Упаси меня Господи, чтобы я хотел встать у вас на пути. Но всё же прошу!.. – И он взял Евгения за руку, чтобы подвести его к своей жене. У Евгения что-то вскипело в сердце.
– Господин, – прохрипел он, – вы не имеете права обращаться со мной насмешливо! Я требую, чтобы ко мне так не относились! Доброй ночи!
И, оттолкнув Стальского так, что тот откатился на софу, он схватил свою шляпу и пальто, выбежал на крыльцо, затем на улицу. Здесь всё ещё стоял фиакр, которому Стальский забыл заплатить и который справедливо рассудил, что второй господин, которого он привёз сюда, рано или поздно выйдет и наверняка расплатится. Евгений сел в фиакр и вернулся домой. Долго он потом бродил по своей комнате, растерянный, словно одурманенный тем, что видел и слышал в тот вечер. Потом машинально разделся и погрузился в какое-то тяжёлое забытьё. А теперь, когда нервы его понемногу успокоились, он пытался разобраться в этих воспоминаниях.
«Так вот где ты, моя Регина! – думал он. – Вот какая твоя судьба! Как ты это переносишь? Где твои чары, где гармония твоей души, которой ты когда-то так мгновенно пленила мою? Почему я вчера не почувствовал её и крупицы? Почему твоё лицо показалось мне тупым, а твоя затея с этим свадебным нарядом – глупой, задела меня, как дурная комедия? И почему в твоих словах звучало что-то неискреннее, выученное, чужое, актёрское? Регина, Регина! Разъела ли тебя ржавчина великого страдания или всего лишь мутная волна буденной жизни смыла с тебя ту чарующую краску, которая когда-то казалась мне огнём твоей души? Отдай мне мой идеал, который ещё вчера вечером сиял в моём сердце, окружённый ореолом непорочной чистоты, святости и вечной юности! Отдай мне мою любовь, предмет моей тоски! Верни мне лучшую часть моего „я“, утраченного там, в той проклятой комнате!»
Он вскочил с постели и начал одеваться. Какая-то тревога охватила его. Воздух этой комнаты давил его, ему нужно было свежего воздуха, простора, чтобы не задохнуться. Но, одевшись, он почувствовал себя таким бессильным, таким несчастным, что был вынужден сесть на кресло возле столика. И вдруг в его голове закипели новые мысли, и понесло их совсем в противоположном направлении, чем до этого.
«Варвар я! Подлец! Нечеловек! Ведь она сходит с ума от страданий, сама не знает, что с ней делается! Ведь, увидев меня, она словно окаменела, не могла вымолвить ни слова. Ведь он издевается над ней, каждым словом колет, каждым взглядом ранит, каждым движением попирает её. А я смотрю, как она дрожит и мечется от боли, и смею критиковать её движения! Я, проклятый эстет, разбираю: этот жест смешной, это выражение тупое, эти слова неуклюжие! Боже! Неужели во мне нет ни капли сердца? Неужели вместе с любовью я утратил способность к простому человеческому сочувствию?»
Дрожь прошла по его телу. Лихорадка забегала по нервам. Зубы сжались, и он, ухватив в ладони раскалённый лоб, склонился над столом. Долго он сидел так и не заметил, как из его глаз полились жгучие слёзы. Ему стало легче от них, и по мере того как на душе становилось светлее, слёзы лились, капали на стол, расплывались лужицами, текли ручейком, пока не дошли до края стола. Здесь они задержались на острых гранях. Но из глаз всё набегали новые и новые капли, и подливали ручей, и вот он превозмог грань и градом капель брызнул на пол. Евгений этого не заметил. В его сердце становилось как-то холодно, тихо, словно там оседала большая пустота. Мысли остановились, поток образов в воображении замер, воля лежала обессиленная.
Громкий стук в двери салона вывел его из этого душевного оцепенения, заставил подняться и очнуться. Машинально он вытер глаза полотенцем, вышел из спальни, запер её за собой и, сказав «Прошу войти», подошёл к дверям салона и отпер их. Двери широко распахнулись, и в проёме стоял пан маршалок Брыкальский – разодетый, благоухающий, блестящий, улыбающийся, счастливый.
