– Ну, скажите по правде, зачем вы спрашивали меня про четвёрку и про чёрных коней?
Баран упорно всматривался в его лицо, словно хотел там вычитать что-то тайное, а потом, оглянувшись за спину, почти шёпотом, со страхом произнёс:
– Ещё не пришло время?
– Какое время?
– Что вы должны ездить по краю четвёркой чёрных коней.
– Я? Что же я, магнат какой?
– Э, при чём тут магнат! – презрительно сказал Баран. – Четвёркой чёрных коней... ездить по краю и собирать народ... И накладывать свою печать на тех, кто поверит в вас...
Он произносил эти слова медленно, с нажимом, словно повторял выученное наизусть.
– Что это вы говорите? – удивился Евгений.
– Пан лучше знают, что я говорю, – сказал Баран, не сводя с него глаз.
– Да зачем бы я всё это должен был делать?
– Пан лучше знают.
– Но за кого же вы меня принимаете, Баран?
– За того, кем пан является на самом деле.
– А кто же я такой?
Баран перекрестился и, явно собираясь с последними силами духа, твёрдо сказал:
– Антихрист.
У Евгения похолодело в сердце – не от самого слова, а от выражения безумной уверенности, которое было видно на лице Барана.
– Но, Баран, побойтесь Бога, что вам приснилось! – мягко сказал он. – Я крещёный человек, такой же, как и вы. С чего бы мне быть антихристом?
– И антихрист должен быть крещёный, только ложным крестом.
– Но откуда же вы знаете, что это именно я?
– Знаю, откуда знаю.
– Нет, не может быть, чтобы вы это сами высосали из пальца.
– Конечно, что нет.
– Значит, вам кто-то наговорил.
– Наговорил или не наговорил... А сказал такой, что должен это знать.
– Ну, кто такой? Скажите, не бойтесь. Я никому не скажу.
– Не скажете? А ну, поклянитесь Божьим именем.
– Ей-богу, не скажу.
– Ну, так знайте... Отец миссионер мне сказал, – прошептал Баран с выражением великого страха на лице.
Евгению было совсем не до смеха, но, услышав этот секрет Барана, он не смог удержаться, чтобы не рассмеяться.
XXVIII
Вечером того же дня Баран стоял возле дверей спальни Вагмана, держа шляпу в руках. Вагман сидел на простом деревянном кресле у старого бюро, купленного где-то на аукционе и скреплённого железными полосами. Каждый сторож его домов был обязан хотя бы раз в неделю отчитываться ему обо всём, что происходило в доме, что слышал и видел. Это была его личная полиция.
– Так, говорите, из Буркотина мужики? – расспрашивал Вагман у Барана. – Точно из Буркотина?
– Да точно. Я говорил с ними, когда они вышли от адвоката.
– Ну, и что же сказали?
– Ругали нашего адвоката. Говорили: видно, пан его подкупил, потому что хочет загубить их дело. Сказали, что забрали своё дело у него.
– Овва! Овва! – цокнул языком Вагман. – Ну, и что дальше?
– А сегодня утром сам маршалок был.
– Что?
– Сам маршалок. Четвёркой приехал. К адвокату наверх ходил.
– Овва! – вскрикнул Вагман, удивляясь.
– Разговаривали о чём-то, но недолго.
– Ну, ну!
– Маршалок ушёл, а спустя какое-то время адвокат выбежал во весь дух и долго о чём-то говорил в городском саду с какой-то дамой. Я смотрел через щель в заборе, но разговора не мог слышать.
– Что это за дама?
– Как-то не смог распознать. Чем-то похожа на жену Стальского.
– Жену Стальского? Плакала перед ним?
– Нет, не похоже было. Говорили оживлённо, потом она встала, будто рассердилась, и ушла, не простившись с ним.
– Гм! Гм! Ну, и он уехал?
– Уехал в пять часов на заседание в Гумныски. В канцелярии сказал, что будет ночевать у отца Зварича, а на обратном пути заедет в Буркотин.
– Ага! Ну, ну. А что ещё слышно?
– Да ничего.
