Сказать вам по правде, мне даже вовсе не нужно было жениться. Знаете, свою сентиментальную пору я пережил ещё в гимназии, и, когда с шестого класса меня взяли в армию, у меня уже был очень богатый запас опыта в любовных и половых делах. Военный мундир, как известно, сильно способствует обогащению этого запаса. А может, вам это неизвестно, так знайте, что военный мундир оказывает на женские сердца странное, магнетическое влияние. Просто объяснить себе этого не могу. Та же самая женщина – всё равно, замужняя или незамужняя, – которая и не взглянет на вас, когда вы идёте мимо неё в гражданском, наверняка улыбнётся или хотя бы сделает сладкие глазки, когда вы идёте в мундире и с достаточной бесцеремонностью смотрите ей прямо в глаза. Против серьёзной атаки с вашей стороны почти ни одна не устоит. Поймёте, что я был не из тех, кто не воспользуется чарами военного мундира до предела возможного. Десять раз я мог жениться; богатые и влиятельные женщины, барышни и вдовы, буквально вешались мне на шею, были бы счастливы, если бы я их взял. А я был глуп! Всё думал: подожду, попадётся что-то получше. Одним словом – фатализм.
Он покачал головой, помолчал немного, а потом продолжил:
– Вдруг оказалось, что армии мне уже слишком. Я поблагодарил за службу, получил место манипулянта при суде, снял мундир – и только тогда увидел, что моя чарующая сила на женщин как будто никогда и не существовала. Я запрягся, так сказать, в свою канцелярскую упряжь, устроил свою жизнь тесно, регулярно, как часы, и, махнув рукой на всякие брачные планы, решил жить холостяцкой жизнью. У меня была кухарочка – славная бестия, брюнетка, глаза как два уголёчка, сама как белочка, весёлая, певучая, верткая, огненная. Я жил с ней – не скажу, как брат с сестрой, но вообще очень хорошо. Правда, через какое-то время она меня оставила, но вместо неё я нашёл другую, – перемена даже усилила моё удовольствие, открыла передо мной широкую перспективу дальнейших будущих перемен. Ну, скажите, какая мне была нужда связывать себя? А вот же дошло до этого! Фатализм, и всё тут.
– Ну, но всё-таки этот фатализм должен был иметь какие-то конкретные формы? – спросил Рафа́лович, когда Стальский снова на минуту замолчал и опустил голову, словно готовясь нырнуть в холодную купель.
– Конечно, имел! Думаете, беда когда-нибудь испытывает недостаток в форме? Если хочет опутать вас, то примет такую форму, что и не ожидаете. Появится в виде найденных на дороге денег, влиятельного приятеля или служебного повышения, – как вот мне, грешному. Прослужив десять лет, я получил повышение до официала, и это было началом моего несчастья. Вручая мне номинационный декрет, господин президент суда – это было не здесь, а во Львове – сказал мне трогательную речь о моих новых обязанностях, о важности моего поста и так далее, а под конец выдал:
"И ещё одно, пан Стальский: вы должны изменить свой образ жизни. Тут были на вас жалобы за аморальную жизнь. Я не обращал на это внимания, но теперь это невозможно. Я бы советовал вам, в интересах службы, для вашего же блага, жениться".
Ну, что я мог ему сказать? Замазал он мне рот этими жалобами так, что я только поклонился да и ушёл. А мой непосредственный начальник, пан советник, увидев меня посоловевшим, смеётся и говорит:
"О, пан Стальский, видно, вам пан президент совесть растряс, раз вы так погрустнели?"
Я рассказал ему всё как есть.
"Должны жениться, – сказал советник, покачав головой. – Знаете пана президента: не послушаете его в самой мелочи – уже сердится, будто вы убили ему родную тёщу. И не только сердится – будьте уверены, что в характеристике влепит вам такое 'unzuverlässig', что аж задымится".
Я это знал. И все в суде знали пана президента с этой стороны. Про него рассказывали много анекдотов, за что он писал своим подчинённым "unzuverlässig" в квалификационном листе. Когда он ещё был в Станиславове, то бывало так. Берёт кто-то из судей отпуск на день во Львов, к родственникам; пан президент даёт отпуск и добавляет: "А прошу пана, не забудьте там купить мне пачку табаку spécialité". Тот поедет, вернётся, а про табак забыл. Ого, уже президент полгода к нему не говорит, а потом в квалификационном листе выпишет ему все хорошие качества: хороший юрист, на службе точен, старателен и так далее, – но в конце всё же добавит: "unzuverlässig". Ну, адъюнкту или судье это ещё много не повредит, а для бедного манипуля – это смертный приговор, печать на всей служебной карьере.
"Что же мне делать? – говорю я своему советнику. – Жениться на какой-нибудь служанке?"
"Боже вас упаси! Это погубило бы вас окончательно".
"Ну, тогда и сам не знаю. У меня нет знакомств в высших кругах".
"Ерунда! – сказал советник. – Сегодня нет, завтра могут быть. До сих пор вы были никем, а отныне вы пан официал, так что никакие двери не закроются перед вами. Если хотите, я введу вас в дом моей свояченицы, там каждую субботу бывает небольшое общество, бывают барышни, – а вдруг какая-нибудь вам понравится".
"О, пан советник очень любезны! Буду бесконечно благодарен".
