Могу уверить пана маршалка ещё раз честным словом, что таких слов, как здесь мне передавали пан маршалок, и подобных им в таком смысле я крестьянам не говорил. Наш разговор шёл совсем на другую тему.
– Позволительно спросить, на какую? – подхватил пан маршалок.
– Извинит пан маршалок, этого я не могу сказать. Если крестьяне захотят, то могут сказать, я их к тайне не обязывал, но сам я не могу этого сказать. Однако если бы мне было позволено посоветовать пану маршалку так, по-откровенному...
– Прошу, прошу!
– То я также посоветовал бы уступить этот выпас крестьянам.
– Так?
– Дело спорное, в этом нет сомнения, но насколько я его знаю, крестьяне могут выиграть.
– Неужели?
– Это моё убеждение, к которому я пришёл, подробно изучив акты.
– И вы советуете мне уступить добровольно.
– Это мой совет. Разумеется, если...
– Если что?
– Если это для пана маршалка возможно, – спокойно ответил Евгений.
– А как это вы понимаете? Почему бы должно быть невозможно?
– На этот вопрос пан маршалок скорее могли бы ответить мне, чем я вам. Разные бывают причины.
Пан маршалок встал. Разговор начинал ему не нравиться. Он шёл сюда совсем с другим намерением. Он хотел сразу сломить, разоблачить Евгения, насладиться его замешательством, когда тот увидит, что его бунтовская агитация среди крестьян раскрыта, выдана теми, кому должна была принести пользу. Для большего эффекта он даже приврал изрядную долю в наивном и лукаво-угодливом рассказе крестьян. А тем временем он увидел, что Евгения не так легко сбить с толку, да и то, что его собственная ложь лишила его значительной части той уверенности и смелости, которые были бы нужны, чтобы повалить столь удобного противника. Он почувствовал какой-то осадок на душе и потому встал, как можно вежливее простился с Евгением и ушёл. Евгений проводил его к лестнице и вернулся в свою комнату.
XXV
Евгений ходил по комнате и думал.
«Го-го, пан маршалок! Так легко вы меня не заманите впросак. Я знаю вас лучше, чем вы меня. Я очень хорошо знаю, что вам вчера было не до смеха, когда крестьяне передавали вам мой совет. И сегодня вы пытались шутить, но не дотянули до конца. О, знаю, вам хотелось ударить меня в самое сердце, показать мне, что те мужики, чьего блага я желаю, первые же предают моё доверие, готовы выдать меня в суд. Да, это была бы для вас наибольшая радость; эта мысль блеснула в ваших глазах, когда вы входили в эту комнату!»
Он зашагал по комнате быстрее.
«Странное человеческое сердце! Своё наибольшее счастье, наибольшее наслаждение видит в том, чтобы нанести другому болезненный удар, сделать его несчастным, отнять у него веру в людей и надежду на лучшее! Ведь только это благочестивое желание придало пану маршалку при входе сюда такой счастливый, торжествующий вид. Он даже бросился меня целовать! Видно, что “поцелуй Иуды” – это какая-то типичная склонность таких сердец. Особого рода человеколюбие – подать другому подслащённый яд, посреди танца вонзить ему стилет в сердце».
Он продолжал ходить по комнате, и его мысли всё больше развивались в пессимистическом направлении, словно разматывали клубок чёрных нитей.
«А мои крестьяне! Ну и политики! Мол, давай-ка очерним адвоката, оплюём его и тем купим себе панскую милость! Чудесная перспектива для дальнейшей работы! Стоит ради них мучиться и терпеть! Приятно вести их в бой с той тёмной силой, что только и ждёт, чтобы нас поодиночке проглотить! И это уже в начале, в пустяке, где у меня нет ни капли личного интереса. Что же думать о случаях, где от сохранения секрета могла бы зависеть моя судьба, моя жизнь! Ведь они, не задумываясь, с улыбкой и без укоров совести пожертвуют мной, ещё и посмеются. Мол, что за адвокат, который доверяется нам в таких делах! Дураку дорога!»
У него кипело внутри. Он швырнул прочь книгу законов, которую держал в руках. Грудь тяжело дышала от волнения и боли, дыхание перехватывало, и он остановился у окна. Сначала он ничего не видел: взбудораженное чувство заслоняло всё перед ним. Но потом взгляд его прояснился, и он увидел, что прямо перед ним, в пустом городском саду, на знакомой тенистой скамейке сидела чёрная дама, лицом обращённая к его окну.
Регина? Он в первый момент удивился, увидев её. Зачем она здесь? Почему? Свежий удар, нанесённый ему маршалком, хотя в первую минуту и не был так болезнен, оказался глубже и болезненнее, чем он думал сначала. Этот удар задел не его личное чувство, не ту уже пережитую и понемногу зажившую рану, с которой он жил целых десять лет, но молодое, свежее и крепкое деревце его общественной деятельности, его святую веру в народ, в непропавшую нравственную силу родной нации, в её лучшее будущее. Лишь постепенно, расхаживая по комнате, он начинал ощущать всю жестокость и боль этого удара, и в его голове начали клубиться дурные мысли, стали вырываться проклятия. Увидев в эту минуту чёрную даму на скамейке в саду, он сперва смотрел на неё с каким-то удивлением, как на нечто чужое, мешающее ему в пути. Недавний момент, когда он пролил над её судьбой ещё не высохшую реку слёз, – как же он был теперь далёк от него! Что она ему? Причуда, слабость воли, сентиментальный порыв, постыдный среди тех обстоятельств, в которых он живёт теперь! И чем она была для него в жизни? Ничем, мелким эпизодом, который весит не больше пылинки по сравнению с той широкой, серьёзной работой, которой он хочет – должен – обязан отдать свою жизнь. Теперь какой-то прихотью судьбы их пути ещё раз пересеклись – и что же с того? «Встречаются перекрёстные тропы на широком степу, а потом снова разбегаются! Так будет и у нас. Что она мне теперь, и что я ей? Ничего. Мимолётные тени, что мелькнут над долиной и не оставят после себя ничегошеньки…»
И он отвернулся.
