Таким тоном говорить я не позволю. Прошу сейчас...
— Сейчас закончу, а что до тона, то пусть пан староста будут спокойны. Я знаю, каким тоном должен говорить, и готов отвечать за каждое слово.
— Что там! Что там! Свобода слова! — крикнул из толпы один священник.
— Свобода слова! Свобода слова! — повторили несколько десятков крестьян.
— Дорогие братья! — сказал Евгений. — Эта наша свобода слова сегодня будет как телёнок на очень коротком поводке. Собственно, пан староста сообщил мне, что наше сегодняшнее вече не может состояться.
— А! Как это? Почему это? — заревела вся толпа огромным криком.
— Прошу успокоиться! — крикнул Евгений, а через мгновение продолжал: — Видите, эта конюшня — посмотрите на неё. Как вам кажется? Правда, она ещё не очень старая, и мы не такие Самсоны*, чтобы могли распереть её плечами. А между тем здешний пан строитель — вот он, присмотритесь к нему! — под присягой заявил, что она грозит обрушением и он не ручается за нашу безопасность.
— Ложь! Бессовестная ложь! Позор строителю! Ложно присягнул! — посыпались крики.
— Дорогие братья! Прошу вас, поблагодарите нашего опекуна, что так заботится о нашей жизни и здоровье. А теперь — видите, пан староста требует, чтобы мы разошлись.
— Не пойдём! Не пойдём! Будем советоваться, пока эта лачуга не развалится! — ревели голоса из толпы.
— Именем закона распускаю собрание! — закричал резким голосом староста. — Прошу разойтись, иначе велю жандармами освободить помещение! А кто будет кричать и сопротивляться, того сейчас прикажу арестовать.
Эти слова подействовали. Глубокая тишина легла в конюшне. Все поняли, что дело серьёзное.
— Дорогие братья! — сказал Евгений. — Сами слышите, как пан староста вежливо просит. Было бы некрасиво, если бы мы не послушали его просьбы. Отложим своё вече на неделю. Через неделю с этого дня прошу вас собраться снова.
— Отлично! Отлично! — раздалось из сотен уст. Подавленность, вызванная словами старосты, исчезла в одно мгновение.
И вот вперёд выступил пан бургомистр и, прежде чем кто-либо успел опомниться от удивления, выпалил вот какую речь — правда, по-польски:
— Уважаемое собрание! Имею честь уведомить вас, что и я на сегодня созвал собрание с таким же порядком дня. Правда, я созвал евреев, но кто из вас пожелает, прошу на моё собрание — на Выгоду за городом!
Евгений чуть не подпрыгнул. Ему сразу стало ясно, что к чему всё идёт.
— Все идём! Все! — крикнул он, оборачиваясь к собравшимся, и крик «Все! Все!» разнёсся стоголосым эхом. С этим возгласом на устах толпы крестьян начали высыпать из трактира Парнаса. Бургомистр под руку с Евгением, оба окружённые радостными крестьянами, двинулись впереди. Староста, строитель и те паны, что пришли с ними, стояли на помосте, словно окатанные холодной водой, и ждали, пока конюшня опустеет настолько, чтобы они могли выйти свободно.
— Ну, пан бургомистр подложил мне свинью! — сказал староста строителю. — Но надеюсь отплатить ему за это.
— И кто бы мог подумать! — охал строитель. — Такой порядочный человек! Такой патриот!
— Э, жид всегда жидом останется! — саркастически добавил один панок, и все они, понурые, пошли в староство.
LХ
В своём кабинете пан староста застал маршалка Брыкальского.
— Ну что? Запретили вече? — спросил тот сразу после приветствия.
— Запретили, но только наполовину.
— Как это наполовину?
— Так, что забрали с одного места, а должно состояться в другом.
— Разве так может быть?
Староста объяснил маршалку уловку, на которую его поймал бургомистр.
— Вот так номер! — воскликнул пан маршалок. — Я бы от него никогда не ожидал.
— Крестьянско-еврейский заговор, пан маршалок! — полушутя сказал староста.
— И пан староста не имеют способа разбить этот заговор?
— Что я могу сделать? На собрание бургомистра поехал комиссар. Мы думали, что это будет собрание одних евреев, и поэтому я не дал ему никаких специальных инструкций.
— Но ведь из-за присутствия крестьян характер собрания изменится. Есть причина для роспуска.
— Нет, пан маршалок. Вече объявлено как публичное. Значит, каждый имеет право прийти.
— Ну, там разгуляется пан Рафа́лович! Ах, ad vocem! Слышали, пан староста, какие галантные приключения были у этого пана Рафа́ловича этой ночью?
— Нет, ничего не слышал.
— О, любопытные истории!
И пан маршалок рассказал с собственными преувеличениями историю о ночном нападении Стальского на квартиру Рафа́ловича, разумеется, представив дело так, что уведение Рафа́ловичем жены Стальского выглядело бесспорным фактом.
— Побойтесь Бога! — вскрикивал то и дело староста во время рассказа. — Но откуда пан маршалок это знают?
— Только что рассказал один из свидетелей этой истории. Впрочем, по городу всюду об этом говорят вслух.
В этот момент вошёл судебный пристав и подал старосте какое-то письмо. Тот пробежал его глазами и аж подпрыгнул от удивления.
— Представьте себе, пан маршалок: донесение от полиции! Стальского сегодня утром нашли убитым в его квартире. Его жена бесследно исчезла.
— Вот и видите! Это он! Это его работа. Если не сам, то кто-то по его наущению.
