Заберём... Ну, заткнём... но этого... этого я не ожидал.
– Пустяки! Что тут думать об этом! Пойдём! Передохнёшь, а потом я бы советовал непременно ещё зайти к Стальскому.
И, взяв Шнадельского под руку, Шварц повёл его какой-то полупоперечной улочкой в сторону рынка.
LVII
Ночь.
Над городом глухо шумит ветер. Из нависших туч сыплет снег, но ветер рвёт его, закручивает в бешеном танце, носит, швыряет, снова поднимает, пока, наконец, перемолов в мелкую густую пыль, не бросит на землю. Да и тут он не даёт ему покоя. Гонит по улицам, сбивает в кучи и снова разбрасывает, поднимает столбами, туманами, бьёт им в окна, насыпает прохожим в лицо, в глаза, за воротники, забивает все щели, заполняет рвы, засыпает следы и тропинки.
Под этой пеленой город дремлет, точно съёжившись от холода. Лишь кое-где на улице одинокий прохожий, сгорбившись, борется с ветром и метелью, что бьёт на него одновременно со всех сторон, и куда бы он ни повернулся – всё летит в глаза. Изредка из окон мигает свет, едва мерцающий за снежной дымкой.
Так мерцает свет из спальни Реги́ны. Реги́на, одетая в своё чёрное платье, ходит, как обычно, по комнате, но ничего не говорит. Она держит себя руками за голову, будто боится, что она разлетится, и идёт, уставив взгляд куда-то в неопределённую даль, не видя ничего вокруг, ни о чём не думая. Её шуба лежит на кровати – так, как она бросила её, вернувшись четверть часа назад; калоши она даже не сняла, и это делает её шаги лёгкими, бесшумными, словно шаги призрака, что идёт по траве, не приминая её.
Вдруг на крыльце слышится топот нескольких пар сапог, оббивающих снег. Потом скрипнули двери, послышались голоса.
– Она дома. Увидите, что всё это какая-то выдумка! – говорит один голос.
– А я думаю, что её нет дома! – громко говорит Стальский.
– Слышите, как она ходит? – снова говорит первый голос.
– А хоть и дома, так всё же была у него, – снова говорит Стальский.
Шаги в комнате. Стальский светит. Передвигают кресла. Кто-то берётся за ручку её двери. Дверь была не заперта. Вот она открылась. В дверях стоит Стальский.
– А, добрый вечер, мадам! – сказал он. – Не будете ли вы столь любезны выйти к нам на минутку?
Реги́на не оборачивается, не останавливается и идёт дальше, повернувшись к нему спиной.
– Реги́на, слышишь? Иди сюда! – сказал Стальский мягко, но настойчиво.
Она молчит, будто не слышит. Он подходит к ней, берёт за плечи и выводит в гостиную. Присутствующие в гостиной двое господ встают с кресел и стоят всё время дальнейшей сцены.
– Скажи нам, Региночка, – сладко говорит Стальский, выведя её в середину комнаты и став напротив, – ты выходила из дома сегодня вечером?
Реги́на смотрит на него, словно не слышит или не понимает его вопросов. Она бледна, как мертвец, а желтоватый отсвет керосиновой лампы придаёт нижней части её лица какой-то зеленоватый, страшный оттенок.
– Ах, не отрицаешь! – сказал Стальский. – Значит, это правда. Ты выходила. Тебя не было дома. А не скажешь ли, милая масочка, куда это ты ходила одна в такой поздний час и в такую погоду? Нам было бы очень интересно узнать!
Реги́на молчит, не сводя с него своих больших чёрных глаз.
– Не говоришь? Может, забыла? Память короткая? Позволь, я напомню тебе. Там, недалеко от рынка, на углу. Одноэтажный дом, перед ним широкий двор, окружённый забором... А на этаже живёт молодой господин, холостяк, наш знакомый... хороший знакомый. Он звал тебя на чай или ты сама решила нанести ему визит?
