Надо подивляться врождённому таланту тех людей, в которых нужда не притупила и не заглушила его. И что для меня самое интересное, признаюсь вам, — это их юмор, который вспыхивает, как огоньки из-под пепла.
Тема — нужда в уезде — была неисчерпаемой. Крестьяне, разогревшись, готовы были говорить Бог знает сколько. Евгений попросил ораторов ограничиться тем, что уже было сказано, и предложил вечу резолюцию для принятия. В этой резолюции протестовали против намеченной реформы кассы, призывали к агитации по селам в этом духе и к подаче письменных протестов в уездный совет и в краевой комитет. Резолюцию с радостными возгласами приняли.
— Теперь переходим к следующему пункту повестки дня, — сказал бургомистр, но в этот момент произошло нечто такое, что сразу изменило настроение веча. Слова бургомистра были заглушены каким-то шумом снаружи. От входных дверей трактира послышались крики: «В сторону! В сторону! Разойдитесь! Пан староста идёт!» Евгений вскочил с места, предчувствуя какую-то новую пакость. Так же поднялся со своего места и пан комиссар и начал внимательно смотреть, что там происходит. Собравшиеся с трудом расступились, образовав в центре не очень широкую проходку. По этому проходу начал проталкиваться к президиальному столу пан староста в сопровождении полицейского комиссара и одного обычного полицейского капрала — при сабле и в рогатой фуражке на голове. В помещении воцарилась мёртвая тишина. У всех что-то екнуло в груди; все понимали, что этот визит не сулит добра.
— Кто здесь президент? — спросил строгим, официальным тоном пан староста, вступив на помост и ни на кого не глядя.
— Я, пане старосто, — ответил бургомистр.
— Заявляю вам, что мы пришли сюда именем закона. Пан меценас Рафа́лович, — добавил он, поворачиваясь к Евгению. — Мне очень жаль, что вынужден прервать вам ваше приятное развлечение, но...
— Именем закона арестовываю пана! — сказал полицейский комиссар, подходя и кладя Евгению руку на плечо.
Евгений вздрогнул, как от прикосновения змеи.
— Могу я спросить, за что вы меня арестовываете?
— Вот судебный приказ! — сказал комиссар, протягивая ему поллистка бумаги.
Евгений побледнел. Буквы прыгали у него перед глазами. Сердце билось сильно, а потом словно совсем замирало в груди. Лишь с огромным усилием он смог прочитать в приказе роковые слова: «вследствие сильного подозрения в совершении преступления по § 136 Уголовного закона».
— Что? — произнёс он едва слышно, задыхаясь от волнения. — Преступления по § 136? То есть убийства? Что за неуместная шутка!
— Нет, пан, не шутка! — сказал староста. — Этой ночью совершено страшное преступление в отношении Стальского. Не станете отрицать, что вы его знали. Не станете отрицать, что этой ночью у вас с ним была не слишком дружеская встреча. Не станете отрицать, что с его женой...
— Пан! — вскрикнул Евгений, и вся кровь прилила к сердцу, руки задрожали.
— Ну, это не моё дело, — безразлично сказал староста. — В суде будете объясняться. Полиция, отвести его!
Все собравшиеся стояли как вкопанные. Хотя дальние не слышали и не понимали всего происходящего, но все чувствовали, что творится что-то плохое. Евгений тем временем овладел собой.
— Дорогие братья! — обратился он к крестьянам. — Меня арестовывают. Не знаю, каким чудом я попал под подозрение, будто этой ночью убил человека, с которым вчера имел ссору. Клянусь Богом и совестью, что я невиновен. Но если суд велит меня заключить, я не могу сопротивляться. Надеюсь, что моя невиновность быстро выяснится. Поэтому расстаюсь с вами совершенно спокойно. Не падайте духом! Делайте своё, чтобы наши враги не радовались нашему упадку. А теперь — будьте здоровы! Советуйтесь спокойно дальше. Я пойду, куда меня ведут. Чистая совесть даст мне силы вынести и это тяжёлое испытание. Прощайте!
И в сопровождении полицейских он сошёл с помоста и вышел. На улице ждали сани, в которые посадили Евгения; полицейские сели по обе стороны от него; кони тронулись, и вскоре снежная круговерть скрыла сани из глаз крестьян, которые целой толпой выбежали из трактира, провожая Евгения взглядом.
Настроение веча после ухода Евгения было похоже на атмосферу в доме, из которого вынесли покойника. Пан бургомистр сидел в председательском кресле растерянный, многие крестьяне вышли за Евгением и уже не вернулись, а тех, кто остался, пан староста сверлил пронзительным взглядом, словно спрашивал их, что они вообще тут делают и кого ждут. Первым очнулся о. Зварыч. Он попросил слова и предложил крестьянам вынести решение — с учётом неожиданного происшествия сегодня разойтись и, не забывая о том, что было принято, продолжать агитацию за вече, которое будет созвано, как только обстоятельства позволят. Он закончил словами ободрения и надежды, что неприятность, жертвой которой стал Евгений, скоро пройдёт и не нанесёт вреда народному делу и народному движению в уезде. Эта речь приободрила собравшихся. Предложение Зварыча приняли, и вече закрыли, тем более что евреи, которые якобы должны были ещё обсуждать выборы в кагал, все ушли в город сразу после того, как вывели Евгения. Так закончилось это первое уездное вече. Живо разговаривая, крестьяне группами шли с Выгоды в город. Староста с бургомистром поехали вперёд в фиакре. Свежий факт ареста адвоката, да ещё по подозрению в убийстве, отодвинул в сторону все другие темы разговора. Бургомистр расспрашивал о деталях, об отягчающих обстоятельствах, которые сделали арест неизбежным. Староста чувствовал себя чем-то недовольным, словно немного виноватым, объяснял, оправдывался.