— Ах! Это показывает нам дело в новом свете! — сказал староста, потирая ладонью лоб, словно желая извлечь оттуда этот новый свет.
— Я бы советовал прямо на вече, среди крестьян, арестовать этого молодчика. Это раз и навсегда зарежет его в их глазах, сделает его невозможным, — решительно сказал маршалок.
— Разумеется, разумеется! Только на свою руку я этого сделать не могу.
— Суд недалеко, — сказал маршалок. Он чувствовал себя в тот момент премудрым стратегом, который отдаёт приказы и инструкции, от которых зависит исход великой битвы.
Не мешкая, они оба выбежали со старостой и направились прямо к президенту суда.
А на Выгоде тем временем началось вече в очень приподнятом, даже весёлом настроении. Евреев собралось совсем немного; бургомистр прекрасно знал заранее, что в торговый день для каждого еврея сто раз важнее торг, чем какая-то уездная организация. Да и те евреи, что пришли из любопытства, отошли в сторону и затерялись в толпе, когда огромный трактир наполнили крестьяне, густыми рядами прибывшие из города под предводительством бургомистра и Рафа́ловича. Комиссар от староства уже ждал и широко вытаращил глаза, увидев такой состав «еврейского» веча. Он пытался возражать, но бургомистр объяснил ему, что нет причины для протеста, что ни характер, ни повестка дня веча от этого не меняются. Комиссар, не имея на этот случай никаких особых инструкций от старосты и не желая ссориться с бургомистром, успокоился и решил ждать, что будет дальше.
Первым обратился к собравшимся бургомистр. Он извинился перед «уважаемыми» собравшимися, что говорит по-польски, сказал несколько слов о важности таких собраний, похвалил крестьян, явившихся столь многочисленно, — подколол евреев и интеллигенцию, что, хоть собрание было объявлено афишами, их здесь так мало. «К нашему стыду, даже референт, который должен был говорить по первому пункту о выборе нового кагального старшины — Вагман — не явился». (В зале смех и аплодисменты.) И потому оратор просит собравшихся изменить порядок дня и поставить нынешний первый пункт на второе место, а сначала рассмотреть второй: дела уезда.
Общие аплодисменты и одобрительные возгласы перекрыли конец речи бургомистра. По предложению Евгения пана бургомистра единогласно выбрали председателем этого первого в уезде народного веча и выразили ему благодарность за неожиданное гостеприимство. Затем слово взял Евгений как докладчик второго пункта.
Горячими, резкими словами он описал печальное состояние населения в уезде — бедность, отсутствие опеки, грабёж, ростовщичество, темноту. Затем, подробно рассказав историю так называемой «крестьянской кассы», он объяснил суть так называемой реформы на основе нового проекта. Он прямо говорил, что речь идёт о захвате крестьянских денег для спасения помещичьих имений в то время, когда крестьянские дома и поля за неуплату иногда нескольких ренов идут с молотка. Речь с первых же фраз ударила всех присутствующих в самое сердце. Почти после каждого предложения зал гремел возгласами одобрения. У собравшихся горели глаза, дрожали губы; у некоторых стариков выступали слёзы на ресницах.
— Братья крестьяне! — говорил Евгений. — Покажем, что мы не дети, что не позволим водить себя за нос. Не дадим захватить нашу кровушку. Поднимем громкий голос против этого панского посягательства на наше добро, такой громкий, чтобы и глухие нас услышали. Встанем как один человек против него! Этот новый проект не смеет быть принят в уездном совете. (Возгласы: «Не смеет! Не смеет!») Обяжем всех членов совета, избранных от сельской курии, быть против этой реформы. Пошлём из каждого села прошения в уездный совет и в краевой комитет против неё. А если наши вельможные, но небогатые опекуны не обратят на это внимания и всё же проведут такую перемену, то у нас в руках останется ещё один способ: каждая громада потребует в судебном порядке возврата своих денег, взятых в уездную кассу. И она выиграет этот процесс.
Эта речь сразу внесла в собрание бодрый, живой настрой. Один за другим начали выступать к трибуне крестьяне. Люди, про которых, судя по их внешнему виду, кто угодно сказал бы, что они едва умеют досчитать до пяти, вдруг проявляли себя как отличные ораторы. Но ведь тема — горе и нищета сельской жизни, грабёж ростовщиков, злоупотребления чиновников и мелких уездных пиявок — эта тема была всем слишком хорошо знакома, слишком наболела каждому. Одни говорили о своей беде серьёзно, печально, с тем лаконизмом, который порой сильнее трогает сердце, чем цветистые речи. Другие — и таких было больше — описывали свою нужду шутливо, едкими сравнениями, примерами и поговорками. «Ого, пошли наши прихожане вещать в притчах!» — сказал о. Зварыч Евгению, когда собрание то взрывалось громким, массовым смехом, то награждало оратора громкими аплодисментами и криками одобрения. Даже бургомистр, который поначалу довольно скептически смотрел на первых ораторов в тулупах и «пасовых» сапогах, быстро изменил своё мнение, смеялся до упаду на своём председательском кресле, хлопал в ладоши и, наклоняясь к Евгению с просветлённым лицом, говорил:
— Ну, пан меценас, поздравляю вас с такими ораторами. Они могли бы произвести эффект на любом собрании.
— Но ведь их учительница, галицкая нужда, могла бы произвести эффект во всей Европе, если бы была ей более известна, — ответил Евгений.
— Ну, одна нужда всего не сделает. Не обижайте свой народ.