У меня есть способы, есть тихие сообщники, и советники, и помощники... Я веду свои гешефты порядочно! И не думайте, пан, что хочу сторговать вас, чтобы вы были моим защитником, чтобы отстаивали мои интересы в судах. Слава Богу, я знаю законы настолько, насколько мне нужно. И хоть как наши паны сжимают на меня кулаки и закусывают зубы, но законами ничего мне не сделают. Ха, ха, ха! Они знают один закон, а я знаю десять способов обойти этот закон. Они знают параграф — ну, что такое этот параграф? А я знаю куда больше! Я знаю их слабые стороны, их привычки, их непрактичность, непорядочность, безхозяйственность, лень, и всё это — мои помощники. Нет, пан меценас, я до сих пор не имел в суде ни одного дела и надеюсь, что и скоро не буду иметь. Так что вам не нужно бояться, что я захочу скомпрометировать вас своей клиентурой. О да, те наши паны очень были бы рады, если бы я это сделал. Они имели бы оружие против вас.
– Зачем им оружие против меня? – удивился Евгений.
– Зачем? Пан, как вы можете так спрашивать? Ведь они видят в вас врага, боятся вас, рады были бы так или иначе скомпрометировать вас.
– Не знаю, к чему бы им это пригодилось.
– Вы не из их круга. Вы русин, крестьянский адвокат. Боятся, чтобы вы не взбунтовали крестьян, не раскрыли их грязных дел и мерзостей — чёрт знает, чего ещё они боятся. Знаете, у кого смалец на голове, тот боится солнца.
– Но всё-таки я не понимаю, чем я могу служить вам... или вы мне, – сказал Евгений.
– Вы мне ничем. А вернее, кое-чем всё же можете, но об этом потом. А вот может, я вам чем помогу? Знаете, я тут во всём уезде знаю, кто как сидит и как стоит.
– К чему мне это знать?
– Ну, если вы хотите здесь вести свою политику, иметь своё влияние, то это вам может пригодиться. Я знаю, вы хотите кое-что делать среди крестьян. Ну так тут сразу против вас поднимутся все — увидите. Прошу помнить, что этих ваших противников я держу в кармане и готов помочь вам.
Евгений молча пожал руку Вагмана.
– Да это ещё когда будет, – продолжал Вагман. – А теперь я хотел вам сказать одну вещь. Наш пан маршалок уездный, тот, что недавно имел бунт в своём селе и запаковал двадцать крестьян в тюрьму, — знаете, что вы их защищали... Слышал, что вы судитесь с ним из-за пастбища?
– Да.
– Простите, что смею дать вам один совет. А вернее, это был бы совет для крестьян из того села. Пастбище, за которое вы судитесь, имеет всего двадцать моргов. Что оно стоит? Пятьсот ринских. А процесс за него стоит, наверное, уже до 500, а во время бунта и военной экзекуции понесли крестьяне убытков ещё на других 500, а что в арестах насиделись, а сколько было раненых... Ну, скажите, разве это гешефт?
– Что же делать, если они чувствуют себя в праве, а пан, очевидно, ищет зацепки?
– Ищет зацепки, потому что вынужден. Потому что беда давит. Знаете, пан, надо меня спросить, как тому панови живётся. И что вы у него отсудите? Беги, голый, пока тебя не ободрали! Пан в долгах, имение в долгах, а плечи у него в суде. Выиграть у него нелегко, а выиграете — так пользы никакой. Я посоветовал бы лучше: пусть крестьяне пойдут к нему, но с вами! И договорятся. Но договариваться надо не так, как крестьяне пробовали раньше. Он и говорить с вами не захочет. Но я вам дам его векселя и тратты, вы себе сделайте маленькую выписку из его табуля и прижмите его к стенке: или пана сейчас продадим с аукциона, или соглашайтесь продать нам всё имение.
Евгений широко раскрыл глаза.
– Я не совсем понимаю вас, пан Вагман.
