Двери её комнаты заперты изнутри так, как она их заперла, вырвавшись из рук мужа. Лишь голова, страшно разболевшаяся, обвязана мокрым полотенцем; лицо и губы, если возможно, ещё бледнее, чем были за обедом, а большие чёрные глаза горят безумным огнём. Она ходит с опущенным лицом и говорит, то ли сама с собой, то ли с кем-то невидимым, слегка жестикулируя руками; говорит негромко, ровно, так что из-за двери её голос звучит, как тихое журчание лесного источника, сладкое и печальное одновременно.
– Слушай, Геню! Когда я была маленькой, мы жили в деревянном домике под лесом. А напротив наших окон была высокая лысая гора. Когда солнце вставало, оно выкатывалось к нашим окнам прямо из-за вершины той горы. А когда заходило, то на той вершине дольше всего горело его пурпурно-золотое сияние. Я так любила ту вершину, голую, утыканную серыми камнями и с широкой песчаной поляной посередине, что выглядела, как широкое белое полотно, раскинутое между стогами. Встану рано и сразу бегу к окну, и гляжу на ту вершину, как она купается в солнце, которое ещё не доходит до нас в долину. Весь день – бегаю ли куда, купаюсь ли в реке, играю ли, – всё люблю взглянуть на ту вершину, а вечером часто не могу отвести от неё глаз. Что-то меня туда манило. Эта вечная игра света и теней и самых разных красок, что менялись на скалах, на песчаной поляне, в оврагах и тёмном лесу внизу, – всё это очаровывало мою детскую душу. Я нередко чувствовала желание оказаться на той вершине, дышать этим пурпурно-золотым, великолепным воздухом. Мне не раз снилось, что я лечу снизу, парю над оврагами и долинами, как серый ястреб, – прямо вверх к той вершине. И в сердце моём становилось так сладко и так страшно, что во сне дух захватывало, когда я смотрела с горы в глубокое провалля подо мной. Я вскрикивала от радости и страха, просыпалась и жалела, что я не птичка и не могу туда взлететь и отдохнуть на той чудесной вершине.
– И вот однажды, вглядываясь в вершину, когда солнце уже клонилось после полудня и обливало её самым ярким светом, я увидела прямо посреди песчаной поляны что-то вроде серебряной искры, словно кусочек солнца, оторвавшийся от неба и упавший на вершину горы. Длинный серебряный луч выстрелил от того места прямо к моему глазу, дрожа над тёмным лесом, играя всеми цветами радуги. "Что это такое?" – подумала я. Я слышала о бриллиантах, которые играют таким светом; слышала о змеях, что носят бриллиантовые короны, и в моей детской душе что-то тревожно и беспокойно защемило. Может, там орёл убил такую змею, а её корона лежит среди песка и блестит на солнце? И у меня возникла мысль – пойти на вершину и достать эту корону. Меня охватывал страх при одной мысли, что придётся идти через густой тёмный лес, широким поясом обвивавший лысую гору, но я побеждала страх. Я долго раздумывала, несколько дней вглядывалась в бриллиантовую искру на вершине – не исчезнет ли она, не пропадёт ли. Нет, она всё горела и сияла на том же месте, манила меня своим ярким светом. В конце концов я стала видеть её даже во сне – и не выдержала. Однажды утром, после завтрака, положив в карман кусок хлеба с маслом, я тайком вышла из дома и пошла. Разумеется, я заблудилась в лесу, и только под вечер меня нашли пастухи и привели домой. Мама выпорола меня розгами, отец отругал, а когда я со слезами начала рассказывать про бриллиантовую корону там, на вершине горы, надо мной посмеялись и сказали, что это, наверное, стеклянный череп от бутылки, которую там разбили инженеры, делая замеры на вершине. Я замолчала, но в душе не верила этому. "Нет, стеклянный череп не даст такого сияния!" – думалось мне. И когда на следующий день солнце склонилось после полудня и осветило песчаную поляну, я прежде всего взглянула на знакомое мне место. О горе, бриллиантовой искры не было! Она исчезла и больше мне не попадалась.
– Слушай, Геню! Не смейся надо мной, что я в такую минуту вспоминаю такие вещи. Это воспоминание теперь заполняет всю душу, и тот бриллиантовый луч живо, как никогда, дрожит и переливается перед моими глазами, тянется чудесной нитью от какой-то высокой, свободной, солнечной вершины прямо на дно моего сердца. Теперь мне ясно: это мечта моего счастья, мечта, которая хоть раз в жизни просыпается у каждого человека и тянет, и манит его куда-то высоко, в светлые просторы. Конечно, конечно, большинство тех, кто идёт искать чудесный бриллиант, или сбиваются с дороги в тёмном лесу, или находят стеклянные черепки. Но это ещё не значит, что бриллиантов вовсе нет и что найти их совсем невозможно.
– Слушай, Геню! Мне теперь ясно – ох, даже больно ясно, что тем моим бриллиантом был ты, была твоя любовь. Теперь, как никогда, я чувствую блеск, и силу, и чары её сияния. Прости меня, Геню! Я и раньше это чувствовала, но у меня не было твёрдого решения идти на её зов. Я была глупа, оглушена, ослеплена своим воспитанием. Мне казалось, что таких бриллиантов я на жизненном пути найду много, что стоит лишь нагнуться туда или сюда – и такой бриллиант попадёт мне в руки. Мои подруги столько говорили о таких бриллиантах... мы и представить себе не могли, как много нам придётся встретить в жизни битого стекла!..
