Интересно было и то, что из товарищей, которые были на памятном балу и которых он с дрожью в сердце начал расспрашивать о незнакомой барышне, никто её не знал, не помнил; каждый, как водится, был занят собой и близкими к себе; она, казалось, никому не бросилась в глаза, никого не заинтересовала, ни с кем не была знакома.
С нетерпением ждал Рафалович ближайшего бала. Масленица в том году была длинная, балов намечалось много, и он утешал себя надеждой, что если не на одном, то на другом всё же встретит её, а тогда уже не упустит случая собрать всю нужную информацию. Но судьба подшутила над ним: сколько он, в ущерб своему скромному бюджету, стал непременным участником всех балов, вечеров, маскарадов и раутов, которые были в тот сезон, столько барышня, словно нарочно, не показалась ни на одном. У Евгения горело сердце, что-то вспыхивало в душе, словно неугасимый огонь; барышня всё стояла у него перед глазами то в розовом бальном платье, то в простом плащике и с лёгкой улыбкой, как шла своим величавым шагом по улице. Не видя её, он не то что забывал, но, напротив, закреплял в своей памяти каждое её движение, каждое слово, каждый оттенок её голоса, каждую черточку её лица. Он уже перестал критиковать правильность этих черт, он чувствовал, что она перестаёт быть для него предметом эстетического восхищения и начинает становиться чем-то столь же необходимым для жизни, как солнце, как тепло, как воздух. Он не упоминал о ней никому в разговоре с товарищами, хранил её образ в самой сокровенной глубине своей души, боясь, чтобы ни кто другой, ни он сам не коснулись его не то что циничной шуткой, грубой фразой, но даже каким-либо нечистым помыслом. И он удивлялся самому себе: прежде, когда случалась порой «любовная неприятность», он смущался, терял охоту к работе, вздыхал и ходил, как в тумане; теперь этого не было: он, правда, очень хотел встретить её, но, походив по улицам, возвращался домой и с удвоенной энергией брался за работу. В нём росла и с каждым днём крепла надежда, что когда-нибудь он встретится с ней, и, ещё не зная, кто она и какая, он начал в своей голове обдумывать возможность жениться на ней. Он чувствовал, что с такой женщиной мог бы быть счастлив; что такая любовь, как та, что зарождалась в его душе, если бы нашла взаимность, могла бы стать основой для счастливого брака.
XV
Евгений был оптимист, «неисправимый оптимист», как называли его товарищи. Всё, что случалось в его жизни, он объяснял себе в добрую сторону. У его опекуна при смерти украли все деньги, которые должны были достаться Евгению по наследству. «Ну что ж, — утешал себя молодой человек, тогда учившийся на втором курсе права и вдруг оказавшийся без всякого содержания, — видно, судьба хочет закалить меня, хочет выработать мои духовные силы. Значит, я ей, наверное, для чего-то нужен». Умерла барышня, которую он некоторое время любил. «Жаль, жаль, — говорил Евгений, — но видно, она не была мне суждена, а может, мы были бы несчастны оба». И как во всём умел Евгений находить хорошую сторону, так и теперь, потеряв след неизвестной барышни, что зажгла его сердце, он постепенно успокоился, перестал искать её на улицах и положился на судьбу, которая сама — он в это верил — выведет его на лучший путь.
Так прошёл летний семестр. Он уехал из Львова в деревню, тоже на лекцию, а осенью вернулся. Он снял себе маленькое холостяцкое жильё, дешёвое, с окном во двор, на втором этаже, неудобное ещё и тем, что на первом этаже была школа игры на фортепиано; значит, днём там мог выдержать только человек с очень крепкими нервами или глухой. Евгению было всё равно; днём он очень редко бывал дома; университет и лекции занимали его день, а только ночью он работал для себя, готовился к экзаменам, а ночью на первом этаже было тихо.
Так он прожил спокойно с месяц. И вот однажды он остался дома — то ли нездоровился, то ли был какой-то праздник. Ужасный грохот на четырёх фортепиано разбил его нервы так, что он не выдержал и выбежал из своей комнаты в полдень, собираясь идти обедать. Проходя по первому этажу, он увидел, что двери школы открылись и изнутри вышли четыре барышни с нотами под мышкой: это были ученицы, которые после окончания урока шли по домам. Евгений сразу остановился как вкопанный: одна из этих учениц была та самая барышня, что в прошлом году на балу и на улице произвела на него такое сильное впечатление. Теперь впечатление было ещё сильнее. Барышня была вся в чёрном и, выйдя из комнаты, закрыла своё лицо длинной, чёрной, густой вуалью — очевидно, носила по ком-то траур. Евгений только на миг увидел её открытое лицо, и ему показалось, будто солнце блеснуло и озарило его. Он стоял как ошеломлённый, забыв, где он и что с ним происходит. Барышни прошли мимо него на крыльцо, а по крыльцу — на лестницу, чтобы выйти на улицу; Евгений не собрался с духом даже настолько, чтобы поклониться барышне в трауре, когда та проходила мимо. Казалось, и она на него не смотрела, не узнала его; шла ровно, плавно, величаво. Евгений проводил её глазами, потом что-то словно толкнуло его. Он пустился бежать вниз по лестнице в служебную дверь, перебежал двор, но так, чтобы из парадного вестибюля его не было видно. Он чего-то боялся, чего-то стыдился; ему казалось, что если барышня в трауре заметит, что он следит за ней, то он от одного её взгляда упадёт, сгорит на месте. Когда он вошёл в сени, там никого не было; выбежал на улицу — на улице не было видно ни одной барышни с нотами. Но недалеко была небольшая площадь, откуда расходились улицы в пять сторон. Наверное, по одной из пяти улочек ушла барышня в трауре. Но по какой? У Евгения снова словно клещами сжало сердце. Однако он быстро сообразил. Теперь у него была зацепка. Она ходит на уроки фортепиано к той даме, что живёт ниже него. Он был уже немного знаком с этой дамой, теперь познакомится ещё лучше и разузнает всё, что ему нужно. И, успокоившись на этом, он пошёл обедать.
