один! А он всё видел и никогда ни слова. Сначала глазам своим не верил, потом молчал, как остолбеневший, по ночам плакал, пальцы себе грыз, а дальше начал получать припадки этой болезни. Таился с этим, бедняга, никому не говорил, а как чувствовал, что приближается припадок, то убегал от людей, прятался где-то в уголке и там размахивался досыта. Но это было ещё хуже. И вот в его больной голове зародилась мысль – убить жену. Он долго носился с этой мыслью, пока однажды, застав её ночью пьяной дома, да ещё и не одну, схватил её на руки, как веник – силач страшный! – укутал одеялом, чтоб не замёрзла, вынес за город, там сонной связал руки, сжал горло, а потом бросил в воду. А сам с одеялом вернулся домой, накрылся тем же одеялом и заснул.
VIII
Евгений снова почувствовал нервную дрожь при этом рассказе. Как-то невольно он взглянул в окно – Барана уже не было во дворе.
– Ну, скажите, разве не из-за женщины? Разве не фатализм? И какая тут может быть мера? Как предотвратить такие случаи? Ведь и со мной не лучше, и моя жизнь уничтожена, отравлена! Вы когда-то удивились, когда я обедал с вами, а вы узнали, что у меня есть жена. Так разве же меня что-то тянет к ней? Разве мне ложка еды в горло лезет, когда я на неё смотрю и каждую минуту должен думать: это мой враг, мой злейший, смертельный враг! Это человек, который думает лишь об одном, лишь об одном молится Богу – чтобы я умер как можно скорее, хоть сейчас, вот тут на месте! Человек, для которого моя смерть была бы величайшей радостью, величайшим счастьем! Жить с этим человеком под одной крышей, сидеть за одним столом – это ад, самый тяжкий, какой только можно вообразить. И что же может тянуть мужчину в такой ад? Да уж лучше в кабак, в ров, в тюрьму, чем в такую семейную пристань!
Евгений, сидя за столом, в немом изумлении смотрел на Стальского почти с таким же выражением, как недавно глядел на обезумевшего сторожа, кидавшегося на этого же Стальского. Этот взрыв дикой ненависти к женщинам – он это понимал – был скорее результатом собственной жестокости этого человека, чем каких-либо печальных опытов с женщинами. У Евгения мороз пробегал по спине при одной мысли о судьбе несчастной женщины, оказавшейся в руках такого человека. А Стальский, налив себе третью рюмку вишнёвки и смакуя её с большим аппетитом, что странно контрастировало с его патетичной, страстной речью, продолжал дальше:
– Она жалуется, что я её тиранил, что испортил ей жизнь! А я, когда подумаю, что с ней связал себе судьбу и был вынужден навсегда заковаться в эту канцелярскую колымагу, – когда подумаю, что жизнь с ней не дала мне ни минуты удовлетворения, ни дня радости, ничего, что делает нашу жизнь ценной, – когда вспомню всё это и взгляну на её кислую мину, на кривые губы, на холодные змеиные глаза, то, кажется, рвал бы её на куски, дёргал бы за волосы, волочил бы по земле, топтал бы ногами! Ни одной муки не пощадил бы, ни одного позора, ни одного унижения, ни одного оскорбления! Я не знаю, как я до сих пор не сошёл с ума, наполняясь день за днём десять лет такой ненавистью и таким озлоблением!
– А у вас есть дети? – спросил Евгений, едва переводя дыхание.
– Ну, ещё чего не хватало! Ведь иметь детей для неё было бы величайшим благодеянием, величайшим счастьем. Ну, а я хоть и христианин, но уж так далеко не могу пойти, чтобы осчастливить своего злейшего врага. Впрочем, если ей так уж хочется детей, я ей не запрещаю...
– Простите, – перебил его Евгений, – одного я не понимаю в вашем рассказе. Говорите, что не испытали с ней ни минуты удовольствия, что с самого, так сказать, брака увидели в ней врага. Как это могло случиться? И зачем вы женились на ней? Вы рассчитывали на имущество, на протекцию, или женились по любви и обманулись в ней? Как вообще могло выйти между вами так, что вы сразу после свадьбы стали врагами?
– Ай-ай, молодой человек, – сказал Стальский, качая головой и упирая в Евгения свои помутневшие глаза. – Прошу, будьте добры, плесните-ка сюда! Так! Благодарю. Не люблю рассказывать всухую. А дело такое, что надо его рассказать подробно, иначе ваш адвокатский ум может меня понять превратно.
Он хотел было пригубить немного вишнёвки, но, видимо, по привычке опрокинул рюмку так, что опустошил её сразу. Отёрши платком усы и удобно развалившись на диване, он продолжал:
– Позвольте прежде всего дать вам один совет, совет грубо опытного человека. Когда будете жениться, упаси вас Бог брать блондинку! Это самый опасный, самый фальшивый и самый эгоистичный вид женского зверя. Блондинка в душе холодна, без темперамента, без огня, сама не греет, но хочет, чтобы её грели, склонна к меланхолии, которая в домашней жизни на вкус такая же, как прокисшее молоко. Она любит развлекаться, но только развлекаться, а по сути, чтобы вы её развлекали. Сама же пассивна, инертна, и когда думает о чём, то только о том, как бы досадить вам, сделать вам неприятность, а никогда о том, как бы сделать приятное вам и себе. Она более склонна к слезам, чем к смеху, не помнит добра, которое вы ей сделали, но прекрасно помнит всё зло и даже бережёт его в своей душе, как огородник зелень: из маленького, как зёрнышко, факта у неё вырастает здоровый тыквищ, огромная свёкла, и она никогда не устанет кидать это вам на голову. Она ждёт только случая, когда вы в хорошем настроении, чтобы его испортить; она, как враг в засаде, выбирает для атаки момент, когда вы меньше всего этого ждёте. Когда вы, голодные и уставшие, садитесь к обеду, она своими упрёками отобьёт у вас аппетит; когда вы собираетесь к какому-то важному делу, к работе, требующей сосредоточенности, она набросится на вас из-за пустяка, своими словами замутит вам голову, своими слезами перевернёт вашу душу и сделает вас на три дня неспособным к работе. И не забывайте никогда: у неё только кожа тонкая, мягкая и прозрачная, но нервы грубые и тупые. Она тут плачет и, мол, разрывается, а там пойдёт на кухню и совершенно спокойно болтает с кухаркой о городских новостях, тогда как вы обессилены и расстроены на весь день, и воспоминание об этом дне будете носить в душе долгие годы.
Доктор Рафалович, слушая эту тираду, не смог сдержаться и расхохотался.
– Ну, пан Стальский! Из вас прокурор! И, кажется, не даром! Должно быть, какая-то блондинка изрядно вам досадила!
– У меня жена блондинка, – ответил тот коротко.
– А с брюнетками вы не имели подобных опытов?
– Эх, что тут говорить! Брюнетка – совсем другой сорт людей. Худшая брюнетка всё же лучше лучшей блондинки.
– Ага, на чужом поле всегда пшеница лучше.
– Ну, мне-то этого не говорите! Я уже на пробовал в своей жизни всяких.
– Как же так вышло, что вы, имея такие богатые индуктивные сведения, всё-таки женились на блондинке?
– Фатализм! Судьбу конём не объедешь.