Тяжёлая тень последующих событий упала на те безмерно счастливые минуты, которые он переживал отныне там, в том пустом комнатке у разбитого фортепиано, но с уверенностью, что их разделяет лишь одна стена, что она рядом, что из-под её розовых пальцев льются те нескладные гаммы, смешиваясь с серебряными тонами её голоса, с редкими вспышками смеха.
Впрочем, его уроки вышли не совсем такими, как ожидала учительница. Она начала обучать его азам, но вскоре оказалось, что он умеет чуть ли не больше её самой. Правда, некоторое время он нарочно при ней играл плохо, механически отбивая одни и те же надоевшие и монотонные этюды, которыми «для упражнения пальцев» часами мучили барышень. Но когда учительница, выслушав по очереди игру всех, сделав им свои замечания и задав дальнейшие задания, уходила хлопотать на кухне, тогда Евгений откладывал в сторону проклятую «школу» и начинал на память играть то, что знал лучше всего. Он любил весёлую музыку и знал наизусть множество танцев и народных песен. Чем тяжелее было у него на сердце, чем сильнее бурлило в нём чувство, которое он не смел выказать, тем проворнее бегали его пальцы по клавишам и тем лучше выходили у него выученные когда-то почти нехотя пьесы. Любовь делала его артистом, звучала в каждом тоне, в каждом аккорде, который он умел извлечь из этого старого разыгранного фортепиано.
Услышав его игру, барышни в соседних комнатах сразу, словно по команде, умолкали. Такой игры они ещё не слышали в этих стенах. Эти нервно ускоренные польки, коломыйки и казачки были для них, как шпоры для коней. Особенно обе брюнетки не могли усидеть на месте. Это были живые, весёлые девушки, настоящие школьницы; их милые головки, казалось, были полны шуток, веселья и смеха. Они, поднимаясь на цыпочки, подкрадывались к двери комнаты, где играл Евгений, слушали его музыку, а когда он переставал играть, кричали ему «браво» и убегали на свои места. Это возвращало его к реальности; чтобы не выпадать из своей роли, он снова начинал отбивать гаммы и этюды.
Однажды, когда он так доиграл какого-то скучного вальса и остановился, в его дверь постучали.
– Пожалуйста! – откликнулся он, а сердце его замирало от неопределённости: вдруг это она? Но это была старшая панна, а из-за её плеч выглядывали, раскрасневшись, обе брюнетки.
– Можно войти?
– Пожалуйста.
Старшая панна взглянула на него с каким-то упрёком.
– Но вы, сударь, играете очень хорошо. Чему вам ещё учиться?
– Благодарю за комплимент, – с улыбкой ответил Евгений. – Но то, что я играю, – это всё танцы. А я, прошу барышню, хотел бы научиться серьёзной музыке.
– А, так!
– О, прошу, прошу, – вдруг воскликнули обе брюнетки, – сыграйте нам ещё тот вальс, что вы только что играли. Мы потанцуем в салоне.
– И, конечно, рад услужить барышням, – сказал Евгений и повернулся к фортепиано. Старшая панна села недалеко от него и с завистью смотрела на его пальцы, которые, словно безумные, бегали по клавишам. Боже, если бы она умела так играть, она бы ни минуты не сидела в этом проклятом Львове, в этой омерзительной школе! А молодые барышни тем временем кружились по салону, обнявшись, словно два шмеля, одновременно пущенные в движение.
– Регинка! Регинка! – крикнула одна из них. – Да брось бренчать! Иди сюда!
Но Регина не шла, продолжала усердно перебирать клавиши, будто этим звоном защищалась от какой-то враждебной силы. Когда барышни не переставали её звать, она всё же подошла.
– Пойдём потанцуем вместе! – сказала одна брюнетка, подскочила к ней и, ласкаясь, как кошечка, повисла у неё на шее.
– Не могу, Манюся, – видишь, я ещё в трауре.
– Ах, да. Бедная Регинка, – сказала барышня, – ты потеряла маму! – И, схватив сестру, снова пустилась в пляс. Регина стояла в дверях своей комнаты и смотрела на их прыжки как-то тоскливо-доброжелательно. Раффалович не сводил с неё глаз.
Когда он закончил играть, она подошла к нему.
– Но вы хорошо играете, – сказала спокойно.
– Очень слабо... механически, – ответил он.
– И вы думаете, что здесь научитесь лучше?
При этих словах она вгляделась своими большими ясными глазами в его лицо. И он осмелился поднять на неё взгляд. Их взгляды встретились. Одну минуту Евгений напряг всю свою волю, всю душу, чтобы этим взглядом сказать ей всё, что не могли выразить уста. И ему показалось, что в её глазах он прочитал какой-то странный порыв. Сначала в них светилась тихая задумчивость, спокойный интерес. Потом глубокий колодец этих глаз словно помутнел, будто на дне шевельнулось что-то – какое-то странное, неожиданное понимание. И в ту же минуту её глаза прикрылись длинными ресницами, на лице появился лёгкий румянец, и, не дожидаясь его ответа, она отвернулась и пошла к своей комнате, откуда ещё более нестройно, чем обычно, донёсся звон каких-то гамм.
В душе Евгения этот один момент вызвал настоящую революцию. Он ощущал неизвестное доселе наслаждение, смешанное с испугом, как человек, заглянувший в бездну, на дне которой было что-то невыразимо притягательное, невыразимо прекрасное и чудесное. Это восхитительное опасение обессилило его, парализовало все мысли, всю волю, все желания. Он сидел, ничего не видя, не слыша, не желая. Перед ним не существовало ни времени, ни пространства; физические впечатления не доходили до его сознания. Рука механически бегала по клавишам, но он не чувствовал прикосновения, не слышал звука, не знал, играет ли он вообще. Старшая панна встала и ушла, – он этого не заметил. Кажется, поклонился ей, кажется, что-то сказал, но совсем автоматически. Наконец из безмерной тьмы в его душе мелькнула мысль: «Прочь отсюда! Прочь, на свежий воздух, в одиночество – подальше от людей!»