– Ну, вы не привыкли иметь дело с такими ростовщиками, как я, – слегка улыбаясь, сказал Вагман. – Но я хочу потихоньку выкуривать этих панков из сёл. Для этого я так подбираюсь к ним. А с крестьянами я сам дела иметь не хочу — это мне не подходит. Поэтому прошу вашей помощи. Видите, тут в уезде пошла молва, что вы состоятельный человек, очень состоятельный. Откуда взялась эта молва? Кто знает! Может, я сам её пустил, а может, и нет. Достаточно, что мне это на руку. Я хочу верить вам, дам вам в руки эти векселя и долговые расписки пана Брыкальского, что у меня есть, — а их хорошая кучка, почти половина стоимости его имения. Другая половина утоплена в банках. Значит, вы, имея эти бумаги в руках, можете сразу пустить этого панка по миру. Он сперва будет фыркать, потом смягчится, потом пришлёт жену, чтобы плакала перед вами, но вы знайте, что это всё комедия, потому что эта жена — главная причина его разорения.
– Но что мне с того, что он пойдёт по миру? Имение ведь надо купить.
– Пусть крестьяне покупают.
– Крестьяне, конечно, купили бы, но у них купила нет.
– Какого там купила надо? То, что в банке занято, останется на ипотеке, а то, что у меня, — ну, с этим как-нибудь договоримся.
Евгений всё ещё не мог сориентироваться. Ему просто не хотелось верить, тем более, что весь облик Вагмана наводил на мысль о всём, чем угодно, только не о любителе крестьян. Но Вагман, вместо дальнейших разговоров, вынул пачку векселей и долговых записей, разложил их, попросил Евгения, чтобы осмотрел каждый и убедился в его законности, а потом начал рассказывать историю каждого из этих документов, которые, взятые вместе, означали полную гибель одного шляхетского дома. Всё панское имение оценено в 120 000. На это у него есть 50 000 ипотечных долгов, а в руках у Вагмана векселей и записей на 55 000. Хозяйство запущено, а нужды огромные, потому что у панства две панны уже выданы замуж, а одна ещё на выданье, да и сама паня (мачеха барышень) очень любит развлечения. Панство тратит ежегодно десять тысяч, а имение приносит едва пять, а если хороший год — то шесть.
Евгений, рассмотрев эти бумаги и выслушав всю историю, покачал головой.
– Сомневаюсь, чтобы крестьяне могли купить это имение. Это слишком большое дело для их сил. Где им взять такой капитал, чтобы покрыть хоть ваши векселя?
– Э, пан, – сказал Вагман, наклоняясь к нему и понижая голос. – Надо вам знать, что это моей фабрики векселя. Это не значит, что они поддельные, упаси Боже! Пан Брыкальский не отвергнет ни одного из них, да и не сможет за ни один обвинить меня в ростовщичестве. Видите, тут почти каждый вексель выставлен на другого акцептанта. Это всё мои деньги, но разные евреи ссужали их пану, и он до сих пор уверен, что ни один из этих кредиторов не знает о другом. И ещё одно. Вот смотрите, вот этот вексель на 8 тысяч. Как вы думаете, сколько на него было на самом деле занято? Всего три тысячи, но с условием, что через три месяца пан отдаст с процентом по 12 от ста. А если не отдаст, то за каждый следующий месяц платит по 20 от ста. Разумеется, что не отдал, а через год старый вексель пошёл в огонь, а тот же долг фигурировал на новом векселе в сумме 4 000. Ещё год прошёл, пан дозанял двести ринских и переписал вексель на 5 тысяч, а теперь, через пять лет, это уже пятый вексель и долг вырос до 8 тысяч. И так почти со всеми. О, мы умеем таких панков щекотать. Но когда дойдёт до того, что крестьяне захотят купить имение, я им прощаю все эти проценты — понимаете, пан? Вернут мне только капитал, и то не обязательно сразу. С 50 тысяч получится, может, 18 или 20 тысяч.
