Последние его утверждения ничем не доказаны. Куда делась Стальская? Куда исчезло то, что было в саквояжике, – вот вопросы, разъяснение которых могло бы прояснить дело об убийстве. А на эти вопросы он не находит никакого ответа.
– Но ведь свидетели утверждают, что она потом была дома и что между ней и Стальским произошла ссора, – заметил президент.
– Это так, – сказал следователь, – но это ещё не доказательство, что Рафаилович потом не выходил из дома, не зашёл к Стальским, не убил Стальского и не помог ей скрыться куда-то.
– А вы считаете исключённым предположение, что она сама его убила?
– Исключённым – не исключённым, но маловероятным. Удар был страшно сильный, хоть и нанесён во сне. Секач, не слишком острый, весь погрузился в чашку.
– Значит, по-вашему, теперь?..
– По-моему, нужно выяснить, куда делась госпожа Стальская. Она сможет лучше всего объяснить нам последние роковые минуты.
– Ах, тут есть Шварц, – воскликнул господин маршалок. – Он говорит, что имеет некоторые детали для прояснения этого дела.
Позвали Шварца.
– Я как раз написал для господина Шварца вызов на завтра, – сказал следователь. – Оказывается, что господин Шварц принадлежал к компании, которая развлекалась со Стальским в ресторации в тот момент, когда сторож… ага, надо будет вызвать ещё того сторожа! – значит, когда сторож донёс о встрече госпожи Стальской с Рафаиловичем. Что господин Шварц может нам сказать?
Шварц коротко рассказал о вчерашних событиях. Когда Стальский со свидетелями пошёл к Рафаиловичу, он остался в ресторации, не желая вмешиваться в эту неприятную историю. Потом встретил Шнадельского, который от волнения даже заболел. Оба пошли домой. Но сегодня утром, в девять часов, он видел госпожу Стальскую на железнодорожном вокзале. Она, кажется, уехала в направлении Львова.
Это было очень важное открытие.
– Сейчас же телеграфирую на все станции и во львовскую полицию, – сказал следователь. – Розыск этой дамы для следствия – дело первостепенной важности.
– Не мог бы я чем-нибудь помочь? – предложил Шварц. – Например, объехать ближайшие станции и разведать лично, не появлялась ли она где-нибудь? А в крайнем случае доехать и до Львова?..
Президент повернулся к следователю.
– Как господин советник думает?
– Что ж, это было бы неплохо. Иметь человека, который лично знает нужное лицо, всегда лучше, чем телеграфом рассылать словесное описание, которое всё равно не всегда даёт результат.
– Хорошо, – согласился и президент. – Разумеется, поедете как частный агент. Я дам вам свой билет.
– Если господину президенту важно поспешить, то хорошо бы сделать это сразу. В час дня отходит поезд.
– Но где я вам возьму денег на дорогу? Без постановления совета палаты я не могу.
– На первое время у меня есть пара ринских, а потом я телеграфирую, куда мне переслать.
– Если так, то во имя Божье! – сказал президент и, написав несколько слов на своём билете и вложив его в конверт, вручил Шварцу. Тот поклонился всем господам и выбежал из этого здания, где, под влиянием выводов следователя, подслушанных им у дверей, и под влиянием его вопросов, ему стало душно и неприятно.
Выбравшись из суда, Шварц пустился бежать домой, надеясь застать Шнадельского. Но на рынке ему попалась навстречу толпа людей, среди которой был Шнадельский – растрёпанный, весь красный от жгущей его лихорадки, охрипший и едва в сознании, всё ещё выкрикивающий обрывочные, бессвязные фразы своего рассказа о том, как он обнаружил мёртвого Вагмана. Шварц похолодел, поняв ситуацию. Он знал, что Шнадельский болен, что его мучает жар. Всю ночь тот всё говорил о Вагмане. Под утро, когда Шварц обложил его голову снегом, он немного успокоился и заснул. Шварцу тоже не сиделось на месте. Его тянуло в город, на те места, где он ночью хозяйничал. Он пару раз прошёл под окнами Вагмана, но, видя там покой, собрался идти к Стальскому, когда его встретил на улице господин маршалок. Ему он рассказал о ночной истории между Стальским и Рафаиловичем, умолчав о том, что видел Стальского убитым.
Когда маршалок с этой новостью побежал к старосте, Шварц, гонимый тревогой, отправился в своё жильё, где жил также Шнадельский. Тот как раз проснулся и собирался выйти, хоть лихорадка его почти не отпустила. Шварц успокоил его, снова уложил в постель, обложил голову снегом и попросил никуда не ходить, пока он не вернётся. Шнадельский пообещал, и Шварц пошёл искать подходящий случай. Он снова встретил маршалка и вместе с ним пошёл к президенту. А тем временем Шнадельский собрался и побежал в квартиру Вагмана, где действительно устроил переполох, обнаружив труп Вагмана.
Шварц понял опасность положения. Больной, полубессознательный человек, ещё весь под впечатлением вчерашнего преступления, вокруг толпа народа, а там – следственный судья, уже близкий к распутыванию всех тайн вчерашней ночи… полицейские обыски в квартире Вагмана… ещё, чего доброго, появится граф Кшивотульский и обнаружится отсутствие денег в кассе Вагмана – всё это вспыхнуло перед ним пламенем. Он незаметно подошёл к Шнадельскому и, взяв его за руку, шепнул:
– Пойдём домой!
– А? – также шёпотом переспросил Шнадельский, весь вздрогнув от прикосновения Шварца. – Это ты? А что тебе надо?