– Никто у вас не был?
– Был пан Шварц.
– Кто? Пан...
– Пан Шварц. Тот, что из суда выгнали.
– А он чего хотел?
– Спрашивал про вас.
– Про меня?
– Да. Спрашивал, бываете ли вы у нашего адвоката.
– А вы что сказали?
– Я сказал, что нет.
– А зачем ему это нужно?
– Не знаю.
– А про адвоката он ничего не спрашивал?
– Да спрашивал. Много ли к нему людей приходит? Ночует ли он дома, или поздно возвращается ночью? Бывают ли у него какие девушки? Принимает ли гостей?
– Нужно остерегаться этого господина. Если ещё будет вас о чём-то расспрашивать, на всё отвечайте: не знаю, не видел, не слышал!
– Он сказал, что всё это узнаёт не для себя, а для пана старосты.
– Что? – вскрикнул Вагман, вскочил с кресла и начал ходить по тесной комнате. Потом, остановившись перед бюро, сказал как бы сам себе:
– Это пустяки. Лучше всего их не бояться.
И, обернувшись к Барану, он дал ему несколько центов и сказал:
– Не бойтесь ничего. Он только пугает вас. Ни староста, ни Шварц вам ничего не сделают. Говорите: не знаю, не моё дело – и всё.
С этим Баран вышел от Вагмана. Он так привык говорить своему хозяину всю правду, что теперь испытывал настоящие угрызения совести, скрыв перед ним самое важное событие прошлой недели – свою исповедь у отца миссионера и полученное от него известие, что адвокат, живущий с ним под одной крышей, – это антихрист собственной персоной, что он вскоре начнёт собирать народ и ставить всем свою печать, и все отмеченные погибнут навеки. Это известие страшно мучило его. Почти каждую ночь во время молитвы у него случались приступы эпилепсии, а днём, с двенадцати до часу, он "должен был" стоять на страже перед окнами адвоката. В его больной голове всё больше укреплялась мысль, что он обязан следить за этим врагом Христовой веры, вовремя предостеречь от него людей. Но обо всём этом говорить Вагману он не решался – ведь Вагман неверный еврей, может высмеять, а то и вовсе выгнать со службы. Сегодняшнее поведение адвоката, когда он высказал ему своё подозрение, не развеяло его уверенности, а смех адвоката при упоминании об отце "миссионере" показался Барану каким-то страшным, дьявольским смехом и пробрал его до дрожи.
"Так и есть! Это безумный человек! Недаром при нём у меня так сердце сжимается. И запах какой-то от него идёт – прямо как сера. И глаза у него... Нужно следить за ним! Баран, не поддавайся!"
И, чувствуя в кармане несколько центов, он зашёл в кабак, чтобы выпить для храбрости. Водка прогоняет дурные мысли.
В кабаке было несколько посетителей – мещан и мещанок, сидевших за столом, пивших пиво из кружек и громко разговаривавших. Баран подошёл к стойке и велел налить себе рюмку водки. Пока он её пил, из соседней комнаты выглянул Стальский.
– А, Баран! – крикнул он. – Добрый вечер!
– Дай Бог здоровья пану! – ответил Баран, вытирая усы от водки.
– Иди-ка сюда, хочу тебе кое-что сказать!
– Э, что там говорить. Лучше, чтобы пан сказал трактирщику налить ещё одну шнапс.
– Ну, а ты что думаешь, не скажу? Иди сюда!
Баран вошёл в соседний тесный закуток, где стоял только один стол и две кровати. Стальский сидел там один, пил пиво.
– Садись. Что будешь пить? Пиво или водку?
– Э, разве я пан, чтобы пить пиво? С чего бы мне пить пиво? Я простой человек, выпью водки.
– Пан Элькуно, прошу налить кватирку, но хорошей, чистой ржаной, с анисом.
Баран сидел, понурив голову.
– Чего загрустил? – спросил его Стальский.
– Эх, пан, у каждого есть свой червячок, что гложет.
– Залей бестию! – сказал Стальский, ставя перед ним водку и наливая рюмку.