И действительно, сразу после обеда он надел свой чёрный английский сюртук и спустился к учительнице музыки. Дама была одна, ученицы ещё не приходили. Хозяйка приняла Евгения очень любезно и очень удивилась, когда он заявил, что хотел бы взять у неё несколько десятков уроков игры на фортепиано.
– Я уже знаю основы, – сказал он, – и хотя не чувствую в себе никакого особого таланта, но желание есть. Ну а кто знает, что человеку может пригодиться в жизни.
– О да, – сказала дама, – это очень хорошо. Ведь недаром говорили старые люди: чему с молоду научишься, то потом как найдёшь. Только не знаю, пан Евгений, как бы мы это устроили. У меня сейчас четыре барышни берут уроки каждый день с восьми до двенадцати и с трёх до пяти.
– О, я не мог бы посвятить столько времени. Максимум час в день.
– Так. А когда у вас есть свободное время?
– Если у пані нет ничего против, то мне было бы удобнее всего с одиннадцати до двенадцати.
– Я была бы не против. Всё равно у меня ещё одно фортепиано свободно. Если только мои ученицы будут не против.
– Я человек спокойный и мешать им не буду, – с улыбкой сказал Евгений.
– Ну, в этом я уверена, – сказала дама, – тем более что учились бы вы в отдельной комнате. Но всё же... впрочем, посмотрим. Вот они сейчас придут. Лучше всего спросить их самих.
Евгению не слишком понравилось, что дама упомянула об отдельной комнате. Он, правду говоря, не испытывал никакого желания учиться игре на фортепиано и вовсе не нуждался в этом, так как и без того умел играть, причём совсем неплохо. «Ну да ладно, — думал он, — всё равно, как оно будет, а это всё-таки самый простой путь познакомиться с барышней». Поэтому он согласился на все условия учительницы, договорился с ней о цене и ждал только, когда придут ученицы, чтобы узнать от них, согласятся ли они иметь его в качестве товарища по учёбе. На ратуше пробило три, и ученицы начали собираться. Сначала пришли две сестры, подростки, симпатичные брюнетки, потом пришла третья, старшая девушка, худая и некрасивая, которая, вероятно, училась для того, чтобы самой стать учительницей где-то в провинции. Хозяйка представила им Евгения, сообщила о его намерении брать уроки и спросила, не будут ли они против. Молоденькие брюнетки густо покраснели, старшая блондинка кивнула головой. Нет, они не имели ничего против, тем более когда хозяйка сразу заявила, что пан Евгений будет заниматься только час в день и отдельно от них.
– Но где же пани Регина? – спросила учительница у обеих брюнеток.
– Мы к ней не заходили, но она, наверное, сейчас придёт.
И действительно, через минуту открылись двери, и вошла та, которую хозяйка назвала Региной. У Евгения сердце сильно забилось, мир закружился, глаза заволокло каким-то туманом, и он сам даже не помнил, как и когда поднялся с места, поклонился барышне и услышал, как хозяйка представляла их друг другу: «Пан Евгений Рафалович» — «Пани Регина Твардовская». Он не помнил, как сел потом, как дама объясняла Регине его намерение. Он не решался ни разу взглянуть на неё, боялся её, как вор, пойманный в чужом амбаре, дрожал и сидел, словно на иголках, чувствуя только одно — что она здесь, близко, что от неё исходит какая-то тайная непобедимая сила и пронизывает, обезоруживает его. Она заговорила — он почти не понимал, что она сказала, но сам тембр её голоса был для него такой музыкой, какой он, казалось, ещё никогда не слышал. Обе брюнетки что-то сказали ей, начали смеяться, — и она засмеялась, и этот смех дохнул на него такой роскошью, о которой ему до сих пор и во сне не снилось. Только теперь он почувствовал, как сильно он любит эту девушку, какая магическая сила связывает его с ней. Учительница вывела его из этого мгновенного оцепенения.
– Ну, значит, хорошо, – сказала она, вставая и подавая ему руку. – Мои барышни не имеют ничего против. И если вы твёрдо стоите при своём похвальном намерении, то прошу сказать, когда вас ожидать на первый урок.
– Завтра, – машинально произнёс Евгений. – Завтра в одиннадцать.
И, поклонившись барышням, он вышел. Уже за дверью он услышал за собой громкий взрыв смеха. Смеялись, очевидно, обе брюнетки. Смеха Регины он не расслышал.
XVI
«Доля моя, доля! Почему ты не такая, как доля чужая?» — звучало в ушах Евгения, пока его память перебирала эти воспоминания.