— Вам-то пустяки, а нам... Нашим детям... Ведь это война, а не шутки.
— Но ведь ни о какой войне ничего не известно.
— Неизвестно, говорите. А всё-таки набор будет.
— Набор? Ну, конечно, набор будет, как каждый год. Да разве это такое страшное дело?
— Как каждый год? Э, нет, пан. Это не такой набор. Это перед войной набор, такой, что только хромого да слепого отпустят.
— Да кто это вам наговорил? Люди, креститесь!
— Так мы, собственно, об этом и хотели пана спросить.
— О чём?
— Да о том наборе.
— Говорю вам: набор будет такой, как каждый год.
— А рекрутов сразу погонят на огонь?
— На какой огонь?
— Ну, пане. Видно, что вы этого дела не знаете, — сказал один крестьянин.
— А я вижу, что с вами и говорить нечего, — сказал Евгений. — Гони, Берко!
Но пока Берко тронулся с места, один крестьянин вскочил в бричку.
— Извиняйте, пан, — сказал он. — Едьте, Берко! Я потом за селом слезу.
Бричка тронулась. Крестьянин сел рядом с Евгением.
— Ну, скажите мне, будьте добры, — обратился к нему Евгений, — что это за глупости кто-то вам в голову вбил?
— Да я бы пану сказал, но видите, — и он кивнул на Берко, который, повернувшись к ним спиной, понукал лошадей.
— Да говорите, говорите! Бричка тарахтит, он не расслышит.
Крестьянин, подсев к нему ближе, начал рассказывать.
— Да вот так. Знает пан пана Шнадельского?
— В лицо не знаю, а так кое-что слышал.
— Это правда, что он большой пан?
— Не знаю, большой ли ростом.
— Нет, я не о росте. А так, учёный пан, большой адвокат?
— Кажется, что не очень.
— Не очень? Ой, очень. Говорят, что был он в суде, а как узнал там все порядки, то поехал в Вену к самому императору и сказал так: «Светлейший монарх! В Галиции суды очень несправедливы, простому народу творится большая обида». Тогда светлейший монарх позволил ему выйти из суда и сделаться адвокатом, чтобы защищать простой народ.
— Кто вам это сказал? — с удивлением спросил Евгений.
— Да так по всем сёлам говорят.
— А я слышал иначе, — сказал Евгений. — Я слышал, что пан Шнадельский был в суде, что-то там украл, и его выгнали. Адвокатом он не является и права быть им не имеет.
Крестьянин покачал головой на эти слова — очевидно, он им не верил.
— Э, так, может, пан слышали не про того Шнадельского. Потому что этот — очень большой пан и учёный адвокат.
— Я слышал только про одного Шнадельского, — сказал Евгений. — Ну, но если вам так нужно, чтобы это был не тот, то пусть вам будет и не тот. Ну, и что же он?
— Да был у нас в селе, в сельской канцелярии, и объявил: весной будет большая война, а зимой вскоре будет большой набор. Будут брать всех, разве что хромых и слепых нет, а кого возьмут — то сразу в мундир, на обмундировку, а потом прямо на огонь. А кто бы хотел реклимоваться или так освободиться, то пусть обратится к нему. Он один может это сделать. Правда, что это будет немного стоить, но другой дороги нет.
— А спрашивали вы его, сколько бы это стоило?
— Сказал, что не меньше пяти сотен.
— Видно, на богатых охотится. Ну, и что, записались некоторые к нему?
— Да в нашем селе нас восемь. У меня сын один, как раз должен идти в первый класс, а у кума Степана старший сын женат в стороне, вышел из класса, а младший при отце на хозяйстве, а у Демка пятеро детей малых, только старший годен к работе. И так у каждого, если не то, то это. Так мы себе думаем: лучше мне полхозяйства потерять, чем своего ребёнка на верную гибель пустить. Ведь хозяйство — вещь наживная, а своей крови жаль.
