К счастью, школьник, к которому он привязался, был из того же класса, что и он, и, хоть младше, но всё же крепкий и смелый. На более слабого Стальский уже бы кинулся с кулаками, а на него не осмелился.
– Смеюсь, потому что смешно, – ответил тот.
– Чего смешно?
– Того, что ты прячешься с этой вонючей колбасой, будто мы тут только и караулили её, а всё-таки нарвался на какого-то вора.
– Наверно, кот учуял! – неохотно вставил другой школьник, сидевший за столом и делавший задачу.
Стальский вдруг застыл, словно окатили холодной водой. В самом деле! Он и не подумал об этом! Конечно, кот! Потому что если бы человек, то взял бы всю колбасу; а это что-то разорвало бумагу, в которую она была завернута, и вытащило только один кусок. Он решил во что бы то ни стало поймать вора. Полдня ходил в глубокой задумчивости, прикидывая, как это сделать. Наконец придумал хитрую ловушку, поставил её в своём тайнике и поздно ночью лёг спать. Где-то около полуночи всех в доме разбудило страшное мяуканье на чердаке. Стальский вскочил с постели так, словно и не спал, а только и ждал этого.
– Ага, попался вор! Попался вор! – шептал он, потирая руки. Зажёг свечу, вставил её в фонарь, потом, взяв мешок, поднялся на чердак. Через минуту вернулся с окровавленными руками. Кот, видимо понимая, что ему грозит, хоть и в силке, яростно защищался. Но Стальский запихнул его в мешок, тряс им, бил о косяки, пинал ногами, а затем, крепко завязав, запер в свой сундук и лёг спать.
То, что происходило потом, в течение четырёх или пяти дней, Рафалович вспоминает как какой-то страшный, омерзительный сон. Стальский мучил кота самыми разными способами: бил его вслепую в мешке, вешал за шею, зажимал хвост расколотым с одного конца поленом, вырывал когти, выжигал глаза, колол шилом, набивал в нос молотый перец и стекло. Мяуканье и жалобный писк несчастного кота было слышно издалека, хотя Стальский творил свои палаческие дела в садовой будке, стоявшей посреди большого сада, далеко от людских домов. Рафалович содрогнулся ещё раз, вспомнив, как все эти ночи, слыша издали то мяуканье, не мог уснуть и как однажды вечером со слезами целовал руки Стальского, умоляя, чтобы он пощадил кота. Но просьба была напрасна. На пятый день кот всё же сдох; кажется, его доконал сильный мороз. Но маленькому Геню ещё долго каждую ночь чудилось жалобное мяуканье и кошачий писк, похожий на плач маленького ребёнка; он вскакивал во сне, кричал и плакал, а утром вставал измученный, с головной болью и воспалёнными глазами.
Всё это вспомнил теперь д-р Рафалович, расхаживая по веранде. Прежний страх перед этим человеком сменился на отвращение и глубокую антипатию.
"Почему это он ластится ко мне? – думал Рафалович. – Чего радуется и подскакивает, словно мы были Бог знает какими друзьями?"
На эти вопросы он не находил ответа. Суеверным он не был и в приметы не верил, но мысль, по старой привычке, сложила ещё один вопрос: "Что бы это значило, что на пороге новой жизни дорогу мне перебегает эта скотина в человеческом облике?.."
III
– Извиняюсь перед паном меценасом, что немного задержался, – воскликнул Стальский, выбегая на веранду. – Но прошу, прошу! Пан меценас, должно быть, уже голодны. Ведь скоро уже будет два часа! Ну, спасибо, от завтрака до сих пор быть натощак!..
– О нет, я во время перерыва ходил перекусить, – спокойно сказал Рафалович, идя рядом со Стальским по тесной и грязной лестнице на первый этаж. Здесь было казино, теперь совсем пустое, состоявшее из трёх комнат и зала для танцев. В бильярдной уже был накрыт на двоих столик, а возле него стоял кельнер с меню и салфеткой под мышкой.
– Чем могу служить пану меценасу? – сказал он, кланяясь Рафаловичу.
Тот заказал обед на двоих. Перед обедом выпили по рюмке старки "в ознаменование старого знакомства", как выразился Стальский. Рафалович действительно был голоден, а воспоминания, ожившие несколько минут назад, не слишком располагали его к беседе с паном чиновником. Зато Стальский, и выпивая, и закусывая, болтал, словно рад был, что нашёл кого-то, готового его слушать.
– Го, го! Я-то знал, что из пана Евгения Рафаловича выйдут люди. Ещё когда это был маленький Генусь, уже было видно, что голова у него недюжинная. Я-то вроде как строгий был, свою серьёзность показывал, но любил малого Геню, как родного сына! Прошу не сердиться... я уже тогда был парнем с усами. Что правда, то правда. Да и потом я не переставал интересоваться... О, какая это была радость, когда я прочитал в "Народовце"*, что мой ученик, пан Евгений Рафалович, получил во Львовском университете степень доктора права. Прошу верить!.. Ну что, ведь пан мне ни брат, ни сват... а уже вот такое глупое сердце у человека, радуется чужому счастью, горюет чужим горем, как своим собственным.
Евгению, неведомо почему, в тот момент почудилось жалобное мяуканье замученного кота. Он отложил ложку и с выражением то ли удивления, то ли тревоги уставился на Стальского.
– Что пан меценас увидели на мне? – спросил тот, прервав болтовню и оглядывая себя.
– Ничего, – ответил Евгений. – Прошу, пан, ешьте!
– Ах, я так рад, что вижу пана меценаса, что буду иметь счастье видеть вас чаще – позволите, пан меценас, говорить вам "ты"?