– Можно войти? – спросил он, кланяясь.
– Да прошу, прошу, – ответил Евгений и также слегка поклонился.
XXIV
Пан маршалок постоял минуту в дверях. Его лицо сияло каким-то необычным светом, глаза горели, на губах дрожал счастливый улыб, готовый, казалось, в одно мгновение сорваться бурей и взорваться весёлым, сердечным смехом. Потом он широко раскинул руки и бросился к Евгению.
– Ха-ха-ха! Дорогой меценас! Дай обниму тебя! Ха-ха-ха! Почтенная душа! Ну, дай же поцелую тебя!
И он сжимал, почти душил Евгения в объятиях, несмотря на то, что тот с удивлением сделал шаг назад, защищаясь от взрыва этой искренности, открыл рот, чтобы возразить, и даже пытался руками слегка оттолкнуть пана маршалка, от которого совсем не ожидал такой близости.
– Нет-нет, не сопротивляйся! Не могу удержаться! Такую радость, такое удовольствие, такое наслаждение, какое ты доставил мне, золотая душа, – я должен, должен!..
И он ещё раз обнял, ещё раз прижал Евгения к своей груди, ещё раз приник к его лицу своей напомаженной реденькой чёлкой.
Евгений пересилил себя и начал улыбаться.
– Пан маршалок, как вижу, приходят ко мне с двойным проступным намерением.
– С двойным проступным? Ха-ха-ха! Сразу видно юриста! Прошу, прошу! С двойным проступным? Как это понимать?
– Просто. Пан маршалок набрасываются на меня действием – это один проступок, а к тому же хотят убедить меня, что я сам в этом виноват, что я, так сказать, моральный виновник этого проступка.
– Превосходно! Превосходно! Ха-ха-ха! Ну, но шутки в сторону. Добрый день, пан меценас! Вашу руку! Так. Здоровы, крепки, веселы, энергичны – надеюсь, надеюсь… Мир переворачиваете, общество реформируете – так и должно быть, так и должно быть. У вас сила – Platz für die Jungen! Нас, кто своё пережил, – в сторону! Под ноги старое трухлявое! Пусть не мешает!..
– Пока что – прошу садиться, – сказал Евгений, которому пан Брыкальский не давал вставить слова.
– Благодарю, благодарю. Итак! Это ваша мастерская, – сказал он, переводя дух и оглядываясь вокруг. – Извините, что нападаю на вас тут, да ещё в такой ранний час. Был в вашей канцелярии – там заперто. Сторож сказал мне, что вы ещё наверху. Думаю себе: дай-ка навещу этого льва в его логове.
– Очень признателен за честь.
– Да наоборот, наоборот! Я очень рад. Давно желал навестить вас в вашем sanctissimum, в той кузнице, где, собственно, куются эти планы…
– Пан маршалок иронизируют. Я себе простой адвокатишка. Куда мне до каких-то планов? Как видите, живу просто, зарабатываю на хлеб, кое-как держусь при нынешнем порядке и совсем не чувствую в себе ни силы, ни охоты быть общественным реформатором.
– Га-га-га! Говорите, сударь, говорите это кому-то другому, не мне! Я тоже кое-что знаю. Го-го, и глаза у меня есть, и умею ими видеть! А у нас, кто стоит на более высокой ступени, очень тонкое чутьё на каждое малейшее движение, проявляющееся внизу.
– Не принимаете ли вы, часом, собственной дрожи за какой-то страшный и враждебный вам движ? – сказал немного резко Евгений.
– Ого, пан меценас начинают отпускать шпильки! Нет, меня этим не заденете! Я человек закалённый. Но скажите, будьте добры, что, собственно, за цель имеет тот ваш остроумный – должен признать, очень остроумный – розыгрыш с этими крестьянами?
– Розыгрыш с крестьянами? Не понимаю, о чём говорит пан маршалок.