Реги́на молчит, не отводя от него взгляда. Его слова, кажется, не производят на неё никакого впечатления. Она не бледнеет и не краснеет, не плачет, не смущается, стоит спокойно. Господам, стоящим в стороне и наблюдающим сцену, становится жутко. Один из них обращается к Стальскому:
– Господин офицер! Ваша жена, по-видимому, нездорова. Прошу вас, оставьте это!
– Нездорова! – весело вскрикнул Стальский. – Да упаси Бог! О, мы слишком хорошо себя знаем! Мы знаем все эти финты и уловки. Не произведёшь на нас впечатления, милая, ни этими вытаращенными глазами, ни молчанием, ни этим притворным оцепенением. Мы всё прекрасно понимаем и намерены всё-таки довести с тобой дело до конца. Итак, ещё раз спрашиваю: скажи, ты ходила сегодня ночью к Рафаловичу? Зачем? Что там делала? Как муж, я имею право это знать.
Реги́на молчит. Стальский заламывает руки, качает головой.
– Жена, жена! И не стыдно тебе! Десять лет живём вместе, и теперь ты устраиваешь мне такой скандал! Скажи при свидетелях, давал ли я тебе хоть малейший повод к недовольству? И кто бы мог подумать: такая религиозная, благочестивая женщина – и вдруг забыла все Божьи законы, растоптала Божью заповедь, втоптала в грязь свою честь, опозорила меня перед светом! Реги́на! Побойся Бога, что ты сделала? Ну, скажи, скажи хоть слово! Дай знать, что мне думать о тебе?
И, взяв её за плечи, он потряс её. Она молчала.
– Ну, Реги́на! – начал он резче. – Этого уже слишком. Хватит комедии! Говори: была сегодня ночью у Рафаловича или нет?
Этот вопрос Стальский мог бы задать дверному косяку – ответ был бы тем же. Вдруг он что-то вспомнил и бросился к своей тумбе.
– А, что я буду спрашивать? Вот у нас есть corpus delicti!
И он вынул из кармана Регинин саквояж, найденный им на столе Евгения.
– Это твоё, правда? Вот твоя подпись, выгравированная на застёжке. Это лежало на его столе. Ты положила его туда, верно? А теперь посмотрим, что внутри.
Он открыл саквояж, вынул из него ценные бумаги, высыпал на стол бижутерию.
– А, вот что! – вскрикнул он. – Господа, видите! Эта романтическая история имеет вполне прочную материальную основу. Идеальная любовь – пожалуйста! Народный трибун и невинная жертва семейной тирании – что за чудная парочка! А моральный смысл: обокрасть тирана и сбежать в мир. Ха-ха-ха!
И он расхохотался, и лицо его налилось кровью.
– Ну, скажи теперь: что всё это значит! Зачем ты несла это к нему? Зачем положила это на его стол? Говори!
Он медленно приближался к ней. В его глазах горели искры дикой злости, той самой жестокости, с которой он когда-то три дня мучил кошку.
– Молчишь? Воровка! Прелюбодейка! Так вот тебе за это! Вот тебе! Вот тебе!
И, подскочив к ней, он со всего размаху ударил её в лицо – раз, другой, третий. Она склонилась, как ива от ветра. Из её губ и носа закапала кровь, но не вырвалось ни слова, ни стона. Один из присутствующих господ схватил Стальского за руку.
– Господин Стальский! Что вы делаете? Вы в своём уме?
– О, ещё как! – кричал Стальский. – Но я должен показать этой гадюке, что не хочу быть терпеливой и покорной жертвой её любовных забав. Захотела на старости лет любовников – пожалуйста, вон на улицу! Счастливого пути! Но свой честный дом я не дам запятнать. Слышишь – ты!
И он, наклонившись к ней, плюнул ей в лицо.