– Прошу, прошу!
– Так лучше! Как-то больше от сердца разговор идёт. Не люблю этого обращения через третье лицо. Простите, правда, что пан меценас практиковали в Тернополе?
– Да, я был там три года у адвоката Добрицкого.
– О, знаю, знаю! Я внимательно следил за каждым шагом пана меценаса на публичной, так сказать, арене. Особенно с тех пор, как вы стали защитником по уголовным делам. Знаете, пан, скажу вам без комплиментов... я слышал только одну, сегодняшнюю вашу защиту, но читал отчёты о нескольких процессах, где вы защищали... Такого защитника наша адвокатура давно не имела.
– Прошу, пан Стальский, будьте добры, обедайте! Видите, я ем за двоих и не собираюсь наедаться вашими любезными комплиментами.
– О, что-что, а это нет! Упаси Боже! Никаких комплиментов, – живо заговорил Стальский, размахивая руками, в одной из которых был нож, а в другой вилка. – Это даже не моя мысль. Это общее мнение в здешнем суде. Сам пан президент – вы заметили, как внимательно он прислушивался к вашей защите, как шёл за вашей мыслью в своём резюме? – так вот, сам президент после процесса, выходя из суда, сказал прокурору: "С таким защитником – одно удовольствие вести процесс". А прокурор ему на это: "О да, это одна из самых светлых голов в галицкой адвокатуре. Жаль, что он не пошёл в судьи, мог бы сделать карьеру". О да, пан меценас приносите с собой к нам наилучшую репутацию.
Чтобы перевести разговор на другую тему, Рафалович попросил Стальского рассказать ему что-нибудь о положении дел в здешнем суде, что могло бы пригодиться ему в дальнейшей деятельности. Стальский – ох, разумеется! И из уст, только что так и изливавших симпатию и комплименты, полились потоки невероятной грязи, сплетен и пакостей. Президент когда-то был способным судьёй, но теперь выжил из ума, дома им командует кухарка, простая грубая баба, а в суде – его канцелярист, хитрый жид и страшный взяточник. В суде правило такое, что с жидом никто не выигрывает дело. Некоторые не хотят верить, что президент берёт половину взяток, которые получает его канцелярист, но он, Стальский, в этом уверен, потому что, хотя президент вдовец и бездетный, но у него целая куча родни по брату, бездельников и мот, что сосут его, как пиявки. А советник Н. с рождения был совершенный тупица. Это тот самый, что, будучи ещё адъюнктом в Печенежине, сам приговорил какого-то крестьянина к смерти и тут же написал в Голомоуц* за палачом; лишь когда палач телеграфировал в надпрокуратуру во Львове, ехать ли ему в Печенежин, высшие власти узнали об этом необычном приговоре и убрали его оттуда. Для вида объявили его душевнобольным, какое-то время продержали в Кульпаркове**, а потом вернули на должность. Говорят, у него сильная протекция. Другого бы отправили на пенсию, а ему позволяют дослуживать до полной, но самостоятельно он никаких дел не ведёт, только всё сидит в трибунале, зарабатывает на пенсию, как говорят, не головой, – а гм, гм... Зато советник М. – картёжник. В канцелярию приходит на час. Дела за него ведёт практикант, он только просматривает, подписывает, что нужно, и дальше в кофейню. Там его уже ждёт партия, в любое время дня. Жена у него – язя, упаси Господи! Простая, грубая мазурка, ростом гренадёр, объёмом – бочка, язык – десять перекупок. Она уж знает, где его искать. Пан советник, едва почует, что она ищет его, тут же даёт дёру, потому что если магнифика поймает, то не спрашивает, что пан – советник и что народ сбегается, а хватает пана радцу за божье пошитьё и тащит домой, ещё и приговаривает по дороге так, что на третьей улице слышно. О, это страшная баба! Могу сказать, что в нашем суде её больше всего боятся. Даже пан президент перед ней трепещет. Знаете, был однажды случай...
Обед закончили, закурили сигары. Евгений велел принести чёрный кофе. Стальский всё ещё пересказывал городские сплетни и судебные скандалы: про третьего советника, про адъюнктов, потом перешёл на политическую власть, перемыл косточки пану старосте, пани старостихе, панам комиссарам и собирался перебраться к налоговому инспектору, когда Евгений, выпив кофе, взглянул на часы.
– Ну, пан Стальский, – сказал он, вставая, – очень приятно было в вашем обществе, но пора мне в мой отель.
– Ай, ай! – сказал Стальский, глянув тоже на часы. – Вот я заболтался, а уже за три часа. У меня в канцелярии тоже есть кое-какие дела. Не буду заходить домой, пойду прямо туда.
Евгений позвонил, расплатился и вышел. Ему хотелось отвязаться от Стальского, чья болтовня портила ему послеполуденное настроение, но от Стальского было не так-то просто отделаться.
– Пан меценас! – сказал он взволнованным голосом. – Позвольте мне отплатить вам за вашу доброту и за сегодняшнее угощение!
– Да что вы, пан, не за что. Мне самому... всё-таки лучше вдвоём, чем одному обедать.
Они уже были на улице перед рестораном, откуда их проводили кельнеры с глубокими поклонами.
– Куда теперь? – спросил Евгений.
– О, я ещё провожу пана меценаса до отеля. В канцелярию у меня есть ещё несколько минут свободного времени.
– Но я бы не хотел отнимать у вас время.
– Ну что вы! Что мне с ним делать! Домой идти не хочется, а канцелярия не убежит.
– Значит, вы тоже холостяк, раз вас не тянет домой? – с улыбкой сказал Евгений.
– О, не угадали! – сказал Стальский.