— Боюсь, что вы, господа, поторопились! — покачивая головой, сказал бургомистр. — Это ведь не мелочь. Адвокат никуда не скрывался. Можно было подождать, лучше выяснить дело. Ведь этот арест наделает шума по всему краю. И — поверьте — не только в русских кругах возникнет мнение, что это тенденциозный арест.
— Тенденциозный! — словно ужаленный вскрикнул староста. — И из ваших уст слышу это, пане бургомистр!
— Доказательство того, как быстро сама собой возникает такая мысль. И если нет абсолютной уверенности, что Рафа́лович виновен, — а я боюсь, что такой уверенности нет, — то это может обернуться новой компрометацией наших властей.
Староста понурил голову и замолчал.
Когда подъезжали к рынку, фиакр остановился на улице напротив дома Вагмана. Улица была заполнена густой толпой, среди которой выделялась высокая фигура Шнадельского, который, бледный, растрёпанный, что-то живо и громко говорил.
— Что тут такое? Что случилось? — воскликнули одновременно оба сановника, спрыгивая с фиакра в разные стороны.
— Жид повесился, — ответила какая-то торговка.
— Какой жид?
— Владелец дома.
— Вагман?
Бургомистр одним прыжком оказался возле Шнадельского! Тот с каким-то лихорадочным жаром говорил — быстро, отрывистыми фразами, оборачиваясь то в одну, то в другую сторону:
— Да ведь нет и получаса... Прижало меня, срочно нужны были деньги. Прихожу, двери с сеней открыты, а в комнату заперты... Жена куда-то уехала и до сих пор не вернулась. Служанки тоже нет... В замочную скважину вижу: стоит напротив, у стены. Зову, стучу — не двигается. Полиции пришлось звать слесаря, потому что дверь заперта изнутри, ещё и ключ вынут. Понятно, что сам!
Староста уже был внутри, где работала полиция, и через несколько минут, выслушав рапорт ревизора и не придавая делу большого значения, поспешил к президенту суда, чтобы обсудить вопрос об арестованном Рафа́ловиче.
В приёмной президента он застал Шварца. Тот рассказал ему, что пришёл сюда с паном маршалком, который сейчас у президента, что пан президент послал за следственным судьёй и что он, Шварц, может дать по этому делу некоторые пояснения. Потом староста вошёл в кабинет президента.
— А, вот и пан староста! — весело воскликнул пан маршалок. — Ну, что слышно?
— Какой-то фатальный день сегодня, пане маршалок! — сказал староста. — Только что узнал, что наш любезный Вагман повесился.
— Что? Вагман?
— Повесился?
— Да, повесился. В своей комнате. Возле своей кассы, которую оставил открытой.
— Но, может, это опять какое-то убийство? — спросил президент.
— Вряд ли. Ни следов насилия, ни признаков ограбления нет. Впрочем, тело отправили на вскрытие, а полиция ведёт следствие на месте. Но, повторяю, убийство весьма сомнительно. Двери комнаты были заперты изнутри, и ключ лежал посреди комнаты.
— Посреди комнаты? Почему не в замке? — заметил президент.
— А в кассе, кажется, ничего не пропало. Впрочем, посмотрим, что скажет полиция. Но что там! Не велика птица Вагман. Одной пиявкой меньше в уезде.
— Ну да. А всё-таки это самоубийство кажется мне загадочным, — сказал президент. — Вагман не выглядел на человека, который носится с самоубийственными мыслями.
— Наоборот, — возразил маршалок. — С тех пор, как умер его сын, ходил мрачный. Говорят, сильно горевал, по ночам плакал. Возможно, это и сломило его.
— Возможно, — задумчиво сказал староста.
— Ну, а что наш демагог? Сильно сопротивлялся при аресте?
— Нет, — ещё более задумчиво сказал староста. — Был на удивление спокоен.
— Перепугался? Дрожжал?
— Похоже, что известие об убийстве Стальского было для него неожиданностью. На прощание он уверял всех собравшихся в своей невиновности.
— Ну, это действительно был бы довольно необычный феномен, — сказал президент, — чтобы убийца на следующий же день устроил публичное собрание наперекор властям и говорил до самой минуты ареста.
— Хотя совсем невозможным это не было бы, — сказал староста. — Всякое бывает. Но, по правде говоря, я внимательно наблюдал его всё время и пришёл к выводу, что либо этот молодчик необычайно утончённый преступник, либо он виновен в убийстве Стальского ровно столько же, сколько вы или я.
В этот момент постучали в дверь и вошёл следственный судья, который уже успел в основном допросить Рафа́ловича, прежде чем велел отвести его в тюрьму.
— Ну что? — спросил его президент.
— Разумеется, отрицает, — лаконично сказал судья.
— Всё отрицает?
— Нет. Наоборот. Рассказал мне вполне откровенно всю историю своего знакомства со Стальским и с паней Стальской.
— А, значит, и с ней он был знаком?
— Да. Это, так сказать, его Jugenliebe1. Вчера вечером она решила покинуть мужа, была у него, отдала ему свой саквояжик для агитационного фонда. Что было в саквояжике, он не знает. Тут явился Стальский со свидетелями — она ушла в его спальню. Он выгнал Стальского — всё признал так, как говорили свидетели. В спальне пани Стальской уже не застал и больше её не видел.
— И это всё?
— И это всё.
— И вы ему верите?
— Признаюсь господину президенту, я сказал ему прямо, что не верю, не имею права верить.