Обычный визит. Вы делаете вид, что ничегошеньки не знаете, а мы вдвоем беседуем, развлекаем гостя – и при этом наши разногласия сглаживаются. Тихо, мирно, незаметно.
– Дай Бог! Ну, а когда же вы думали это сделать?
– Сегодня. Сейчас. Всё уже готово. Что нужно – куплено, фиакр ждёт на улице. Прошу переодеться – и поедем!
– Ну, коли так, то к вашим услугам.
Евгений переоделся в визитный костюм, они вдвоём со Стальским сели в фиакр и отправились. Ехали довольно долго, так как Стальский жил на одной из самых длинных улиц, довольно далеко на окраине. Когда доехали, Стальский позвонил в калитку. Вышла служанка. Он велел ей забрать из фиакра свёртки, а сам с Евгением поднялся на крыльцо. В комнате, выходившей на крыльцо, сквозь стеклянные двери было видно свет. Это был салон. Так же светилось в одной боковой комнате направо. Стальский достал ключ, отпер дверь, и они вошли. Стук их шагов и гул разговора раздался в тихом доме.
Через минуту распахнулись боковые двери, и в них появилась высокая фигура в чёрном платье.
– Это моя жена. Господин доктор Евгений Рафа́лович.
Евгений взглянул – и остолбенел. Это была Регина.
XXI
Сквозь опущенную штору небольшой спальни пробивается уже красноватый утренний свет, а Евгений всё ещё спит. Его лицо тонет в полумраке. Порой он пошевелится, будто отмахиваясь от назойливой мухи, потом перевернётся на другой бок, пробормочет что-то во сне быстро и отрывисто, а затем из его груди вырвется тяжёлый стон. Видно, что его мучают тревожные сны – те, что чаще всего приходят к взволнованной душе под утро и в ярких фантастических картинах, аллегорическим языком рисуют ей её собственную заботу.
Ему снится широкая равнина – то ли пастбище, то ли колючее жнивьё. Ни свежей зелени, ни цветов, ни деревьев – и следа. Вокруг серо, буро, неуютно, безлюдно. Он идёт и идёт какой-то бесконечной тропой, перепрыгивает через какие-то рытвины, спотыкается о кочки, вязнет в мокрой низине – и всё идёт, идёт Бог знает куда и зачем. Он устал, обессилен, угнетён этой огромной пустыней, но всё же, не переставая, идёт, идёт, всё дальше. Глухо. Ни птичьего голоса, ни шума ветра, ни стрекота кузнечика, даже стук его шагов глотает немая пустыня. В этой беззвучной тишине он движется вперёд, как призрак; лишь усталость и невыразимая тяжесть напоминают ему, что он человек из плоти и крови.
И вот поперёк его пути тянется чёрная лента, изогнутая на обоих концах горизонта, словно большое, положенное набок S. Эта лента толстеет по мере приближения, на одном краю приобретает серебристый блеск, мерцает и играет на солнце, становится то шире, то уже. Одновременно до слуха Евгения доносится какой-то глухой шум, его лицо обдаёт влажный холодный ветерок. Он понимает: это большая река преградила ему путь. Издалека он видит только её противоположный берег – крутой, высокий, словно вырезанный в чёрной скале; лишь местами внизу сверкает на солнце водная гладь.
Вот он уже стоит над рекой. Широкий простор мутной воды, обрамлённый в форме большого эллипса чёрными отвесными скалами. Подумал бы – озеро, но щепки, пучки пены и соломинки, быстро плывущие по водной глади, показывают, что это действительно река, и ясно, откуда она вытекает и куда течёт. Там, на западе, из-за высокого каменного утёса она вырывается, а там, на востоке, исчезает за таким же утёсом, скрывающим от глаз дальнейшие изгибы этой огромной водяной змеи.
Евгений стоит над рекой и вглядывается в её мутную воду. И вдруг далеко на западе затрещал бубен, загудел бас, протянула тоненько скрипка. Евгений взглянул туда и увидел, как из-за чёрного каменного утёса показалась большая плот-да́раба. На серо-стальном фоне реки она сразу выделилась, словно яркое зелёное пятно, – так густо была украшена еловыми ветвями, по краям оплетена хвойными венками, устлана пахучей листвой, камышом и осокой. А когда подплыла ближе, Евгений смог рассмотреть компанию, плывшую на плоту. У переднего руля работал, согнувшись дугой, пожилой гуцул в лисьей шапке и с трубкой в зубах; лица его Евгений разглядеть не мог. За ним на скамье сидели четверо музыкантов, а дальше на таких же скамьях, расставленных прямоугольником, разместилось довольно много народа. Юноши и девушки в бальных нарядах сидели парами. У девушек в руках пышные букеты, на платьях колышутся широкие разноцветные ленты; юноши держат в руках хрустальные бокалы, другие открывают бутылки с вином – слышны возгласы, серебристый смех, звон бокалов. Посреди прямоугольника стоит самая высокая скамья, короткая, всего на двоих. На ней сидит молодая пара – центр этого пышного поезда. К ним обращаются весёлые слова, сердечные пожелания, громкие «виват!». А сзади, у второго руля, стоит молодой рулевой – красивый гуцул с длинными чёрными волосами, в белой, щедро вышитой рубахе. Стоит, не шевелится, крепко держит руль, на лице – тихая радость; свои чёрные глаза он устремил на Евгения, будто желая что-то напомнить ему.
