ПОВЕСТЬ
I
– А, пан меценас! Поздравляю, поздравляю! Может радоваться наш город, что получил такого блестящего защитника. О, такой защиты наш трибунал давно не слышал!
Это было на улице, перед зданием уголовного суда, в одном из крупных провинциальных городов. Только что пробило час, уголовное заседание закончилось, и из суда группами выходили свидетели – крестьяне, евреи, какие-то ремесленники, полицейские стражники. Адвокат д-р Евгений Рафалович вышел также, выбравшись из окружавшей его толпы клиентов – целой группы крестьян, обвинённых в аграрном бунте и теперь, благодаря его блестящей и умелой защите, не только оправданных трибуналом, но и имевших надежду в порядке гражданского процесса выиграть тот злополучный выпас, из-за которого и поднялась была буча. Они со слезами на глазах благодарили д-ра Рафаловича, но тот отделался коротко, дал указания, что им делать дальше, и вышел из темноватого коридора суда, где, правда, было прохладнее, чем в зале заседаний, но всё же стояла пыль от давно не метёного пола, было грязно и тесно. Он вышел на улицу, глубоко вздохнул нагретым, но всё же чуть более свежим воздухом и, не останавливаясь, пошёл вперёд, безразлично куда, лишь бы выйти из этой толпы людей, среди которой – он знал и чувствовал это – все обращали на него взгляды, все шептались о нём. Ведь сегодня был его первый адвокатский выступ в этом городе, куда он только что переселился. От сегодняшней защиты во многом зависело его дальнейшее положение на новом месте, и он чувствовал, что сегодняшний дебют удался ему очень хорошо. Он был очень доволен, но, придерживаясь старого правила "aequam servare mentem"¹, имел вид то ли безразлично-спокойный, то ли чем-то занятый, и шёл, не оглядываясь, не торопясь и не обращая внимания ни на что постороннее.
Возглас, раздавшийся с другого конца улицы, вывел его из этого равновесия. Он оглянулся и увидел, как наискось через улицу, раскланиваясь шляпой и весело говоря, приближался к нему человек среднего роста, пожилой, с коротко остриженными редкими волосами, рыжеватыми, с проседью усами, в чёрном потёртом сюртуке. Д-р Рафалович имел острый глаз и хорошую память, но никак не мог припомнить, чтобы где-то и когда-то знал этого господина. Похоже, сам господин это тоже понял.
– Что, не узнаёт меня пан меценас? – говорил он радостно и очень громко, словно желая, чтобы прохожие тоже слышали его слова. – А, не диво, не диво! Давние времена, как мы виделись. И как виделись! Ну-ка, прошу присмотреться ко мне повнимательнее, прошу вспомнить, ха-ха-ха!..
Он стоял на тротуаре, улыбаясь, вспотевший, со шляпой, сдвинутой на затылок, протянув к меценасу обе руки, словно готов был по первому знаку броситься ему в объятия.
Меценас молчал с минуту, надев пенсне, разглядывал господина, улыбался, покашливал, а затем сказал:
– Простите, пан, не могу вспомнить.
– Валериан Стальский! – с триумфом воскликнул господин и снова сделал движение руками, будто хотел обнять д-ра Рафаловича. Но тот всё ещё стоял неподвижно, с серьёзным лицом, на котором читалось напряжение и тщетные поиски в закоулках памяти.
– Стальский... Стальский, – механически повторял он. – Простите, пан!.. Будьте добры, помогите моей памяти! Честное слово, стыдно мне, но никак не могу...
Вдруг он ударил себя ладонью по лбу.
– Ах! Вот я и забывчивый! Пан Стальский, мой домашний наставник в третьем... нет, pardon, во втором гимназическом классе!
– Так, так, так! – кивал Стальский и руками, и головой, и всем телом. – Видно, пан меценас не забыли. Конечно, конечно, домашний наставник... неправильные латинские verba¹, помните?
– Ха-ха-ха! Причастные конструкции, ablativus absolutus²! Ну, как же вам живётся, пан Стальский?
Меценас взял подаваемые ему давно обе руки Стальского и, сжав их в своих пухлых ладонях, отпустил. Стальский, довольный, разговорчивый, пошёл рядом с ним.
– Благодарю, благодарю! Так и живу, лишь бы жить.
– Здесь у вас какая-то должность?
– Авжеж, авжеж! Я в суде. Пан меценас здесь, наверное, ещё не знакомы... Я здесь официал при вспомогательном управлении, веду регистратуру. О, служу уже пятнадцать лет!
– Но вы, кажется, были в армии?
– Так. Как раз тогда, когда я учил пана меценаса, меня из шестого класса забрали в армию. Глуп был человек. Надо было держаться, остаться офицером... Ну, я сначала немного ерепенился... Знаете, в армии должна быть субординация. Так я и стал фельдфебелем. А выслужив десять лет, ушёл и получил место канцеляриста при суде. Через пять лет человек продвинулся, – вот вам и вся моя карьера.
Они шли по длинной прямой улице, ведущей к железнодорожному вокзалу. Июльское солнце стояло почти в зените и нещадно пекло, а вдоль улицы тянулись лишь стены и заборы, ни сада, ни дерева. Душно. Меценас снял шляпу и, словно веером, обмахивал ею вспотевшее лицо, предварительно вытерев с лба капли пота платком.
– И жара же! – произнёс он.
– Пан меценас, наверное, на вокзал идёте? – спросил Стальский.
– Нет.
– А чего пан меценас идёт этой улицей? Здесь у вас к кому-то дело?
– Боже упаси! Я, собственно, хотел пойти обедать.
