«Это невозможно! Где нам за это браться? Кто занял в банке, тот должен заплатить» и т. д.
Евгений пытался обратить внимание собеседников на то, что при более близком рассмотрении деталей дело может оказаться не таким уж невозможным… «Ну, возьмём ваше село — сколько у вас должников банка?» Оказалось, что никто из заядлых политиков этого не знал.
— Ну, это уже стыдно! — сказал Евгений.
— Мужики скрывают это, — пытался выкрутиться один, но все в душе чувствовали, что этот предлог неудачен. Всем было неловко. Евгений предложил всем присутствующим разузнать, каждый в своём селе, кто, где, на сколько и под какие проценты задолжал. «Будем иметь такой список — тогда попробуем подумать о способах санации». Ораторы были рады такому исходу, который переносил дело в будущее, шумно обещали сделать всё и разъехались. Разумеется, что о выполнении никто и не подумал. Лишь один о. Зварич через несколько недель явился к Евгению с подробным списком всех должников в своём селе. Оказалось, что там в сельском банке должников было немного, но большинство сидело в долгах у частных еврей-ростовщиков, а то и у своих братьев, зажиточных крестьян. Начали оба советоваться над способами спасения. Евгений намеревался вести переписку с крылошанским банком во Львове, не захотел бы ли тот взять на себя конверсию этих долгов; о. Зварич должен был искать некоторых местных способов. Через неделю он снова явился в канцелярию Евгения и сказал ему, что нашёл способ конверсии, и переписка с крылошанским банком уже не нужна. Евгений в тот день был очень занят и не имел времени расспрашивать его, какой это способ, а о. Зварич, очевидно, не имел желания распространяться, что это за способ, и так они расстались. Это было довольно скоро после поселения Евгения в городе. Лишь позже, после разговора с Вагманом, Евгений начал догадываться, что это Вагман пришёл ему здесь на помощь. Сегодня он хотел узнать об этом подробнее.
— Слушайте, батюшка, — сказал он, закуривая сигару, — я, собственно, так и не узнал от вас, как вы расправились с теми вашими должниками?
— Так, как вы советовали, — сказал о. Зварич, покуривая свою неизменную трубку.
— Как это?
— Конверсию.
— Каким способом?
— Под пять процентов.
— В каком банке?
— Ни в каком.
— Ну а как же? Откуда взяли денег? Ведь тех ваших должников было больше чем на шесть тысяч?
— Полсеми тысячи.
— Это же большие деньги.
— Мы заняли десять тысяч под пять процентов, и это нам меньше докучает, чем те полсеми под ростовщические проценты. Знаете, там некоторые платили по крейцеру с ринского еженедельно!
— Кто же вам дал десять тысяч? Под какую ипотеку?
О. Зварич пускал клубы синего дыма и улыбался.
— Под какую ипотеку? Под мою бороду.
— Но ведь у вас и бороды нет!
— А видите. А всё же деньги получил. И без всяких формальностей.
— Но от кого же?
— Od dobroczyńcy, nie pragnącego wymienienia jego nazwiska1.
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Евгений. — Od dobroczyńcy! Значит, от Вагмана.
Лицо о. Зварича вытянулось.
— Откуда вы знаете?
— Значит, угадал! — продолжал смеяться Евгений. — Знаете, он был раз у меня и представился мне как благодетель благодетелей. Вы сказали «dobroczyńcy», и мне сразу вспомнились его слова.
— Он вам говорил о моей ссуде?
— Нет, но упоминал о вас.
— А чего он у вас хотел?
— Э, там… дело… Впрочем, поговорим и об этом… Но скажите мне, как это случилось, что он дал вам такие большие деньги?
— Он просил меня никому об этом не говорить.
— А меня отослал к вам, чтобы вы дали мне понятие, что он за человек.
— Гм… вот чудо! Ну, впрочем… Наверное, он боится, чтобы другие евреи-ростовщики не узнали, что он помогает вырывать мужиков из их когтей. А то бы съели его!
— А я думаю, что они знают друг друга, как лысые кони. Не бойтесь, евреи ему ничего не сделают.
— А с этими деньгами, так это и мне самому было странно. Знаете, я знал Вагмана ещё давно. Это была крестьянская пиявка — не дай Господи! Сколько людей тот человек с торбами пустил!.. А в последние годы как-то исчез, мужикам не ссужает, перепродаёт усадьбы, купленные на аукционах, обратно мужикам. Говорят, что теперь на панов нацелился.
— Что за причина такой перемены?
— А кто его знает. Страшно хитрая бестия. Может, учуял там лучший барыш. А на наших уездных панов он зол за сына.
— Разве у него был сын?
— Был. Парнишка так себе, пустоватый. Но староста за что-то хотел досадить Вагману и устроил, чтобы его сына взяли в солдаты. Ну, разбегался Вагман, платил на все стороны, чуть в тюрьму не попал, ездил во Львов, — ничего не помогло. Ещё больше разозлил наших заправил, потому что там где-то повытаскивал разные их дела, махинации и подкупы. Ну, и отомстили они на нём: сын как пошёл в солдаты, так уже больше не вернулся.
— Как так?
— Нездоровый был, хилый. Ну, а там — сами понимаете… Еврей, хилый, ещё, может, имел на себе их глаз, ну, так и замучили. Не прошло трёх месяцев, а Вагманова сына выпустили из казармы — но на кладбище. С тех пор Вагман сделался, как вы говорите, благодетелем благодетелей.
— Это он сам вам так говорил?
— Нет. Это я догадываюсь.
— Но зачем же тогда он взялся воевать с еврей-ростовщиками и помогать мужикам?
— А кто его знает.
