Рафалович как-то между прочим заметил, что все улицы в городе названы именами польских королей, гетманов и патриотов, которые здесь никогда не бывали и ничем с этой местностью не связаны, а ни одного названия, ни одной надписи нет, чтобы напомнить, что этот город лежит на Руси и имеет какую-то русскую прошлое. Рессельберг поднял голову, как конь, которому резко натянули поводья.
– Пан меценас, я чувствую себя поляком и работаю для польской идеи.
Рафалович отметил, что он уважает всякое искреннее чувство, но, по его мнению, это чувство не должно закрывать глаза пана бургомистра на существование и права также другой народности.
– Я не знаю никакой Руси! – твёрдо ответил Рессельберг. – Не знаю и не хочу знать. Я слышал, что есть какие-то русские патриоты, но где те восстания, которые они устраивали за свою национальность? Где та кровь, которую они пролили за своё знамя? Где их мученики? Где их пророки? Где их воеводы?
– Ну, на наши восстания, пан бургомистр, особо не зарьтесь, потому что кто знает, понравились бы они вам и ещё кое-кому. А что до наших мучеников – мой Боже! Разные бывают мученики. Одни обнажают грудь перед карабинами, другие всю жизнь несут ярмо нужды и тихо страдают за свой идеал.
– Вижу, что вы адвокат, – сказал, улыбаясь, Рессельберг, – но, мой пан, должны знать, что я в этом пункте твёрже, чем вам кажется. Знаете, я еврей, воспитанный в еврейской традиции. Много труда, усилий и мучений стоило, чтобы из своего еврейства я вырвался и подогнал себя под польскую мерку. Перестраивать себя теперь ещё раз, на русскую мерку, – извините, пан меценас, – на это у меня уже нет ни сил, ни времени, ни желания.
Их разговор прервало прибытие нового гостя, пана маршалка поветового Брыкальского, который, бывая в городе, почти никогда не упускал случая заглянуть к пану бургомистру. Услышав от бургомистра, какой гость у него в салоне, пан маршалок влетел туда, как бомба, и кинулся к Рафаловичу.
– А, очень приятно, очень приятно, – сказал он, крепко сжимая руку адвоката, когда бургомистр представил их друг другу. – Я уже имел счастье познакомиться с паном меценасом.
– Простите, пан маршалок, но как-то... – с некоторым замешательством ответил Евгений, чувствуя, как в его голове вертится где-то фамилия Брыкальского, но не в силах вспомнить, где и при каких обстоятельствах он с ним встречался.
– О да, вы правы, – сказал с выражением большой сердечности пан маршалок, – мы не встречались, но я имел удовольствие почувствовать вас на собственной шкуре.
В голове д-ра Рафаловича мелькнула молния и всё прояснила.
– Ах, так пан маршалок – владелец Буркотына? А, понимаю. Что ж, мне очень жаль, что мой первый шаг в этом уезде довёл меня до конфликта с паном маршалком...
Евгений вспомнил, что помещик, против которого он выиграл первый в этом уезде процесс, назывался Брыкальский, и это сразу объяснило ему необычное приветствие пана маршалка.
– О, не за что извиняться, прошу вас! – необычайно добродушно сказал маршалок. – Адвокат и врач не выбирают себе клиентов, а идут туда, куда их зовут, и показывают, на что способны. А я счастлив, что, хоть себе во вред, познакомился с таким знаменитым адвокатом. О, будьте уверены, я далёк от того, чтобы держать на вас зло за вашу речь в суде, хоть вы там и приукрасили меня немного... то есть... то есть... Ну да ладно! Даст Бог, в другой раз всё будет иначе. Одно только могу сказать: ваши клиенты не стоили вашей защиты.
– Как пан маршалок это понимает?
– Совсем просто. Я знаю, вы молодой человек, идеалист, русин, народолюбец и хлопоман. У вас крестьянин – это святой, а шляхтич – это тиран, плантатор, кровопийца. Ну, ну, ну... Наперёд радуюсь, что будете иметь случай поближе узнать этих своих идеальных крестьян. Узнаете их, батюшка, узнаете! А тогда, даст Бог, встретимся ещё и поговорим.
Евгений было хотел возразить, но пан маршалок не дал ему сказать ни слова.
– Но-но, пан меценас, – сказал он, взяв его за плечо и отводя к окну. – Шутки в сторону! Если у меня будет какое-нибудь дело – знаете, я уважаю всякие убеждения, даже и хлопоманские, – так вот, если у меня будет какое-то дело, которое не будет противоречить вашим хлопоманским взглядам, то можно ли будет обратиться к вам?
– Пожалуйста, – сказал, кланяясь, Рафалович.
– Примете меня в число своих клиентов?
– Сам пан маршалок только что сказали, что адвокат и врач не выбирают себе клиентов. Правда, не всегда и не везде это срабатывает, потому что я дела против крестьян не принимаю, но во всех других делах рад служить.
Пан маршалок ещё раз горячо пожал ему руку, затем повернулся к хозяину дома и начал с ним разговор о каких-то уездных делах. Рафалович попытался ещё несколько минут поговорить с барышнями, а потом поднялся, попрощался и вышел.
VII
Стальский долго не показывался у него после того, как помог ему устроиться на новой квартире. Д-р Рафалович особо по нему не скучал. Но вот однажды, выходя довольно поздно из суда, он встретил Стальского на улице. Тот ещё два часа назад вышел из своей регистратуры и как раз выходил из трактира, где успел как следует подогреться. Он взглянул на Рафаловича каким-то неопределённым взглядом, остановился на тротуаре, широко расставив ноги и перекосив лицо, и начал говорить иронично:
– А, меценасы! Моральные люди! Начинают избегать безбожника! Что ж, надо послушать ксёндза-пробста! Да как же не послушать, когда он говорит к совести! Ага!
