Я уверен, что он не одному Брикальскому может в эту минуту приложить нож к горлу. И что же поможет тем панам их образование? Зачем оно им, если не в силах вырвать их из рук такого простого халатника?"
Он ходил по комнате и переворачивал мысли, как тяжёлые камни. Что же тут нужно? Какой выход? Ему вспомнилась пословица: "Тем чёрт ляхов берёт, что поодиночке ходят". И тут же он припомнил слова Вагмана о пане Брикальском, что этот пан занимает деньги у разных жидов и утешает себя мыслью, будто они, каждый для себя, держат это в секрете, и даже не подозревает, что все эти займы идут из одних рук. И, конечно, пан сам держит свои долги в тайне, пока может, то есть пока его чёрт не возьмёт. И это должен быть образованный человек? "Нет, книжное образование ещё не даёт жизненного образования. Неграмотный торговец может быть в житейских делах более образованным человеком, чем доктор философии. Жизненное образование – вот в чём дело! Чтобы человек привыкал жить с людьми, понимать их, солидаризироваться. Чувство солидарности между людьми – вот цель этой школы. Ведь наши крестьяне живут до сих пор на положении дикарей в первобытных лесах: что за пределами моего вигвама – всё враждебно мне, подстерегает меня, желает мне вреда. Отсюда вражда между соседями из-за мелочей, общее недоверие, лесть и лживость. Я ведь уверен, что они, выйдя от меня, прямо пойдут к своему Шлёмке и расскажут ему, что я советовал им купить панские имения. Ещё и приукрасят кое-что, потому что слушали нехотя и ушли, не вполне поняв, чего я хочу".
Он зашагал быстрее. Неприятное чувство в его душе дошло до вершины и пережило кризис. Ему открылись более радостные горизонты.
– А коли знаю это, когда понимаю причины этого, то нечего и мучиться. Надо провести их через школу жизненного образования, пробудить в них общественный дух, а там посмотрим. При первом удобном случае поеду в Буркотин, осмотрю всё на месте, поговорю ещё с другими людьми. Посмотрим, может, оно не так плохо будет, как кажется.
Он остановился у окна и взглянул на городской сад. Его глаза всё падали на то место, где когда-то он видел чёрную даму, но её там не было. По дорожке текла пёстрая волна господ, барышень, детей, а возле скамейки, где когда-то сидела чёрная дама, неподвижно стоял крендельщик с корзиной кренделей и пряников на руке.
Взгляд Евгения перебежал на тесный двор его дома. С этой стороны двор был узкий, зажатый каменной оградой, почти тёмный и сырой. Вдоль ограды шёл сторож Баран. Евгений сначала не обратил на него внимания; видя, как он идёт вдоль стены, подумал, что тот направляется в кладовку за ведром или за метлой. Но спустя минуту, взглянув ещё раз, он увидел, что Баран той же тропинкой вдоль стены, в самой густой тени, идёт обратно, с пустыми руками, ровным, размеренным шагом. Дойдя до места, где двор расширяется и из-за угла дома вырывается яркая полоса солнечного света, Баран возвращается назад в тень и снова идёт вдоль стены своей прежней дорогой. Это заинтересовало Евгения. Он начал присматриваться к Барану, но не мог ничего понять. Сторож ходил, словно часовой на посту. Держа голову поднятой, в военной выправке, не мигая глазами ни в одну, ни в другую сторону, он ходил, ходил и ходил. Евгению казалось, что он видит какие-то движения его губ, словно Баран говорил что-то себе под нос, но звука не было слышно. Это длилось довольно долго. И вот на ратуше пробило час дня. Баран словно проснулся от сна, остановился, вздохнул, огляделся вокруг, снял шляпу, рукавом вытер пот со лба и усталым шагом пошёл, на этот раз уже не сторонясь света. Евгений следил за ним глазами: он пошёл в свою комнату в подвале – верно, ляжет спать.
"Верно, его эпилептические припадки повторяются в другой форме", – подумал Евгений. Платя за квартиру, он недавно упомянул Вагмановой о болезненном состоянии сторожа.
– Что же делать? – ответила еврейка. – Свою работу он выполняет хорошо. А что болен – так уж выгонять его? Он никому не вреден, пока его не раздражат. Впрочем, я за него не стою, но Вагман хочет, чтобы он был у нас.
Евгений, по правде говоря, тоже не имел причины жаловаться на Барана; он следил за порядком в доме, держал чистоту, всегда был на месте, когда нужно было послать за чем-то, и, что важнее всего, был молчалив. Очень редко из его уст можно было услышать слово. Ходил, будто в глубокой задумчивости. И все вокруг, зная о его болезненном состоянии, не трогали его и старались говорить с ним мягко – и как можно меньше. На его странности, такие, как вот это хождение на посту, не обращали внимания. Все знали, что на него "нападает время от времени", но знали также, что об этом лучше не упоминать при нём. Теперь, видно, на него нашёл призрак, что он должен стоять на часах. "Что ж, безвредный призрак", – подумал Евгений. Ему пришли на память слова Вагмановой, что она с радостью бы отпустила Барана, но Вагман упёрся в том, чтобы держать его. Что это значит? Есть ли у него какой-то свой расчёт в этом или он держит его из доброго сердца? Ведь, действительно, непростое положение у Барана! Больной человек, на которого "нападает", значит, больной такой болезнью, которой все боятся, и на которую нет лекарства, к тому же известный как убийца своей жены, – ну, если бы теперь Вагман его выгнал, то что его ждёт? Никто его не примет, некуда ему деться, разве что закинуть торбу за плечи и идти по миру. Нет, видно, Вагман не такой уж злой человек, ведь и выгоды с Барана он, пожалуй, никакой не имеет. Держит его, даёт жильё, ещё и платит что-то, а что Баран заработает от партий – это отдельно, и живёт бедный человек.