— Какой ему интерес ссужать деньги на ненадёжное, вот, например, вам? Ведь я уверен, что у вас нет имущества настолько, чтобы он мог с вас взыскать десять тысяч.
— За меня целиком никто и полтысячи не даст, — сказал о. Зварич, махнув рукой.
— Ну так на что же он дал вам деньги?
— А на что? Я ему рассказал, в чём дело. «Хорошо, — говорит, — спасайтесь. Я вас, батюшка, знаю, вы честный человек. Дайте мне расписку, обязуйтесь сами вести это дело и платить мне долг с процентами, то я вам деньги дам. А с мужиками я не хочу иметь никакого дела. И чтобы никто об этом не знал, ни в селе, ни в окрестности, прошу вас. Никому не говорите!» Вот и вся история. Я сразу подписал расписку — и деньги в руки. И через неделю все мужицкие долги в целом селе погашены, выкуплено сто моргов, а я сделался общественным банкиром, и кассиром, и исполнителем.
— И платят должники?
— Точно. Правда, надо бегать, присматривать, советовать, напоминать, — ну, но у меня своего дела немного, так и хожу по селу.
— Ну, а если бы так, не дай Бог, вас не стало? Что тогда?
— Я это говорил Вагману. А он смеётся. «Что вас это касается? Я рискую, а не вы».
— Странно! Странно!
— Пришло что-то в голову еврею. Ну, а нам почему не воспользоваться? Эх, если бы наши деканальные хотели чуть меньше политиковать, а чуть больше поработать! Ведь Вагман мог бы сделать такую услугу не мне одному. Знаете, его считают на полмиллиона оборотных денег. Это мне другие евреи говорили. Ведь этими деньгами можно было бы при хорошем порядке за десять лет весь наш уезд вырвать из ростовщических рук.
Долго ещё ночью разговаривали Евгений и о. Зварич, перебирая сельские болячки и возможные и невозможные способы спасения. Правда, о. Зварич, занявшись делом выкупа крестьян из долгов, мало обращал внимания на другие дела. О создании читальни в селе не думал, а такие случаи, как отравление детей при прививке оспы, как выборы в уездную и сельскую раду, застигали его совершенно неподготовленным. Он знал только своих должников в селе, но даже не пытался создать из них какую-то свою партию и даже стоял на том, что всякая такая партийная работа — ненужна и вредна. Евгений напрасно старался убедить его, что это ошибка. О. Зварич, как и все честные люди с ограниченным кругозором и узкой головой, упорно стоял на своём, и они легли спать, так и не договорившись ни о чём путном.
XXXII
Срок в Гумнисках был назначен на девять утра, так что Евгению нужно было выехать из Бабинец очень рано, чтобы успеть к этому часу. И действительно, он выехал, не повидавшись утром с о. Зваричем, и велел Берко ехать без задержек. Но посреди села пришлось остановиться. У колодца ждала его группа крестьян. Они издалека поклонились ему и, держа шапки в руках, подошли к бричке.
— Здоровы будьте! — приветствовал их Евгений. — А что, господа?
— Да мы хотели бы с паном поговорить, — сказал один из крестьян.
— Да вот только времени у меня мало. Спешу на срок в Гумниска.
— Ещё пан успеете. А мы бы очень просили…
Евгений велел Берко остановить лошадей. Крестьяне обступили бричку.
— Прежде всего прошу шапки на головы!
— Да уж пусть пан извинят, — сказали крестьяне, беря шапки под мышки. — Мы и так постоим.
— Нет, так я с вами и говорить не хочу.
Они неохотно надели шапки.
— Ну, что же у вас?
— Да мы бы хотели посоветоваться…
— Прошу прощения… Вы, кажется, были вчера у о. Зварича вместе с теми, — сказал Евгений одному из крестьян, узнав его. Остальные были ему незнакомы.
— Так, — сказал тот.
— Почему же вы вчера не говорили того, о чём хотите говорить теперь?
— Да… при батюшке неловко. Батюшка не любят… сердятся, когда кто говорит не по делу.
— Ну, что же такого не по делу вы хотите сказать мне?
— Да мы бы хотели спросить… Пан, наверное, читаете газеты… Правда ли, что весной будет большая война?
— Война? А откуда же мне это знать? Может, будет, а может, и нет.
— Ага, слышите, кум, — подмигивали крестьяне друг другу, — может, и будет… Слышите, что пан говорят?
— Но чем же это так интересно для вас?
— Как это? Для нас? Ведь для нас интереснее, чем для кого. Когда война, то кого гонят больше всего на войну? Крестьянских детей.
— Ну, это правда, — сказал Евгений. — Но ещё не так уж наверняка, что будет война. Вернее то, что не будет.
— Э, пан так только говорят, чтобы нас не пугать, — недоверчиво сказал один крестьянин.
Евгений улыбнулся.
— Вижу, что уже без меня кто-то изрядно напугал вас.
— Так пан говорят, что в газетах ещё нет уверенности о войне?
— Да в газетах совсем ничего ни о какой войне не говорят.
— А может, пан не читали тех самых старых газет… тех императорских… что от самого императора ко всем губернаторам и ко всем старостам идут? — вставил один крестьянин.
Евгений всё шире раскрывал глаза.
— Что с вами, люди? О каких это газетах вы говорите? Таких газет вовсе нет. От императора к старостам никакие газеты не идут.
— Э, пан шутите. Нам сказали, что идут и что в них написано прямо, что весной будет большая война между нашим императором и москалём. Но между народ эту весть не пускают, чтобы народ не пугался.
— Не слушайте этого, люди! Кто это вам наговорил?
— Да уж кто наговорил, тот наговорил. Мы только хотели знать…
— Как же вы узнаете, если не верите! — сказал Евгений с досадой в голосе.
— Эх, пан! — горько сказал крестьянин.