И он, всё ещё машинально, вскочил с кресла, схватил шляпу и, не простившись ни с кем, выбежал из комнаты. В тот день он пропустил все занятия, не притронулся ни к книге, ни к еде, а только ходил, ходил, ходил по улицам, то медленно, то почти бегом, словно что-то искал. И действительно, он искал своё бедное «я», готовое утонуть в ясных безднах этих чарующих глаз.
Несколько дней спустя он не видел Регину. Он нарочно избегал её, боялся взглянуть на неё, словно обокрал её. Он слышал за стеной её бренчание, и сердце его замирало. Приходя на урок, он её не встречал – она обычно сидела уже в своей комнате и не выходила его приветствовать, и он был рад. Только обе брюнетки выбегали, сильно трясли ему руки на приветствие, как товарищи-школьники, смеялись и подмигивали ему, а когда «старая» уходила на кухню, прибегали к нему и просили сыграть им для танца. Он играл, но ни за что на свете не взглянул бы на ту дверь, что из салона вела в комнату, где играла Регина. Он боялся, что она снова появится в дверях. Она не появлялась. «И лучше так. Очень хорошо!» – говорил в его душе какой-то голос.
«Очень хорошо!» Но почему, собственно, «очень хорошо»? Почему она никогда не покажется? Вероятно, она в трауре, танцевать не будет. Ну, а так, просто взглянуть, послушать? Подумаешь, нечего там особо слушать. Небольшой маэстро! А взглянуть на него? Нет, Евгений боялся признаться себе, что ей может быть интересно посмотреть на него. Его девичье-стыдливое чувство боялось даже допустить у неё какое-то чувство, подобное его собственному.
Однако через несколько дней он заметил, что не только он избегает её, но и она его. Ему стало очень неприятно. Вдруг, без всякой причины, его настроение изменилось: с розово-дремотного он упал в чёрно-меланхоличное. Всё на свете казалось ему пустым, глупым, бессмысленным, всё потеряло свою прелесть, сама жизнь не стоила ломаного гроша. Ему опротивела наука, он проклинал труд, избегал товарищей и студенческих развлечений, а малейший намёк на любовь возмущал его, как кровавое оскорбление. Он уже был готов бросить опротивевшие уроки фортепианной игры, не отходив и месяца, но решил всё же сходить ещё несколько раз. У него при этом не было никакого плана, никакой надежды, но он знал, что иначе не мог бы поступить, что что-то в его душе тянет его туда сильнее любых аргументов и решений.
И вот однажды случилось так, что к учительнице пришли какие-то неожиданные гости, и, извинившись перед ученицами, она отпустила их домой в двенадцать вместо часа. Вышли все вместе с Евгением, и тут он снова увидел Регину. Она была спокойна, как обычно, только Евгению показалось, что чуть бледнее. Подала ему руку; её рука была горячей.
Они вышли вместе на улицу. Евгений, словно околдованный, шёл рядом с Региной. Старшая панна сразу распрощалась и пошла налево; обе брюнетки, как козочки, побежали вперёд. Евгений с Региной шли медленно.
– Позвольте, барышня, я вас немного провожу? – сказал Евгений, собирая все силы своей души, чтобы поддержать разговор.
– Пожалуйста, – произнесла она едва слышно.
Короткая пауза.
– Барышня, вы сердитесь на меня? – дрожащим голосом спросил Евгений.
– Я? На вас? С чего вы взяли?
– Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что вы всё время избегаете меня. Мы вместе учимся, а вот уже несколько дней не виделись.
– Вам, значит, интересно меня видеть? – с лёгкой улыбкой сказала Регина.
Евгений почувствовал, что бледнеет, что его губы дрожат.
– Как... барышня... можете так... спрашивать?
Молчание. Евгений делает страшное усилие, чтобы овладеть своим волнением. Он чувствует, что этот момент должен решить его будущее, что, что теперь упустит, того не догонит до смерти.
– Я чувствую себя виноватым перед вами.
– Вы передо мной?
– Да, барышня. Я только ради вас записался на эти уроки, чтобы иметь возможность видеть вас, слышать ваш голос, говорить с вами, узнать вас немного ближе.
– Не понимаю, зачем это вам может понадобиться, – сказала Регина.
– Я и сам не понимаю, – ответил чуть смелее Евгений. – Да я и не задумываюсь об этом. Что мне будущее? Что мне прошлое? Я знаю только настоящее, знаю лишь, что вижу вас, слышу ваш голос.
– Я не певица, – с усмешкой ответила Регина, – нечего так уж восхищаться.
– Ах, барышня! Все певицы мира для меня не стоят одного слова из ваших уст.
– Вы, как вижу, поэт?
– Нет, барышня, я юрист.
– Так, может, юристу не подобает говорить так поэтично?
– Но и юрист имеет сердце, а сердце в определённые минуты не думает о параграфах и находит свой язык.
Во время этого разговора Евгений шёл, опустив лицо и глядя на тротуар. На лицо девушки, идущей рядом, он не посмотрел бы ни за какие сокровища на свете. Он не знал, какое впечатление произвели на неё его слова, и боялся даже думать об этом. Он удивлялся своей смелости, что смог так говорить с ней, и очнулся только тогда, когда она, протягивая ему руку, сказала:
– Спасибо за сопровождение и прошу не идти со мной дальше.