Идя на обед, Евгений увидел Барана во дворе, когда тот возился у колодца. Он поздоровался с ним. Баран поклонился ему, ничего не сказав, но Евгений заметил, что впервые за время их знакомства Баран уставил на него свои блестящие глаза, смотрел долго и пристально, не мигая. В этих глазах, как показалось Евгению, было что-то вроде тяжёлой тоски, смешанной с какой-то болезненной любознательностью. Казалось, он хотел что-то сказать, о чём-то спросить Евгения, и молодой адвокат, словно прикованный этим взглядом, остановился, ждал. Но Баран через минуту опустил глаза и занялся своим делом, ничего не говоря, – и Евгений пошёл своей дорогой.
XX
Вечером того же воскресенья Евгений сидел в своей комнате, работая над каким-то прошением, когда вдруг постучали в дверь, и вошёл Стальский. После той памятной встречи, когда Стальский ночевал у него, Евгений редко встречался с ним, не вступал в разговор и держался по отношению к нему холодно и безразлично. Он чувствовал, что его старая антипатия к этому человеку усилилась, и не утруждал себя, чтобы это скрывать. Но Стальский, казалось, ничего не замечал, кланялся Евгению низко, встречал и провожал его льстивой улыбкой и даже – что всем было удивительно – за его спиной отзывался о нём с большими похвалами. А это было почти неслыханно, чтобы Стальский хвалил кого-то за глаза.
– Добрый вечер пану меценасу! – сказал он, просовывая сначала свою голову в комнату. – Можно войти?
– Прошу! Добрый вечер! – ответил Евгений не слишком приветливо, не вставая с места.
– Очень прошу прощения, что прерываю пану меценасу работу. Надеюсь, она не слишком приятна?
Евгений усмехнулся.
– Э, если бы мы только приятную работу искали, то разные меценасы и служащие могли бы и с голоду умереть.
– Ха-ха-ха! Правда, правда! Значит, мне не нужно делать себе упрёков, что прерву вас на минутку.
– Э, это другое дело, – сказал Евгений. – Работа довольно срочная, надо её сделать.
– Надеюсь, что не обязательно сегодня.
– Ну, я из тех, кто всегда предпочитает сегодня, чем завтра. Но садитесь, прошу. Что привело вас ко мне в такой поздний час, пан Стальский?
– Поздний? – даже вскрикнул Стальский. – Что пан меценас говорят! Ещё только восемь. А я к пану меценасу, собственно, с одной маленькой просьбой.
– Пожалуйста, чем могу служить?
– Не знаю, как и сказать. Может, это будет слишком большая претензия с моей стороны...
– Ну, пан Стальский, без предисловий! Знаете, вы были так любезны помочь мне при установке.
– Ах, пан меценас! Прошу не вспоминать об этом! Я делал для собственного удовольствия и не хотел бы, чтобы вы из-за этого чувствовали себя в каком-то долгу передо мной.
– Ну, так говорите же, что вам нужно, а то мы ещё на одних церемониях поссоримся, – шутя сказал Евгений.
– Видите ли, пан меценас, – сказал Стальский, опираясь головой на ладони, а локтем на угол Евгениевого стола, – тогда, когда я ночевал у вас... вы были так добры и угостили меня той чудесной наливкой...
– И она не даёт вам спать, требует компании, – смеясь, сказал Евгений.
– Нет, не то! Совсем не то! – сказал Стальский. – Видите, тогда я наговорил вам про свою жену всякого. Помните?
У Евгения мороз прошёл по спине.
– Так вот и вышло. С тех пор я кое-что обдумал, присмотрелся к некоторому и пришёл к выводу, что и я поступаю недобро.
В глазах Стальского, в уголках его губ, во всём выражении лица было что-то вроде насмешки над этими словами; искренности, которая придала бы им настоящую цену, в его голосе не было ни следа.
– Что ж, похвально признать свою ошибку, – сказал Евгений, не зная, что ему сказать и зачем Стальский выставляет перед ним свои домашние дела.
– Признать! Не в этом дело. Знаете, я такой человек: либо пан, либо пропал. Если делать что-то, то делать до упора, а если нет, то и не начинать. Раз уж я признал свою ошибку, то сразу исправить её.
– Значит, живёте теперь со своей женой как следует?
– Вот в том-то и дело! – сказал Стальский. – Знаете, десять лет мы жили друг с другом, как чужие, как враги, делали друг другу разные пакости и неприятности, – так вот как-то повернуть оглобли в противоположную сторону... как бы вам сказать, не à propos. Рука не поднимается. Слово не произносится. Так вот я задумал сделать это как-то приятнее. Солиднее. Когда будем одни дома, то ничего не выйдет, – плохо выйдет, знаю наперёд. Кончится новыми упрёками, новым гневом. "Дай, – думаю, – устрою примирение, как Бог велел. Приглашу чужого человека, дорогого мне, перед которым у меня нет секретов и не нужно ничего скрывать", – вас. Чтобы вы, так сказать, были свидетелем.
– Но, пан любезный... – сказал Евгений, но Стальский не дал ему договорить.
– Прошу, пан меценас, не откажите мне в этом. Очень вас прошу. Знаете, от этого зависит покой и счастье двух людей. А при этом позволю себе напомнить вам, что вы всё же должны мне визит. Прошу не спорить, не уйду отсюда, пока не согласитесь.
– Ну, коли такова ваша воля, пусть будет так, хотя, признаюсь, как холостяк я не чувствую себя призванным к вмешательству в такие деликатные супружеские дела.
– Но ведь это не будет никакое вмешательство.