Евгений не мог выйти из удивления, слушая эту речь.
– Всё меньше понимаю вас, пан Вагман, – сказал он. – Прошу, заберите свои бумаги!
– Ну что, не хотите делать, как я советую? – сказал Вагман, складывая векселя.
– Попробую. Не смею отвергнуть вашего совета, потому что это не мой интерес, а моих клиентов. Только не понимаю, какой интерес вы имеете в этом.
– Интерес? Разве я обязан иметь интерес?
– Ну, купец... как вы говорите, ростовщик...
– Я уже сказал вам, для кого я ростовщик.
– А крестьянам хотели бы помогать?
– Хотел бы? Мм... Что я вам буду говорить «да» или «нет»? Имеете право не верить мне. А вот вы при случае спросите обо мне отца Зварича — знаете отца Зварича, тут, из Бабинцев.
– Знаю.
– Ну так спросите его про Вагмана, а я больше не скажу ничего.
– Хорошо. А тем временем я созову крестьян из имения пана Брыкальского и посоветую им браться за покупку села.
– Но обо мне не упоминайте ничего, прошу вас! Скажите, что можете им помочь, если согласятся.
– А если не согласятся?
– Тогда я посоветовал бы вам самим купить это имение.
– Мне? На какие деньги? И зачем?
– Пан, – сказал Вагман, приближая уста к его уху, – скажу вам секрет: в том имении есть триста моргов смешанного леса со старыми хорошими дубами. Один знакомый пишет мне из Гамбурга, что там скоро будут нуждаться в 500 000 дубах на корабли. Агенты поедут по всем краям, будут хорошо платить. Понимаете, что это значит? Купите сегодня, переждёте год и продадите только дубы, — а я знаю эти дубы! Съездите когда-нибудь будто бы ненароком, осмотрите и сами, зайдите к лесничему, спросите, сколько там этих дубов. Я уверен, что будет тысяч 10 таких, что пригодятся на корабли. И пусть вам за дуба lосо1 дадут лишь 10 ринских, то имеете чистых 100 тысяч. Это значит, что всё имение досталось вам за 20 тысяч, а если хотите, то можете всё поле, фольварки, стога, сенокосы подарить крестьянам и ничего не потеряете.
– Ну, пан Вагман, это всё фантазии.
– Нет, не фантазии, можете верить мне. Впрочем нет, не верьте, а сначала убедитесь, вру ли я.
– Но почему же вы не беретесь за этот гешефт?
– Это не мой гешефт. И зачем мне? У меня детей нет, – при этом он тяжело вздохнул, – нас двое с женой, а кроме того, у нас в руках столько других гешефтов. Зачем нам это? Я бы очень хотел, чтобы вы, пан меценас, взяли это дело в руки. Я знаю вас, верю вам, что вы сделаете это хорошо и на пользу этих людей. А если вы не захотите, ну, тогда я найду себе еврея, такого, что ещё и руку мне поцелует. Но не знаю, выиграют ли от этого ваши люди.
Евгений пообещал заняться этим делом и простился с Вагманом. Потом он долго, почти до полуночи, ходил по комнате и обдумывал слова этого необычного ростовщика. Не всё в них было ему ясно, и он решил при ближайшей возможности разузнать о нём у других людей.
XIII
Д-р Рафалович почти совсем забыл о своей мимолётной встрече с чёрной дамой в то воскресенье, когда со Стальским шёл снимать квартиру. С того воскресенья прошло уже пару месяцев, и он больше никогда её не встречал. Впрочем, канцелярская работа, вечные заседания и тысячи непрерывных забот, что проходили через его голову, не давали ему времени думать ни об этом появлении, ни о той драме, воспоминания о которой она пробудила в его сердце. Но вот на другой день после визита Вагмана одно маленькое происшествие снова затронуло в его душе ту, казалось бы, порванную струну.
В тот день он исключительным образом не имел утром заседания в суде и потому мог немного отдохнуть.