Рафалович громко рассмеялся.
– Ну, действительно акустический город! Уже знаете, что говорил мне кс[ёндз]-пробст!
– Слава Богу, живём не в подвале, и уши нам не заложило, так что слышим, что нам скажут добрые люди, – с упрёком сказал Стальский.
– Ну-ну, но это вам уже набрехали те добрые люди, будто бы я избегаю вас.
– Этого мне никто не говорил. Это я сам себе думаю.
– И без причины. Вот и теперь, видите, я и не думал избегать вас. И если угодно, то даже прошу с собой.
– Куда?
– Да ко мне. Здесь, на улице, неловко разговаривать.
Рафалович видел, что Стальский немного пьян и повышает голос, и ему действительно было неловко разговаривать с ним на улице, привлекая внимание прохожих. Но Стальский упёрся, как буйвол.
– Нет, это мне не по нутру! Чего я пойду к вам? Скучно у вас. Не люблю разговаривать насухо.
– Найдётся и у меня кое-что мокрое.
– Так? А это другое дело. Ну, тогда allons, enfants de la patrie!1
И он без церемонии ухватил руку д-ра Рафаловича и, согнув её так, как сгибает кавалер, ведя даму, сам обхватил своей крепкой ладонью его плечо, и так пошли оба по улице. Рафалович был очень не рад этой встрече и такому парадированию с полупьяным человеком, но способа избавиться от него не было. Хорошо, что его квартира была недалеко и что по дороге их не встретил никто из городских "матадоров". Стальский был очень весёл и всё время болтал.
– Ха-ха-ха, ксёндз-пробст вообразил себе! Нашёл инстанцию, перед кем жаловаться на меня! Ну, скажите, будьте добры, пан меценас, как вам это показалось?
– Странно.
– Что? Слыхали вы такое? Очернять меня перед старым другом! Обзывать тираном. Я, я, будто бы издеваюсь над своей женой! Ах, Боже мой! Да я её не то что – пальцем не тронул никогда! Десять лет, с тех пор как мы поженились, даже слова ей не сказал. Живём мы не то чтобы, сказать, как ангелы в раю – нет... Знаете, и среди святых бывает рай и ад. Но мы живём ещё лучше, так, как если бы рядом лежали два бревна. Ну, скажите, разве совестно, зная это, говорить о каком-то тиранстве?
Д-р Рафалович старался как можно скорее завести Стальского к себе в комнату, потому что тот говорил всё громче, словно нарочно желая привлечь всеобщее внимание. Евгений открыл калитку, ведущую во двор его дома, и пропустил Стальского вперёд. Но пока успел войти сам и закрыть калитку, Стальский уже успел устроить скандал.
Во дворе что-то делал сторож дома – высокий, мрачный и молчаливый человек с бледным лицом, с чёрной всклоченной бородой и дико блестящими глазами. Евгений видел его каждый день, но никогда до сих пор не слышал от него слова. Ему казалось, что сторож как-то избегает людей, но до сих пор у него не было ни времени, ни случая узнать о нём поближе. Стальский, увидев его, с решительностью пьяного подошёл к нему и, показывая на него пальцем, громко сказал с пьяным смехом:
– Вот кто настоящий тиран! Ха-ха-ха! Вот кто молодец! Вот кто умная голова, чистый опрышок! Баран! Ну, расскажи пану меценасу, как ты утопил свою жену. Ага, этот не постеснялся. Терпел, терпел, а потом взял за волосы, связал руки и ноги да с моста в реку! Иди раков кормить. И что вы думаете? Что ему за это было? Ведь видите, не повесили. Ну, Баран, чего уставился на меня? Расскажи пану меценасу, как ты свою бабу топил! А баба была хороша! Честное слово, хороша!
Евгений оцепенел на месте, глядя при этих словах на сторожа. Но и сам Стальский, хоть и пьяный, видимо, сообразил, что перегнул палку, потому что замолчал и сделал шаг назад. Но уже было поздно. Лицо Барана окаменело. Стиснутые зубы заскрежетали, глаза наполовину вылезли из орбит, из закушенных губ брызнула кровь, и он с нечеловеческим, горловым криком, как обезумевший, кинулся на Стальского. Как свечу задули – так бедный чиновник очутился на земле; он не успел даже крикнуть, когда Барановы железные руки сжали его горло. Он нагнулся над лицом обездвиженной своей жертвы, вероятно желая укусить его зубами, но в этот момент его лицо посинело, глаза застыли, на губах выступила пена, и он, отпустив горло Стальского, повалился на землю и начал страшно биться в эпилептических судорогах.
– Так тебе и надо, дьявол! – бормотал Стальский, вытаскивая свои кости из-под одеревеневшего тела сторожа. – Видишь, чёрт, как разозлился! Мог бы и жизни лишить. Ну, зато захлебнулся как следует! Хрипи, хрипи, гад, скрежещи зубами сколько хочешь!
И он, отряхиваясь от пыли, пнул безчувственного больного несколько раз то под рёбра, то в грудь, а потом обернулся к Евгению, который с испугом и отвращением наблюдал эту сцену:
– Пойдём, нечего смотреть. Ничего ему, псу, не будет. Потрясётся так, послушает шмелей и встанет, будто ничего и не было. А самое лучшее то, что, встав, он не будет помнить ровным счётом ничего, что было непосредственно перед припадком. Счастливая бестия! Представьте себе, такой же приступ избавил его от виселицы. Это было громкое дело.