— Ну, и давали вы ему какие-то задатки?
— Да конечно. Без того и говорить с нами не хотел. Ниже десятки и не смотрел. «Не думайте, — говорил, — что это лёгкое дело!» Я дал пятнадцать ринских, а некоторые и по двадцать подали.
— И говорите, что в сельском управлении он это объявил?
— А так.
— И много людей это слышало?
— Да что-то нас пятеро или шестеро.
— Войт слышал?
— Нет, войт вышел. А нас он просил не разглашать этого. «Потому, — говорит, — приказ вышел из Вены делать всё втихомолку, чтобы народ не перепугался».
— И как думаете, только в вашем селе он был по этому делу?
— Э, где там! Был и в других. Где-то люди не хотят признаваться, а кое-кто и говорит. Да он и другие адвокатские дела ведёт. Берётся за отвоевание земель, за изготовление инвентарей.
— И за всё себе так велит платить?
— Ну, так конечно. Без того нельзя.
А после минутного молчания крестьянин спросил:
— Ну, и что же нам пан посоветуют делать? Выкупать это освобождение или нет?
— Что же я вам буду советовать? — сказал Евгений, у которого сердце сжималось от отчаяния при этом рассказе. — Знаете, хозяин, даже если бы я вам и лучшее посоветовал, то знаю заранее, что вы меня не послушаете и сделаете так, как вам скажет тот проходимец. А в таком случае жаль моих слов.
— Да пусть пан не сердятся! — сказал крестьянин, слегка обиженный словами Евгения. — Мы пану даром не захотим.
Евгений вспыхнул.
— Стой, Берко! — крикнул он.
Бричка остановилась.
— Прошу вас, пан хозяин, слезайте и не доводите меня до злости!
Крестьянин слез. Он, очевидно, этого не ожидал. Оказавшись на земле, он ещё раз обернулся к Евгению.
— И ничего нам пан не посоветуют?
Евгений собрал все силы своей души, чтобы преодолеть своё волнение и свою боль над тьмой и дурными привычками этих людей.
— Слушайте, человек. Говорю вам искренне и ничего от вас не хочу за этот совет. Не дайте себя обмануть! Никакой войны и большого набора не будет. Ни один пан и ни один адвокат не имеет права освободить ваших детей от армии, кроме тех, кто имеет право на рекламацию. Кто вам говорит иначе, тот обманывает и морочит вас. Понимаете?
— Д-да, понимаю, — как-то нехотя сказал крестьянин.
— Эти деньги, что вы ему дали, всё равно что в болото бросили. Если у вас есть свидетели, то подайте на него в суд за вымогательство, понимаете? Тогда его посадят в тюрьму, и увидите, что он за адвокат. А нет свидетелей — плюньте в то место, где были деньги. И больше ему не давайте и других предупреждайте. Поняли?
— Да, понял.
— И верите мне?
Крестьянин почесал затылок.
— Ну, так идите и делайте, как знаете. Гони, Берко!
XXXIII
Гумниска — маленький, грязный еврейский городок. Улицы в выбоинах, только в главной части вымощены речными булыжниками, по которым крестьянские повозки тарахтят, как плохой ученик по клавишам расстроенного фортепиано. Предместья имеют характер села; центр выглядит как собрание каменных корчм. Лишь возле так называемого рынка стоит с десяток одноэтажных каменных домов. В одном из таких домов, разумеется, еврейском, помещается ц[есарско]-к[оролёвский] уездный суд — помещался в то время, о котором идёт наше повествование. Суд в этом городке был учреждён недавно, поэтому собственного здания для него ещё не было.