Баран выпил.
– Вот солёный рогалик, закуси.
Баран разломил рогалик и начал медленно его хрустеть.
– Ты сердишься на меня, Баран?
– Я на пана? А за что?
– Ну, то хорошо, что не сердишься. А что ваш пан адвокат?
– Уехал сегодня. В Гумныски на заседания.
– Так? А это что такое? До сих пор не ездил, а теперь вдруг...
– И меня это удивило. Знает пан... Пан говорили, что знаете его с детства. Как пан думают, он самовитый человек или нет?
– А ты как думаешь?
– Да я ходил к исповеди к ксёндзу-иезуиту. А ксёндз-иезуит спрашивает меня, где я служу. А я говорю, что у Вагмана сторожем. А ксёндз дальше: а кто там живёт в том доме? А я отвечаю: те и те. Так вот ксёндз-иезуит как сел на меня! Мол, мало того, что служу у такого еврея, что хуже Иуды Искариота, так ещё и прислуживаю такому адвокату, что он настоящий антихрист, который хочет перевернуть весь порядок в мире. Так я подумал: спрошу у пана официала, может, пан знаете.
– Что ж, голубчик Баран, ксёндз-иезуит, наверное, в этом лучше разбирается, чем я. Это так. Ещё несколько дней назад я, может, посмеялся бы над этим. Но теперь...
– Что, вы тоже убедились? – быстро, шёпотом спросил Баран.
– Убедился – не убедился, но хотел бы убедиться и нуждаюсь в твоей помощи.
– Ну, и что, что?
– Видишь ли, пригласил я его вчера вечером, на свою беду, к себе домой. И что ты скажешь – пришёл и сразу вскружил мне жену.
– Как это вскружил?
– Да так, что я сам не понимаю. И слова ей не сказал, только посмотрел – и жена с ума сошла. Всю ночь не спала, а всё ходит по комнате и говорит, будто сама с собой, будто с ним. Только и слышно: "Слушай, Геню" да "Слушай, Геню". Сколько я её ни уговаривал лечь спать – где там! Ходит, как одуревшая.
– Господи! – с испугом воскликнул Баран. – Да ведь явно нечистая сила.
– Так я боюсь, не околдовал ли он её так, что, знаешь, бывает, женщина уходит от мужа, бежит за ним, забывает стыд и всё прочее.
– Околдовал! Околдовал! – шептал Баран, кивая головой.
– Говоришь: околдовал? Так ты что-то знаешь?
– Конечно, знаю. Ведь сегодня перед полуднем они вдвоём разговаривали вот тут, в саду.
– В саду? На людях?
– Ну, в саду было почти пусто. Я смотрел через щель в заборе. Поговорили и разошлись.
– А она к нему в комнату не ходила?
– Нет.
– Слушай, Баран! Вот тебе от меня маленький задаток, – и Стальский вложил ему в ладонь серебряного ринского, – помоги мне в этом деле. Если ещё раз встретятся – днём или ночью, у себя или где – дай мне знать. Я тебе отплачу.
– Да хорошо, – сказал Баран, пряча деньги.
– Но никому не говори, что я просил тебя!
– Понимаю, понимаю.
– А если что, то забеги ко мне в канцелярию, а если меня там нет – домой, по дороге загляни сюда. Я очень хотел бы застать их вместе.
– О, застанете, застанете! Раз он старший над чертями, то над женщинами тем более власть имеет. Ведь женщина – дьявольское семя, так сама к такому и липнет. О, будьте уверены, я помогу вам испытать тот вкус, который и сам испытал. Ваше здоровье, пан!
XXIX
Ходит осень по долине и плетёт свои сети. Опутала дымами горы, наполнила мглой овраги, потянулась серой пеленой вдоль течения рек и потоков, цепляется за ветви деревьев, стелется туманами по дорогам, обступает целыми лагерями сёла, поднимается клубами до неба. Под её прикосновением смолкают голоса, песни и крики, желтеет листва, смыкаются чашечки немногих опоздавших цветов, и сердце сжимается от боли и тоски по ушедшему.