«Кто эта молодая пара? Кто они?» – спрашивает себя Евгений. Напрягает зрение, как только может, и всматривается в жениха. Что-то знакомое, и в то же время чужое. «Кто это? Где и когда я его знал?» Долго мучается его память, и вдруг неожиданно мелькает: «Да ведь это я сам! В том же фраке, в котором сидел на докторском экзамене, в том же галстуке, с той же булавкой. И как же я мог не узнать себя? Правда, с тех пор прошло десять лет. Неужели я так изменился? Постарел, износился?»
Но постой… Кто же невеста? Кто та, что сидит рядом, покачивает головой и с солнечной улыбкой принимает поздравления? Евгений, тот, что на берегу, сначала как-то и не обратил на неё внимания. Всё будто кто-то заслонял её от его глаз. А между тем плот плывёт, плывёт тихо, но быстро, всё быстрее и быстрее. Вот ещё видно белую руку невесты, поднявшей бокал. Кто она? Какое у неё лицо? Нет, напрасно Евгений напрягает зрение. Плот уже миновал, удаляется, будто скользит по гладкой поверхности куда-то в бездонную глубину. Музыка стихает. Лишь задний рулевой стоит спокойно, величаво, красиво, как нарисованный, стоит и не отводит взгляда от Евгения. Ему теперь кажется, что в глазах рулевого – тихий укор. Он всё ещё цепляется взглядом за рулевого, будто хочет что-то спросить, но вот в этот миг плот скрывается за чёрной скалой, за поворотом. Евгений стоит с минуту, как остолбенев. Хочет крикнуть – но горло сдавлено, голос не вырывается. Хочет побежать вслед плоту – но ноги будто прикованы к земле. Он стоит на месте и снова смотрит в мутную воду, что течёт, катится и всё несёт щепки, комки пены и соломинки.
И вдруг среди мутных волн мелькнуло что-то белое, как свежо очищённое от коры бревно. Плывёт, приближается. Евгений уже забыл про плот и вглядывается в новый предмет. Вот он уже недалеко от берега… Это не бревно, это женское тело. Из воды вырвались мраморные груди с розово-вишнёвыми бутонами. Руки, раскинутые по воде, голова то выныривает, то вновь тонет, лицо обращено к небу. Волна качает тело, расчёсывает золотистые волосы. Вот лицо наполовину поднялось из воды. Глаза открыты, и в них застыл навеки выражение невыразимого страха, нестерпимой муки. Уста полуоткрыты, лицо бледно, только на лбу царит неземное спокойствие.
И Евгению кажется, что он узнал эту утонувшую несчастную женщину. Он страшно вскрикнул и, не раздумывая, бросился в воду. Он ощущал в своём сонном сознании уверенность, что она уже мертва, что никакой жертвой её не вернуть к жизни, но всё же чувствовал, что должен кинуться в воду и вытащить это тело из водяной могилы. Волна зашумела, бездна забурлила, вода обхватила его со всех сторон – и он проснулся.
Он действительно был мокрым – от пота. Его грудь тяжело дышала; затуманенная голова долго не могла прийти в полное сознание. И даже тогда, когда он стряхнул с себя тяжесть сонного морока, раскрыл глаза и начал осознавать, где он и что с ним, – даже тогда гнетущая тяжесть не отступала. Ведь она была не следствием сна, а, напротив, источником, из которого выплыла мутная река его ночного видения. Более того – чем яснее становилось сознание, чем отчётливее всплывали в памяти события вчерашнего дня, тем тяжелее налегала на душу эта тяжесть, тем острее он чувствовал боль где-то – казалось, на самом дне сердца, там, где скрыт самый тонкий нерв, центр всякой чувствительности. Он сел на кровати, его лицо побледнело, уста раскрылись, будто для тревожного крика, а широко раскрытые глаза впились в самый тёмный угол спальни.
XXII
И ему начали вспоминаться все подробности вчерашнего вечера, одна за другой, ясно, неумолимо, так, как волна за волной вбивались в его душу, словно ржавые гвозди. Вот он стоит, как остолбенев, узнав в той женщине, чью бездонную беду знал из рассказов её мужа, – её, свой идеал, свою Регину, своё вымечтанное счастье, что на миг улыбнулось ему и тут же угасло. Он стоит и смотрит на неё с выражением дикого испуга. Смотрит – и ничего не видит, ничего не помнит, лишь в мозгу давит какая-то тяжесть, словно от внезапного удара обухом. Узнала ли она его в первую минуту? Отразилось ли что-нибудь на её лице? Он не мог вспомнить ничего. В ушах, словно ножом по стеклу, резал, звенел сладко-мерзкий голос Стальского:
– Региночка, это пан меценас Рафа́лович. Это моя жена.
Она склонила голову, не сказав ни слова, её глаза медленно поднялись на лицо Евгения, задержались на нём на мгновение и с тем же выражением тихого удивления перевели взгляд на лицо Стальского.
– Прошу, пан меценас, располагайтесь! – говорил Стальский, не замечая его оцепенения и принимаясь снимать с него пальто. Этим он привёл его в чувство. Евгений разделся и снова уставил взгляд на высокую женскую фигуру в простом чёрном платье без всяких украшений, которая всё ещё неподвижно стояла перед ним.
– Слушай, Региночка, – сказал Стальский совершенно обычным голосом, будто продолжая прерванный минуту назад дружеский разговор, – а я ведь забыл тебе сказать… А вернее, не забыл, а нарочно не хотел – чтобы сделать тебе сюрприз, ха-ха-ха! У нас сегодня семейный праздник.