А потом он сел в кресло, оперся локтями на стол, склонил голову, пробурчал еще что-то пару минут и заснул.
Регина стоит немая, неподвижная. Не думает ни о чём. Широко раскрытыми глазами смотрит на пламя лампы, но не видит ничего вокруг. В её воображении мелькают разрозненные образы, как обрывки пёстрой материи, брошенные бешеным вихрем. Сияющий камешек на солнечной вершине — лицо Евгения, молодое, свежее, как тогда, когда они вдвоём шли по улице из школы фортепианной игры... стук колёс фиакров... лицо тётки... оно увеличивается, приближается, превращается в ужасную гнилую маску, раздвигает гнилые уста, показывает чёрные щербатые зубы и изъеденный червями язык и бормочет проклятые слова:
— Да благословит вас Бог! Да благословит вас Бог!
А потом снова сияющий камешек на солнечной вершине... и маленькая девочка в кроватке... и над ней склонённое лицо старой няньки... и звучит едва слышно грустная-грустная песенка:
Ой, верба, верба кудрявая,
Ой, кто же кудри твои справил яро?
Скучерявила тёмная ночка,
Подмыла корень быстрая речка.
А потом снова сияющий камешек на солнечной вершине... и маленькая девочка, заблудившаяся в лесу... и лицо Орыськи, полное, красное, с пухлыми мясистыми губами и бесстыдно улыбающимися глазами... и снова тётка в гробу... и из гроба высунулась трупная рука, кивнула ей... и снова грустная-грустная песня, словно жалобный звон мушки, запутавшейся в паутине:
Разве станешь, моя милая, горевать,
Эх, как начнёт седой голубь трепетать?
А потом снова сияющий камешек на солнечной вершине... и лицо Евгения, увядшее, старое, без цвета молодости, без очарования любви... и что-то бесформенное, холодное, стоптанное, изломанное и выброшенное на мусор, но всё ещё живое, ещё не до конца измученное, и снова звучит жалобная мелодия, словно стон отчаяния:
Ой, буду я, мой миленький, горевать:
Эх, а кто же будет малых деток кормить опять?
И грядка фиалок, левкоев, астр. А это не астры, не левкои, не фиалки, а какие-то странные растения с детскими личиками... девочки с голубыми глазами, мальчики... слышен детский смех, шум... и рёв метели за окном... и лёгкий стук в стекло... и она медленно повернула лицо — и её глаза остановились на открытом буфете. На полочке буфета лежал тесак, которым она сегодня утром колола сахар, и молоток. Она задержала взгляд на этих предметах, а в ушах снова зазвучала жалобная-жалобная мелодия, словно отчаянный писк мушки, запутавшейся в паутине:
Разве станешь, моя милая, горевать,
Эх, как начнёт седой голубь трепетать?
«А и вправду, станет ли трепетать?» — сказал ей громко над ухом какой-то чужой грубый голос. Она вздрогнула — оглянулась — возле неё никого не было. Стальский спал, положив голову на сложенные руки, а небольшой лысый участок на его темени сиял в свете лампы. Глаза Регины остановились на этой лысине, и ей показалось, что с темени Стальского блеснул в её глаз луч, похожий на тот, что некогда сверкал с солнечной вершины.
«А и вправду, станет ли трепетать?» — повторил тот же чужой, страшный голос, и она снова вздрогнула и оглянулась, но рядом никого не было. Она напрягла слух, сосредоточилась и поняла, что этот голос говорил внутри её души, в глубине сердца. Её охватил ужас, потому что она чувствовала: там поднимается какая-то новая грозная сила, независимая от её воли, сильнее её самой. Ещё немного она молча, беззвучно боролась с этой силой, но та сила была груба, непобедима.
«Га, га, га! — хохотала та сила. — Ну что мешает попробовать, станет ли трепетать?»