– Ха-ха-ха! – снова расхохотался пан маршалок. – Вот настоящий юморист. Пустит «виц», а сам и глазом не моргнёт, ещё и притворяется, будто ничего не знает.
– Пан маршалок ставят меня в затруднительное положение. Признаюсь, я очень люблю «вицы» и рад бы тоже посмеяться, но, ей-богу, не знаю, о чём идёт речь.
– Но, дорогой пан меценас! – воскликнул маршалок, снова протягивая к Евгению объятия. – Перед вами владелец Буркотыни и говорит вам о шутке, которую вы сыграли с его крестьянами, а вы ещё делаете вид, что не понимаете!
– А, так! Это о ваших крестьянах!
– Да, да! Ха-ха-ха! Знаете, мы с женой вчера так смеялись!.. Надо было слышать, с каким возмущением рассказывали нам эти люди… Знаете, они у нас издавна привыкли – стоит что-то случиться, сразу идти ко двору. И с этим… Как только вернулись из города, прямо ко мне: «Просим панской милости, мы бы хотели спросить, что это за адвокат такой. Мы ему отдали наше дело за тот выпас, а он нам говорит: “Вы дураки. – Так нам сказал, ей-богу! – Вы дураки! Что вам, – говорит, – судиться с паном из-за какого-то выпаса? Что этот выпас стоит? Тьфу! Я вам другое скажу. Дайте мне тысячу ринских, а я вам отсужу весь панский имение, с домами, фольварками и лесами”». Ха-ха-ха!
Пан маршалок очень хорошо передразнил голос, выговор и жесты крестьян, но на последних словах всё же не выдержал и расхохотался.
Лицо Евгения потемнело. Тень улыбки исчезла, но глаза сильно и остро впились в лицо маршалка.
– Пан маршалок, – сказал он спокойным, но твёрдым тоном.
– Но подождите, подождите, дорогой меценас! – перебил его Брыкальский, похлопывая по колену. – Не хмурьтесь! Я ведь очень хорошо знаю, куда ветер дует. Но хочу закончить вам их рассказ – это чудо как смешно! Ха-ха-ха! «Ая, просим панской милости, так нам сказал тот адвокат. Но мы ему ответили: пан адвокат, мы бедные люди, но на чужое не заримся. Нам панское добро ни к чему, мы нашего пана маршалка любим и уважаем, а панское добро – это панское, а не наше. А мы с паном маршалком судиться не хотим, мы с ним помиримся и просим вас, не подбивайте нас против нашего пана маршалка. И чтобы вы нам вернули наши бумаги и то, что мы заплатили вам за гербовые и за писанину, потому что мы не хотим влезать в процессы, мы люди спокойные, а наш пан маршалок добрый пан, дай ему Бог здоровья и многих лет!» А что, правда ведь, хорошо вырецитировали? Как вы их научили, верно?
– Пан маршалок, – серьёзно сказал Евгений, – извините, но мне кажется, что с этим последним вопросом вы обратились не по адресу.
– Как это? Как это?
– Прошу принять к сведению, что я не учил никого и никогда лгать, а о том, что мне тут вырецитировали, я ничего не знаю.
– Как это? Не знаете? Так это не вы их научили?
– Надеюсь, что пан маршалок не намерены меня оскорбить такими…
– Но, дорогой меценас! Оскорбить! Вас! Клянусь вам, мы вчера с женой, услышав эту весть от крестьян, сначала смеялись, а потом задумались. А что, не лучше ли действительно сделать так, как подсказывает меценас? (Мы не сомневались, что крестьяне говорят по вашей наводке.) Вместо того чтобы судиться за этот никчёмный выпас – отдать его им даром?
Пан маршалок говорил это как бы нехотя, с выражением искренности в голосе, но его глаза впились в лицо Евгения и следили за каждым малейшим движением, каждой едва заметной сменой выражения.
– Меня это дело совсем не касается, – холодно сказал Евгений, – потому что буркотынинцы со вчерашнего дня перестали быть моими клиентами.