Рынок, возле которого находился суд, — это была широкая квадратная площадь с лужей посередине, с кучами мусора тут и там, с теребовельскими тротуарами с двух сторон и с булыжными тротуарами с двух других. Со всех сторон к рынку выходили еврейские лавки; в сенях домов сидели за своими столами то булочницы, то торговки нитками, иглами, шилом, камнями для заточки кос, ремнями и шапками, то сапожники с угнивскими сапогами или торговки маслом, от которого на сто шагов вокруг тянулся душный неприятный запах. Грязь, запустение — вот что главным образом бросалось в глаза и во все чувства в этом городке и на этом рынке. Что-то сжимало грудь, глаза уставали, блуждая по одним лишь непривлекательным предметам, мысли становились мрачными. В торговые дни на этом рынке и на тесных улочках и торжищах стояла адская какофония: визжали поросята, ревели волы, скрипели несмазанные колёса, кричали, подзадоривали и бранились крестьяне, шептались евреи, выкрикивали свои товары перекупщицы, протискиваясь между возами, а на возах то плакали, то пронзительно свистели дети, взятые в город лишь для того, чтобы было кому остаться при лошадях, пока старшие управятся в сенях, в лавках и в кабачках с нужным и ненужным. Визг и гам, пьяные песни и ожесточённые «торги» резали слух; чтобы здесь кто-то мог весело, от души смеяться, чувствовать себя свободным и довольным, — это казалось чем-то диким и несоответствующим этому месту, не к лицу его общей физиономии.
И гумнинский суд своим видом подходил к этой физиономии. Дом ещё не старый, но обшарпанный, оббитый дождями и облитый сверху донизу потоками дождевой воды, стекавшей с дырявых желобов. Сени широкие вели на узкий, тёмный и грязный двор, заваленный какими-то старыми бочками и поломанными возами. Из сеней направо и налево шли лестницы на первый этаж, где находились канцелярии и зал суда; и лестницы, и стены, и коридор на первом этаже, и зал — всё было грязным, запылённым, забрызганным грязью, запущенным. Деревянный пол в коридоре был протёрт ногами так, что во многих местах сквозь доски виднелся голый кирпич; перила на лестницах были скользкими от грязи; воздух повсюду был спертый, затхлый и нездоровый, хотя в единственном окне, выходившем из коридора в какой-то плохонький закоулок, было выбито две или три стёклышки.
Евгений прибыл в суд в половине девятого и застал коридор, полный крестьян, мещан, евреев, женщин и мужчин. Одни сидели на ступеньках, другие стояли в коридоре, держа шапки в руках; евреи что-то шептали, женщины тяжело вздыхали, крестились и шептали молитвы. Все глаза время от времени обращались к дверям зала суда, откуда должен был появиться «пан секретарь», чтобы вызвать дела, стоявшие сегодня в повестке дня.
Клиент Евгения, сельский старшина из одного из близких сёл, красивый, чёрноусый мужчина лет тридцати пяти, увидев своего адвоката, протолкался к нему, поздоровался и, отведя его немного в сторону, шепнул:
— Всё хорошо, прошу пана адвоката.
— Что хорошо?
— Да с моим делом.
— Что, еврей отказался от обвинения?
— Э, нет!
— Свидетели у вас есть?
— Свидетели? Какие свидетели? У еврея есть свидетели.
— Но ведь вы должны были иметь своих.
— Зачем?
— Ну, чтобы подтвердили вашу невиновность.
— Мою невиновность? Но ведь мне не нужно её подтверждать. Я же еврея и побил.
— И признаётесь?
— А конечно.
— Ну, так что же хорошего вам случилось?
— Пусть только пан адвокат спросит у еврейских свидетелей, за что я его побил.
— Ну, разумеется, что спрошу. Сам судья будет спрашивать.
— Нет, прошу пана, судья не будет спрашивать.
— А вы откуда знаете, что не будет?
— Увидите, пан.
— Ну-ну, не бойтесь, я своё сделаю.
В это время двери зала открылись, в них появился судебный пристав, расчищая дорогу, а за ним молодой панич, протоколист пана судьи Страхоцкого, с листом бумаги в руках. Весь народ лавой двинулся к нему.