И Регина, словно нехотя, поднялась на носки — потом подняла одну ногу — сделала шаг и снова встала на носки. Тихо, шагов не слышно. Метель воет за окном, бьёт снегом в стекло — ещё шаг. Лампа мигает на столе — червячок стучит в стене: раз, два, три, четыре — и замолк. Что-то треснуло в её спальне — у неё замерло сердце — тихо-тихо — ещё шаг. Протягивает руку к буфету, берёт в левую тесак, в правую молоток — тихо. Буря воет, снег сыплет в окна, червячок стучит в стене: раз, два, три, четыре — и снова замолк. Почему только четыре удара? «А, больше не надо, — говорит внутри грубый, брутальный голос. — Четырёх хватит». Тихо. Она выпрямляется, смело идёт к столу, легко прикладывает лезвие тесака к темени Стальского — её рука не дрожит, поднимает правую с молотком — и быстро, изо всей силы, четыре раза бьёт по тупому краю тесака.
Тесак, широкий на целую ладонь, весь, до тупого края, ушёл в мозг.
— Ггг! — хрипнул Стальский. Механическим движением голова рванулась вверх, за ней всё тело, оно опрокинулось назад и вместе с креслом с глухим треском упало навзничь на пол. Голова ударилась о пол, тесак выскочил из раны, за ним потекла кровь, смешанная с мозгом. Стальский забил ногами, пытался что-то схватить руками... ещё раз... ещё раз... тише... тише... всё...
Регина стоит и смотрит на него. В её ушах снова звучит мелодия:
Ой, верба, верба кудрявая,
Ой, кто же кудри твои справил яро?
За окном ревёт метель. В её спальне что-то тяжело-тяжело вздохнуло. «Это моя мама», — мелькнуло у неё в голове, и ей совсем не было ни странно, ни страшно. Червячок застучал в стене: раз, два, три, четыре. «Да, четырёх хватит», — сказал внутри какой-то голос — не тот прежний, грубый, а другой, жалобный-жалобный, словно последнее всхлипывание разбитого сердца.
Вдруг сквозь рёв бури и шум вьюги послышались ей какие-то другие звуки — острые, резкие. Тра-та-та! Тра-та-та! Тра-та-та! Марш, выбиваемый деревянными поленьями по деревянному барабану. «Зовут! Зовут!» — мелькнуло у неё в голове, и она вскочила с места.
Тра-та-та! Тра-та-та! Тра-та-та! — слышно всё ближе.
— Сейчас! Сейчас! — шептала Регина, вскочила в свою спальню и начала надевать шубу.
Тра-та-та! Тра-та-та! Тра-та-та! — звучало сквозь вой ветра на улице прямо под её окнами.
— Иду, иду! — сказала она, совершенно спокойная, и, не гася свет, не запирая на ключ дверь, вышла из комнаты. Пошла на голос. Снег сыпал, кружился, забивал глаза, перехватывал дыхание. Ноги увязали по колено. Регина шла, спешила на грохот барабана. Наконец она подошла к нему так близко, что увидела шагах в десяти впереди высокую согбенную фигуру барабанщика, который, ударяя праниками по бочке, шёл медленно, борясь с ветром и пробираясь сквозь рыхлый снег. Он шёл, не оглядываясь, прямо вперёд, тяжело дыша, так, что в минуты паузы в барабане даже сквозь шум метели было слышно его тяжёлое сопение.
Идя за Бараном всё на том же расстоянии, Регина отошла, может, шагов на сто от своего дома. Если бы она теперь обернулась, не увидела бы не то что двери — ни крыльца, ни калитки, ни даже жёлтых пятен, падающих на улицу от освещённых окон. Снежная пелена была слишком густой. Но две мужские фигуры, подходившие с противоположного конца улицы, заметили эти жёлтые пятна.
— Разве я не говорил? Стальский ещё не спит! Видишь, у него горит свет. Зайдём к нему! — сказал Шварц, ведя под руку Шнадельского, который, завернувшись в свой длинный плащ и подняв воротник, шёл согнувшись, словно сопротивляясь ветру.