– Пойдём домой! – снова с нажимом прошептал Шварц и потянул его за собой. Шнадельский шёл, всё бормоча что-то о Вагмане, о верёвке, о ключе посреди комнаты и о кассе, которая находится в порядке, совсем в порядке…
– Бога побойся, человек, молчи! – шепнул ему Шварц, выведя его из толпы. – Что ты делаешь? Зачем ты вышел из дома? Сам не понимаешь, что с тобой!
Шнадельский вытаращил на него глаза. Больше инстинктом, чем разумом, он понял опасность и позволил вести себя без сопротивления. Через полчаса оба были собраны. Фиакр отвёз их на железную дорогу. Шварц взял два билета до одной недалёкой станции, где железная дорога делилась надвое. Там, вместо того чтобы ехать во Львов, он взял билеты до Перемышля. В Перемышле он взял билеты до Кракова, на этот раз второго класса; дав гульдена кондуктору, получил отдельное купе, где заперся с больным Шнадельским. Из Кракова он взял билеты в Берлин. Когда они доехали до Берлина, Шнадельский лежал в купе совсем без сознания, в страшной лихорадке, кричал, вскакивал и снова падал, стонал, то снова бормотал что-то непонятное. Шварц, хочешь не хочешь, был вынужден оставить его. По совету кондуктора он отвёз его в какую-то частную лечебницу, где у него констатировали острое воспаление лёгких, запущенное в начальной стадии. Шварц записал его на ложное имя, заплатил за лечение на месяц вперёд, дал свой – тоже фальшивый – адрес в Берлине и, не оглядываясь больше, уехал в Бремерхафен, а оттуда под вымышленным именем – за океан.
Арест Евгения затянулся дольше, чем он надеялся сначала. Правда, следственный судья уже через несколько дней тяжёлых и тщательных розысков пришёл к выводу, что признания Евгения абсолютно правдивы и что вероятность его вины или соучастия в убийстве Стальского крайне мала. Но всё же совет палаты, под влиянием старосты и президента, не соглашался выпустить его на свободу; эти сановники опасались обвинения в тенденциозном аресте, и следственный судья всё получал новые поручения – дополнять следствие. Обстоятельства как будто сговорились против Евгения. Два важнейших свидетеля, которые могли бы прояснить дело, – Регина и Баран – пропали без следа; а тут, вдобавок, исчезли, словно в воду канули, ещё два важных свидетеля – Шварц и Шнадельский. Правда, поначалу казалось, что ничего важного они не могут сообщить, но следователю всё больше казалась загадочной их роль в ту роковую ночь.
И вот через неделю после ареста Евгения в город приехал граф Кшивотульский. Он болел и только недавно узнал о самоубийстве Вагмана. Прибыв в город, он пошёл прямо к президенту суда и спросил его, нашлись ли в кассе Вагмана 50 000 золотых ринских, которые он накануне передал ему за проданные ценные бумаги. Президент вытаращил глаза. Это была абсолютная новость. Наличности в кассе не оказалось. И хотя медицинская экспертиза не нашла следов убийства, теперь дело осложнялось вероятностью грабежа. Ловкое бегство Шварца, поведение Шнадельского при обнаружении трупа Вагмана – всё это вызывало подозрения в их адрес. Следователь сделал обыск в квартире Шварца и нашёл вексель Вагмана, выданный Кшивотульскому, и письмо Вагмана. Это сразу бросало на дело дурной свет – и за обоими джентльменами были разосланы розыскные листы.
Тем временем дело об аресте Евгения громко отозвалось во всей краевой прессе и дошло до Вены. Обвинение его в столь страшном преступлении сразу заставляло замолчать его сторонников, отводило в сторону подозрения в политическом характере этого процесса. Правда, факт, что арест был произведён на вече и при участии старосты, сразу бросал странный свет на всё происшествие. Но всё же пресса воздерживалась от комментариев. Зато несколько адвокатов-русинов заявили в суд, что хотят взять на себя защиту Евгения, а венская газета, печатавшая его статьи, прислала своего корреспондента, чтобы на месте разобраться в деле. Этот корреспондент отправился собирать сведения у священников, мещан, чиновников, долго беседовал с бургомистром, и его корреспонденция ударила, словно гром, по искусственной конструкции подозрений и предположений, которыми в первую минуту обвили Евгения. Наряду с этим корреспондент живо описал общий настрой населения, его беспомощность перед злоупотреблениями, и на этом фоне показал работу Евгения как луч света в тёмном царстве. Господин староста бесился, господин президент чесал лысину, а господин маршалок… э, господин маршалок имел другие заботы, не позволявшие ему слишком активно заниматься процессом Евгения.
В уезде кипело. Крестьяне грозили войтам и членам поветового совета расправой в случае их согласия на реформу кассы. Проект реформы, который господин маршалок хотел провести тихо, по случаю отчётов с веча попал в газеты и удостоился в русских и некоторых польских изданиях резкой критики и осуждения. Господин маршалок был вынужден махнуть на него рукой, тем более, что теперь он ему уже был не нужен. Вскоре после веча его навестил граф Кшивотульский и пригласил на разговор с глазу на глаз. Разговор длился довольно долго, и в результате господин маршалок отказался от всех своих должностей в уезде, добровольно «продал» свои имения графу и, забрав остаток капитала, переехал во Львов, вскоре получив какую-то должность при одном высоком автономном учреждении.
Была середина поста, когда почти один за другим произошли события, которые прояснили дело Евгения.