Господам, которые были свидетелями этой отвратительной сцены, этого было слишком. Они схватили шляпы, попрощались со Стальским и, не глядя на несчастную Регину, стыдясь до глубины души, вышли и исчезли в метели, что ревела снаружи. Стальский запер за ними дверь.
LVIII
Реги́на всё ещё стояла на месте, немая, неподвижная, уставив глаза в пламя лампы.
– Ха-ха-ха-ха! – расхохотался Стальский, возвращаясь от двери и бросаясь на софу возле стола. – Ну что, Региночка? Хорошо я сыграл роль морально возмущённого? Роль мужа, оскорблённого в своих святейших чувствах? Ха-ха-ха! Это было великолепно, как я начал читать тебе мораль! Ну что, больно личико? Ну-ну, вытрись и не сердись. Это было нужно – и тебе, и мне. Это не со злости, рыбка, а для нашего же блага. От милого господина мила и рана – правда, Региночка? Я знаю, ты у меня добрая, ты мне этого не будешь помнить. А зачем была нужна вся эта история при свидетелях, ты поймёшь, когда станешь постарше. И если Бог даст тебе побольше ума, то, может, ещё и поблагодаришь меня. А теперь хватит стоять и смотреть на меня, как на людоеда! Ну, успокойся! Скажи хоть слово!
И он при этом пытался улыбнуться ей, но как-то не мог долго смотреть в её лицо. Это лицо выглядело страшно – с отпечатками былой красоты, запачканное кровью, бледное и с безумно блестящими глазами, оно было похоже на лицо Медузы.
– Э, да что я буду с тобой разговаривать! Делай, как хочешь! Думай, как знаешь! Мне всё равно. С сегодняшнего дня ты у меня в руках, вот что главное. С сегодняшнего дня ты должна гнуться передо мной, плясать так, как я скажу. А только что не по-моему – выгоню из дома, выкину на улицу, ещё и сам заявлю в полицию, велю внести тебя в список таких женщин – знаешь? О, рыбка моя, я давно ждал этого момента! Это будет мой триумф, моя сатисфакция за Орыську, помнишь? У меня память хорошая, и счёт я знаю такой: кто сделал мне одну неприятность, я ему сделаю десять, да ещё одиннадцатую в придачу. Я говорил тебе тогда: пожалеешь – ты не слушала! Теперь получай!
Он встал с софы, подошёл к ней, но тут же снова отступил, будто что-то оттолкнуло его.
– Тьфу! – сказал, отворачиваясь. – Сколько хлопот с этим бабьим племенем! Пока договоришься с ними до ладу, проще смолотить копну пшеницы. Прямо в горле пересохло! Ну-ка, есть ли в шкафчике хоть капля какой живицы?
И он пошёл к буфету, достал оттуда бутылку водки и, не ища рюмки, снова подошёл к столу.
– Вот подруга, лучше того глазастого пугала! Эта никогда не предаст. Много она не умеет, но то, что умеет, делает всегда одинаково. Будь здорова, пугало!
И, приложив горлышко бутылки к губам, он начал пить. Осушив половину того, что было в ней, он поставил бутылку на стол и снова сел на софу.
– О, это чудесно! Как огонь пошёл по жилам. Ну, Реги́на, выпей и ты! Na frasunek dobry trunek!1 Давай! Подкрепись – увидишь, как рукой снимет! Всё забудешь. А потом – пай-пай... вдвоём... как муж и жена... а? Как думаешь?
И, цинично хохоча, он встал и подошёл к ней. Но снова почувствовал, будто какая-то невидимая сила отталкивала его, – и разозлился.
– Тьфу на тебя! Уйди прочь, чертовка! Ни пьёшь, ни говоришь, только ведьминским взглядом мой дух отнимаешь! Ступай спать!
И он толкнул её в грудь. Она отступила на шаг и снова застыла. Стальский ещё раз взялся за бутылку и пил, пока не осушил её всю.