— И зачем ты меня тащишь? — сказал он. — Что нам тут нужно так поздно?
— Нужно, нужно! Ты уж положись на меня! — сказал Шварц и открыл калитку.
— Но я чувствую себя плохо, дрожу, меня знобит!
— Ничего! Ведь каждый поймёт, что ты замёрз, простудился. А в разговор можешь не вмешиваться. Положись на меня!
— Удивляюсь тебе! — сказал Шнадельский, стуча зубами.
Тем временем Шварц поднялся на крыльцо, постучал в дверь, а не услышав изнутри никакого отклика, взялся за ручку. Дверь открылась. Она была незаперта.
— Ов, а это что такое? — сказал он, оборачиваясь к Шнадельскому, открыл дверь и вошёл в комнату.
— А! — вырвалось у него из горла, и он застыл на месте, как вкопанный.
— Что там? — спросил Шнадельский и тоже вошёл в комнату, взглянул и, схватившись руками за косяк, онемел. Долго оба стояли, не в силах произнести ни слова. Мёртвое лицо Стальского с застывшим на нём криком боли лежало на полу; оскаленные зубы, выпученные глаза и сжатые кулаки придавали этому лицу выражение какой-то страшной дикости и жестокости.
— Что здесь случилось? — первым прошептал Шнадельский, оборачиваясь к Шварцу.
— Прикончили его, — сказал Шварц, справляясь с волнением.
— Но кто?
— Возможно, она. А может...
Он задумался.
— Может, кто?
— Может, Рафалович.
— Рафалович?
— Да. Чтобы отомстить за устроенный ему скандал.
— А в таком случае где же она?
— Посмотрим.
И Шварц заглянул в спальню Регины.
— Её нет. Может, убежала и не вернулась. Может, в сговоре с Рафаловичем...
— Что же нам делать? Разбудить служанку, соседей? Поднять шум?
— А зачем? — спросил Шварц. — Что нам до этого? Какой нам интерес раздувать это?
— А я знаю!..
— Я думаю наоборот: чем позже завтра откроется это убийство, тем лучше. Оставим это служанке. И даже больше — погасим лампы и запрем комнату со стороны улицы.
— Ты с ума сошёл? А если нас застанут? Ещё на нас падёт подозрение.
— Кто нас застанет? Служанка должна крепко спать, раз не проснулась во время драки. А с улицы никто не зайдёт. Выходи! Я сейчас всё сделаю.
И Шнадельский тихо вышел из комнаты. Шварц погасил лампу в спальне Регины, потом, подойдя к трупу Стальского, огляделся вокруг.
— О, здесь и капиталы разбросаны! — прошептал он, увидев на столе ценные бумаги и украшения Регины. — В дорогу это может пригодиться!
И он быстро собрал всё и спрятал в карман, затем погасил лампу и на ощупь вышел из комнаты. Ключ был в дверях снаружи. Заперев комнату, Шварц вытащил ключ и швырнул его далеко в глубокий снег. Потом, натянув шапку на глаза и подняв воротник на голову, пошёл догонять Шнадельского.
Тем временем Регина шла за Бараном всё дальше и дальше, её влекло тарахтение деревянного барабана, что, словно неизвестный, но могучий зов, тянуло её всё дальше и дальше в темноту, бурю и снежную круговерть. Она что-то говорила сама себе, но буря вырывала слова из её уст и разметала вдаль. Она шла, не оглядываясь, не глядя, куда ведёт дорога. Городские дома давно закончились; вдоль улицы по обе стороны тянулись низкие пригородные домики, присыпанные снегом, словно большие стога. Местами скрипнет журавль, затрещит под напором ветра безлистая, дуплистая липа. Гул Баранового барабана звучал едва слышно среди рева метели, становившегося всё сильнее.