– Лишь теперь, Геню, когда моя молодость прошла, моя красота увяла, когда грыжа высосала мои силы, когда горе, словно собака, вцепилось мне в шею, гнёт к земле и старается утопить в болоте, лишь теперь я поняла, чего стоит хоть самый маленький бриллиантик искренней любви! И как невозможно жить без него. И какой пустыней, каким зверинцем страшных, ненасытных бестий становится жизнь без него. Геню, Геню, можешь ли ты представить, что я прожила в таком зверинце десять лет! И сколько я вытерпела, карая себя – за что? За то, что в решающий момент сбилась с пути, не нашла в душе компаса, не нашла твёрдой воли пойти за голосом сердца! Неужели это справедливая кара? Не может быть! Пусть кара, пусть! Я согрешила – против самой себя, против собственной души, и кладу себя за кару. Но мера! Нет, против такой бесчеловечной меры наказания я подаю рекурс, подаю рекурс и протестую всеми силами души.
– Геню, ты ведь адвокат. Ты защитник обиженных. Неужели ты не видишь, не чувствуешь душой моей обиды, моей тяжкой муки? Неужели ты не вступишься за меня, не защитишь меня? О, Геню, спаси меня! Моих сил уже не хватает. Разум мой мутится, голова трещит. Ведь здесь день за днём рвут мою душу, топчут меня в грязь, колют раскалёнными шпильками. Ведь здесь день за днём грязными ногами ходят и топчут по тому, что у меня самое чистое, самое святое! Ведь ты слышал сегодня – ты слышал, куда он толкает меня! О, я знаю его, знаю, чего он хочет. У него нет ни зерна искренности, всё в нём ложь, и грязь, и мерзость! Он ненавидит меня за то, что я не похожа на него. Он чувствует, что я чиста душой, и рад был бы сделать меня грязной, отвратительной, чтобы тогда с тем большим правом топтать и унижать меня! Геню, Геню! Ты же уверял, что любишь меня. Неужели можно любить и спокойно смотреть, как любимый человек трепещет и корчится на пытке? Почему же ты совсем забыл обо мне, отвернулся от меня, не заглянешь никогда, не навестишь, не поинтересуешься, жива ли я и что со мной происходит? Зачем ты отдал меня в полную власть этого зверя? Видел, как за мной захлопнули дверь тюрьмы, и даже не попытался потрясти замок?
Она ходила, заламывая руки, и её приглушённая речь перешла в тяжёлый плач, в причитания, словно по покойнику. Из-под опухших красных век медленно, двумя ручьями текли слёзы – частые гости на её лице, где виднелись две зигзагообразные полосы, словно бороздки, вырытые этими ручьями. Вдруг она остановилась и схватила себя обеими руками за голову.
– Горе мне, горе! Слепой и невидящей. Что это я говорю! На что это я надеюсь! Да неужели я сама не оттолкнула его! Неужели он не протягивал мне руки, не был готов отдать мне всю свою жизнь, всё своё будущее? И я оттолкнула его, я отвернулась от него! Геню, сердце моё! Что ты подумал обо мне в ту минуту? Неужели ты подумал, что это гордость говорила во мне? О Боже мой, я – и гордость! Я, нищенка, что была бы счастлива крошкой, малейшей долей того, чем живут люди, – я могла бы гордиться тем безмерным сокровищем, которое ты клал мне к ногам! Геню, Геню, ради Бога живого, не думай этого обо мне! Это была лишь моя робость. Я так отвыкла от подарков жизни, что рука не поднимается их принимать. А к тому же мою душу так оглушили, ожесточили, обнесли заборами всяческих предписаний... Ведь даже пташка не может взлететь прямо вверх в тесной ограде. И щеглёнок, проведший долго в клетке, не решается сразу лететь на волю. Геню, Геню! Если бы ты знал, что тогда творилось в моей душе! Как скакало моё сердце при твоих словах! Как трепетал каждый малейший нерв! А когда мои проклятые уста перебили тебя, когда моё лицо – против воли – отвернулось от тебя, ах, то моё сердце, обливаясь кровью, не помнило себя от боли! А моя душа, обливаясь кровавыми слезами, как Магдалина, припадала к твоим ногам и целовала их, и кричала беззвучно: "Не верь устам! Не верь лицу! Не молчи, не стой так неподвижно! Останови меня силой! Спаси меня от самой себя, от моей глупости и трусости, что вот сейчас одолевают меня!" Но ты онемел и стоял неподвижно, и мои враги – глупость и трусость – одолели меня, связали мою душу и поволокли её, как пленницу, с собой. Она плакала беззвучно и оглядывалась на тебя, безмолвным взором молила о помощи, но ты не шевельнулся.
– Геню, голубь мой, – неужели эта минута прошла навсегда? Неужели такой случай не вернётся больше? Неужели мне так и тонуть навеки в этом море отчаяния, что уже теперь хватает меня за горло? Геню, Геню! Теперь последний час, последняя минута! Спаси меня! Не слушай, что будут говорить мои уста – о, ведь они заморожены, изнурены, трусливы. Прислушайся к крику моего сердца, к мольбе моих глаз! Не покинь меня! Не оттолкни меня теперь! Я такая несчастная, Геню, такая бедная, такая сломленная. У меня нет никого на всём свете, к кому бы я хотя бы мыслью могла прижаться, кроме тебя одного, Геню, сердце моё! О, не оттолкни меня! Прими меня хоть в прислуги, лишь бы я не должна была жить и задыхаться здесь, в этих стенах, что были мне адом и пыткой целых десять лет!
– Неужели бы ты забыл меня? Неужели бы ты после нашей последней встречи совсем оставил меня, выполол из сердца, как ненужный сорняк, выкорчевал, как крапиву? Боже! Не допускай до меня такой мысли! Это было бы страшно! Это значило бы отнять у тонущего последнюю соломинку.