Свояченица советника – это была одна львовская мещанка, домовладелица. В суде знали её очень хорошо и называли только "тётя Зюзя". Говорили, что когда-то это была особа довольно лёгкого поведения, пока один богатый мещанин не взял её с улицы и не женился на ней. Она отблагодарила его в привычном для таких особ манере: своим поведением довела его до помешательства, которое со временем сменилось тихим идиотизмом. Как безвредного и неизлечимого больного, его отдали в её руки, и она поместила его в флигеле его же собственного дома, в узкой холодной каморке на чердаке, держала там не лучше скотины и ухаживала так, что он через несколько лет умер в страшном запущении, чуть ли не с голоду. Теперь это была "почтенная" дама, внушительной комплекции, гостеприимная и добродушная, с непреодолимой страстью сводить молодых господ и барышень. В её салонах бывали и пан президент, и мой советник, и чуть ли не все чиновники-кавалеры из суда, из казённой палаты, с почты, кандидаты адвокатуры и т. д. Тётя Зюзя стоило только раз взглянуть на кавалера – и в тот же миг она угадывала его вкус и умела подобрать ему партию. Она всегда держала при себе несколько барышень – каких-нибудь племянниц, кузин, которых стягивала из разных уголков провинции, обычно сирот, бедных и беззащитных, и ставила себе за честь выдать их замуж. Говорили даже, что сама справляла им приданое, а главное – их будущим мужьям добывала своими связями разные небольшие должности, помогала в повышении, выручала в затруднениях, в дисциплинарках и т. д.
Вот там-то, в салоне тёти Зюзи, я и познакомился со своей будущей женой. Я танцевал с ней мазурку, барышня понравилась мне, мы говорили о пустяках и разошлись. Во время второго визита мы разговорились немного подробнее. Она была сирота, имела от матери небольшой капиталец, окончила высшее начальное училище и собиралась ещё пойти в учительскую семинарию. В тот же вечер я поговорил с тётей, высказал ей, что хотел бы просвататься к барышне. Тётя заявила, что барышня имеет приданое полторы тысячи и что она не имела бы против меня ничего, но должна поговорить с паном президентом. Третий визит – это была одновременно и моя помолвка, а месяц спустя я уже шёл к венцу, получив в тот же день назначение на должность в этом самом городе. После свадьбы был небольшой вечер с танцами у тёти, а в одиннадцать ночи мы оба уже сидели в вагоне второго класса – билеты на бесплатный проезд вручила нам тётя после свадьбы – и мчались на паровозе к нашей новой жизни.
IX
– Ну, это всё, кажется, вполне обычная история, – сказал Евгений, когда Стальский на минуту прервал свой рассказ. – Я и раньше слышал о таких салонах и о таких "тётях", и сам чуть было не удостоился быть гостем у одной из них. Но всё это ещё не объясняет вашей... как бы сказать... антипатии к вашей жене. Ведь сами говорите, что она вам понравилась. Разве потом случилось что-то такое...
– Конечно, случилось! Уже в первый день нашей совместной жизни я понял, что попал плохо. И не потому, что моя жена не любила меня. Знаете, я никогда не строил иллюзий и не обманывал себя мыслью, что какая-то женщина может искренне полюбить меня. Мне было безразлично. Даже наоборот. Большая любовь – это как высокое дворянство: noblesse oblige. А я всегда предпочитал быть свободным от всяких обязательств. Я знал по опыту, что, не вызывая вовсе любви, можно с женщиной очень хорошо проводить время, веселиться и даже жить. Правда, так жить, чтобы развлекать её, быть её слугой, паяцем, рабом и банкиром – это был не мой вкус. Всякие разговоры об альтруизме, об отречении и прочих глупостях я всегда считал чепухой. Признаюсь вам, я на минуту обманул себя, думая: "Беру бедную, беззащитную – так ведь она, видя, что я содержу её своим трудом, даю ей положение и уважение в обществе, захочет быть мне благодарной, будет идти мне навстречу". И вот с первой минуты нашей супружеской жизни я убедился, что моя жена даже понятия об этом не имеет. Не то что понятия – даже физической способности. У неё нет темперамента. Она холодна, как рыба, мрачная, всегда задумчивая, ничего сама не придумает, без инициативы, а при этом упрямая и упорная там, где можно мне сделать неприятность. Одним словом, все те недостатки, которые я прежде видел порознь у разных блондинок, у неё я нашёл в полном наборе и в наивысшей степени. Наш семейный воз начал скрипеть с первой же минуты. Несколько дней я ещё пытался наладить с ней отношения, но встречал холод и апатию с её стороны. Через несколько дней наступила катастрофа – конечно, неприятная, но не для неё самой.
Стальский встал и прошёлся по комнате. Уже было довольно темно, и Рафа́лович зажёг лампу и поставил её на стол.
– У меня была служанка. Замечательная девушка, весёлая, пылкая – такая, каких я любил. Вечером, когда поужинаем, жена молчит, смотрит в окно и вздыхает; я сижу за столом, читаю газету, пробую заговорить с ней – она будто и не слышит. Ну, я попробую раз, другой, а дальше думаю: "Чёрт бы тебя побрал!" – и иду на кухню. Тут моя Орися прячет посуду, чистит сапоги и тихонько поёт себе. Зайду, сяду, болтаем, шутим... Жена постоит у окна, потуманит и идёт спать, а мне и дела нет. Мне весело с Орисей. Так было раз, другой. Потом чувствую: моя жена ночью встанет с кровати и тихонько крадётся к двери, ведущей на кухню.