Но в эту минуту почувствовал, как его сердце сжалось, больно заныло, словно рвалось в груди. Резким движением головы он ещё раз взглянул на чёрную даму, и ему вспомнилась она в вчерашнем помятом и залежалом свадебном платье, и её полубезумные слова, и признание, что любила его, и её распущенные волосы, и циничные слова её мужа – и, не помня себя, не думая ни о чём, он схватил шляпу, запер за собой комнату и выбежал на улицу.
XXVI
Он бежал знакомой дорогой, даже не допуская мысли, что она и на этот раз может исчезнуть, как когда-то. И действительно, она сидела на скамейке, всё так же глядя в его окно, словно ждала его. Когда он подошёл, она не удивилась и не смутилась, словно ждала его. Когда дрожащим голосом он поздоровался с ней, она молча подала ему руку, затянутую в чёрную нитяную перчатку. Он пожал эту руку – не решился поднести её к губам. Потом встал перед ней и молча смотрел на неё.
– Прошу, садитесь рядом со мной, – сказала она.
Он сел.
– Так вот как мы встречаемся! – произнёс он едва слышно.
– Как вы поживали?
– Болел.
– Что же с вами было?
– Не мог вас забыть.
Она задержала на нём долгий взгляд.
– Неужели это так сильно вас ранило?
Всё наболевшее вырвалось из его души.
– Госпожа, я тысячу раз на дню проклинал и благословлял вас. Я бродил, как безумный, разыскивая вас. Я пересиливал себя, но всё же не мог вырвать вас из своей души. Я доходил до того, что начинал верить в чары, в сглаз, который вы, должно быть, навели на меня. Я осуждал вас в душе как преступницу, разрушившую мою жизнь, растоптавшую лучший клад моих чувств, – и в то же время преклонялся перед вами, как перед величайшей святыней моей жизни.
– Ваши благословения остались при вас, – сказала печально Регина, – а ваши проклятия достигли меня.
У Евгения похолодело на сердце от этих слов.
– Мои благословения! Госпожа, весть о вашем замужестве я тяжело пережил. И потом – сколько раз я упрекал судьбу за то, что она позволила мне оправиться от той болезни! Сколько раз моя рука тянулась к револьверу, чтобы одним выстрелом покончить со всем этим. Я оказался, как моряк в море без компаса. У меня не стало цели в жизни, не стало той шпоры, что придаёт энергию.
– А всё же вы нашли себе цель, высекли в душе энергию, – перебила она его спокойно, но решительно.
– Жизнь берёт своё. Человек втягивается в работу, а нужда, как погонщик с кнутом, подгоняет. Это так. Но ведь это рабская, подъяремная жизнь! Это не человеческая жизнь! Разве таким было бы наше с вами, если бы мы были вместе! Когда бы каждая трудность удваивала наши силы, каждая встречная волна сближала нас, когда бы у меня во время работы не капала кровь из сердца!
– А всё же вы тянете. И скажите по правде, не становилась ли сама эта работа с каждым днём для вас дороже, не приобретала ли более идеальный облик, не становилась ли для вас целью жизни, выше и святее всего, что вы могли бы найти со мной?
– Госпожа, откуда такое сравнение? Как я могу сравнивать с тем, чего не знаю?
– Ну, тогда оставьте сравнение, а скажите прямо! Ведь в своей работе вы нашли себе цель жизни. Я слышала кое-что о вашей деятельности, а о чём-то догадываюсь. Вы русин, а русины упрямы в своём. Вы человек с чувством, значит – идеалист. Я уверена, что у вас есть высокие цели, вы стремитесь идти вверх и вести за собой других. Ведь так, правда?
– Да.
– Значит, я не ошиблась в своём чувстве. Значит, мои молитвы и слёзы не пропали даром.
– Ваши молитвы и слёзы?
– Да. Мои молитвы и слёзы. Слушайте, Геню! Позвольте, что я буду говорить с вами так, как говорю каждый день и каждый вечер в своих одиноких мыслях вот уже десять лет. Теперь... после вчерашнего... я чувствую себя свободной по отношению к вам. Вы видели мою жизнь – и я могу сказать вам всё. Помните наш последний разговор там, во Львове, на улице? Тогда, когда вы испугались, что я больна. Знаете, мне тогда прошло по душе настоящее предчувствие моей будущей судьбы. Когда я увидела, как тётка смерила вас своим презрительным взглядом – нет, не презрительным, а было в том взгляде что-то такое дурное и ненавистное – помните, я вся похолодела и чуть не упала. Всё это от того взгляда. И тогда впервые по моему сердцу прошло что-то такое, что я поняла евангельские слова о мече, который должен был пройти сердце Матери Божьей. Я вырвалась от вас почти силой, а когда покинула вас, то только тогда почувствовала, как горячо, как невыразимо я люблю вас. Видите, говорю это спокойно. Ведь я покойница для вас... нас разделяет могила, а могила – это покой.
– Госпожа! – воскликнул Евгений, у которого сердце разрывалось от этих слов. Но она жестом руки заставила его молчать и продолжала:
– И тогда же я поняла, что больше не увижу вас, так что сцена, которую потом устроила мне тётка, не была для меня неожиданностью.