– Обедать? Здесь пан меценас у кого-то обедают?
– Нет. Хочу поискать какой-нибудь ресторан. Вчера и позавчера, пока шло заседание, у меня не было времени искать, и я обедал в гостинице.
– Значит, пан меценас остановились в гостинице?
– Да. «Под Чёрным орлом». Знаете, я здесь чужой. Есть несколько знакомых чиновников и гимназических профессоров, но все они в отпусках, на каникулах, разъехались. Вот я и заехал в гостиницу и там сижу, пока не найду себе квартиру. Но еда там мне не по вкусу.
– Ну, конечно! Прошу, я пану меценасу покажу очень хороший ресторан. Прошу вот сюда!
И Стальский свернул в боковую улочку и шёл рядом с Рафаловичем, не переставая говорить.
– Ах, так! Значит, пан меценас в гостинице! Ещё нет квартиры! Ну, в таком случае, надеюсь, не отвергнете моей помощи. Позволите, я помогу вам найти квартиру. Я здесь всех знаю!
– Да, конечно, пан Стальский! Буду вам очень благодарен. Тем более, что у меня ещё куча писанины, нет времени бегать по городу, искать жильё.
– О, я вам это устрою быстро! Будете довольны. А где же ваша семья? Тоже в гостинице?
– Семья? У меня никакой семьи нет. Я совершенно один.
– Как так? Пан меценас не женаты?
– Нет, пан.
– А, так! Холостяк! Ну, это другое дело! Так бы сразу и сказали! Но вот мы и пришли. Предпочтёте обедать в общем зале или, может, отдельно?
– Мне всё равно, – сказал адвокат. – Разве только, если бы вы были так добры обедать со мной, можно было бы заказать отдельный кабинет.
– Я так рад, что встретил пана меценаса...
– Ну, раз так, то хорошо, обедаем вместе! Заказывайте кабинет! – сказал меценас, и оба вошли в ресторан.
II
Пока Стальский бегал и разговаривал с официантом, потом со старшим официантом, затем с самим шефом ресторана, д-р Рафалович стоял на узкой веранде перед рестораном, отделённой от улицы железной оградой и обставленной большими олеандрами в деревянных ящиках. На веранде стояло несколько деревянных столиков, круглых и обтянутых клеёнкой, так что издали они могли казаться мраморными. Веранда выходила на юг и раскалялась на солнце, так что за столиками никого не было, да и изнутри ресторана не доносилось шума, который говорил бы о большом числе гостей. Город жил ещё в основном патриархальной жизнью; большинство людей из тех, кто мог позволить себе приличный обед, обедали дома, в семьях. К тому же было лето, время каникул; более зажиточные, которые бывали здесь частыми гостями, уехали в деревню, на воды или просто в горы, и в ресторане было довольно пусто.
Но д-ру Рафаловичу это было безразлично. Прогуливаясь по веранде, пока для него готовили отдельный кабинет и пока Стальский в третий раз рассказывал, какого необычного гостя имеет ресторан и как близко он с ним знаком, меценас пытался освежить в памяти образ своего бывшего учителя. Правда, его исключительная память помогла ему через несколько минут напряжённых поисков вспомнить его имя, узнать лицо Стальского, хотя с тех пор, как они виделись, прошло свыше двадцати пяти лет. Но Рафалович чувствовал, что за этим первым образом в его памяти тянется что-то ещё, какое-то смутное, но болезненное, неприятное чувство, и только непрерывная болтовня Стальского не давала этим воспоминаниям всплыть на поверхность и стать вполне ясными. Теперь же, когда Стальский отлучился на минуту, Рафалович снова напряг свою память, и старые воспоминания начали медленно всплывать в душе.
Ах да! Стальский был плохим наставником. Рафалович, маленький, хилый мальчик, очень его боялся, усатого и совсем взрослого парня. И было чего бояться. Зная, что мальчик сирота и имеет только опекуна, сельского священника, Стальский держал его строго, не столько учил, сколько бил, толкал и всячески наказывал. Льстивый по отношению к его опекуну, он был груб с ним самим, никогда не говорил искренне, а всегда или с гневом, или с насмешкой. Рафалович и теперь вздрогнул, словно от внезапного порыва холодного ветра, когда вспомнил то состояние вечного страха, грусти и тупости, в котором находилась его детская душа целых полтора года, пока Стальский был его наставником. Ему живо вспомнилась дикая, безумная радость, с которой он встретил известие о том, что его наставника забрали в армию и что он больше не будет под ним.
И ещё одно вспомнилось д-ру Рафаловичу, одна мелочь, не связанная с его школьной наукой, но характеризовавшая Стальского, сильнее всего врезавшаяся в его детскую память и долгие годы терзавшая его, мучившая и болевшая, словно заноза, вбитая в живое мясо. Дело было так. Стальский жил на одной квартире с маленьким Рафаловичем. Опекун привозил мальчику продукты из деревни и однажды перед праздниками привёз хороший кусок колбасы также для Стальского. Тот разделил себе эту колбасу на равные порции так, чтобы хватило на две недели, а боясь, что кто-то украдёт у него это добро, – в квартире ведь жило ещё несколько школьников, – спрятал её где-то в тайник, известный только ему самому. Мудро рассчитал он этот тайник: ни один школьник не мог бы его найти. Несколько дней всё было хорошо, но однажды Стальский влетел в комнату весь красный, злой и набросился на первого попавшегося школьника:
– Где моя колбаса?
– А я что, сторож твоей колбасы? – ответил тот вполушутя, вполустрашно.
– Ты должен знать! А вон, смеёшься! – кричал Стальский, всё больше распаляясь.