И забываем, что на русской земле ныне живёт больше половины всего еврейского племени и что копившаяся веками ненависть может вспыхнуть таким пламенем, принять такие формы, что наши покровители, поляки и москали, не смогут ничем нам помочь. И мне показалось необходимым начать и к русскому берегу от нас строить мост, начать делать хоть что-то такое, чтобы те русины могли вспоминать нас не одним лишь злом. Я знаю, когда они немного окрепнут, дойдут до некоторой силы, то и из евреев всё больше будет склоняться к ним. Но, по-моему, важно помочь им сейчас, когда они ещё слабы, когда ещё гнутся и не могут выпрямиться.
– Это очень деликатная спекуляция, пан Вагман, и я не знаю, много ли евреев вы сможете на неё потянуть.
– О, я и сам знаю, что немного. И мне не нужно много. Ведь до сих пор я никому даже этих своих мыслей не говорил. Вам первому я их открыл, потому что вижу в вас под немецким сюртуком не совсем ещё задушенное еврейское сердце, не до конца ещё располовиненную старую еврейскую душу.
– Спасибо за комплимент, – с улыбкой сказал бургомистр, – но я всё ещё не вижу, какую цель имел наш разговор.
– Теперь я могу сказать вам об этой цели и не боюсь, что вы высмеете меня и выгоните за дверь, как сумасшедшего. Видите ли, через пару дней должно здесь, в городе, состояться народное собрание русских крестьян.
– Слышал я об этом. Ну, да, пожалуй, из этого ничего не выйдет, староста не позволит.
– Видите, он очень рад был бы не позволить, но немного побаивается этого молодого адвоката, что созывает это собрание. Поэтому пан староста ищет обходного пути и вот уже приказал Парнасу, чтобы не давал своего сарая для собрания.
– Должны нанять сарай у кого-то другого.
– И с каждым другим будет то же самое. Еврею пан староста пригрозит, а у предместничанина найдёт что-то иное и всё-таки запретит собрание. А мне бы очень хотелось, чтобы оно состоялось.
– Вам?
– Да. Видите ли, тут есть и мой маленький интерес. Та крестьянская сходка будет главным образом направлена против реформы уездной кассы.
– Ах, так это вы на маршалка Брыкальского зубы точите! – засмеялся бургомистр.
– Так. Он больше всех причинился к моему осиротению, из-за него мой сын пошёл землю грызть, и я хотел бы отплатить ему. А теперь, думаю, пришла пора.
– Ну, в ваши планы я не вникаю. Но не понимаю, чем я мог бы вам помочь.
– Употребить своё влияние на пана старосту, чтобы он всё же разрешил это собрание.
– Думаю, это будет трудно. Сами знаете, когда староста за что возьмётся, то становится упрям, как бык.
– Ну, на упрямого быка тоже есть способы. Можно подойти его хитростью.
– А это как?
– А кто ж его знает? Разные могут быть способы. Я думал, что вы своим юридическим умом скорее что-то придумаете, чем я. Ну, так мне пришла в голову одна мысль.
И Вагман, наклонившись к бургомистру, начал что-то шептать ему на ухо. Это была его старая ростовщическая привычка, ведь в кабинете не было никого, кто мог бы его подслушать.
По мере того как Вагман шептал, лицо бургомистра светлело, светлело, а под конец он разразился громким смехом.
– Да вы с ума сошли, пан Вагман! Тоже придумали! Ха-ха-ха!
– Ну, я не говорю, что это самая умная мысль, – сказал Вагман, тоже улыбаясь, – но даю вам то, что имею. Делайте с этим что знаете. Только скажите мне одно: согласны ли вы сделать в этом деле всё, что сможете?
– Что ж, пусть будет так. Роль для меня странная и необычная, но что ж, рисковать при этом я ничем не рискую.
– А наоборот, это будет только полезно для вас.
– Ну, о пользе мне безразлично. Ладно, раз уж так, даю вам слово. Сделаю, что смогу, а ваш проект обдумаю ещё подробнее. Сегодня же зайду к Парнасу и поговорю с ним. Этому русскому адвокату что-нибудь говорить?
– Не надо. Если что будет нужно, я сам скажу ему.
– Ну, если так, то хорошо. Завтра поговорю со старостой и обо всём дам вам знать.
На этом они и распрощались.
LI
На следующий день пан староста сидел нетерпеливо в своей канцелярии и ждал нового заявления от Евгения с уведомлением о новом помещении, в котором должно было состояться вече. Он приказал в регистрационном журнале, чтобы, как только поступит это новое заявление, его сразу передали ему, и уже заранее обдумывал способы, как бы свести на нет и это новое заявление, чтобы не допустить проведения веча, но так, чтобы Евгений не мог обвинить его в какой-либо явной противоправности. Но шёл час за часом, а заявление не поступало.
«Что ж это, – размышлял пан староста, расхаживая широкими шагами по своей канцелярии. – Неужели Парнас всё-таки соблазнился на деньги и дал сарай, несмотря на мой совет? Не допускаю этого. Еврей боится и был весь мокрый, выходя от меня вчера. Или, может, этот молодчик, получив отказ Парнаса, решил отозвать это чёртово вече? Это было бы очень разумно с его стороны. Но именно потому, что это было бы разумно, думаю, что он этого не сделает. Русин упрям, а особенно когда речь идёт о том, чтобы сделать какую-то глупость, какую-то пакость, какую-то неприятность другому, то тут нет силы, которая отвела бы его от раз принятого намерения. Но как знает. Помещения у Парнаса он не получит, а если сегодня не уведомит о другом помещении, то сам себе припишет вину, когда я прикажу его вече разогнать жандармами».
Посреди таких энергичных размышлений застал пана старосту бургомистр.
– А, добрый день, пан Рессельберг! Что там слышно?
– Благодарю пана старосту. Всё хорошо.
– Что привело вас ко мне, пан Рессельберг?
– Маленькая просьба. А точнее, даже две.
– Ого! – смеясь, воскликнул староста. – Что же такого?
– Да одна от того бедного Парнаса.
– От Мотя?
– Да.
– Ну, чего же ему надо?
– Прибежал вчера ко мне – знаете, пан староста, – чуть не плачет. «Пан бургомистр, – говорит, – спасите! Подвернулся мне хороший гешефт. В моём трактире должно было состояться собрание крестьян – адвокат Рафа́лович платил за помещение, а кроме того, я рассчитывал на доход». Знаете, пан староста, на таком собрании много болтают, а от болтовни горло пересыхает – ха-ха-ха! – а пересохшее горло надо промочить. А у Мотя есть несколько бочек пива, которое, признался он мне откровенно, немного подкисло. Так обычным гостям его не дашь, но при этом случае оно бы пошло. Ну, вот он и плачет. Такой хороший гешефт, золотой гешефт, а пан староста не позволяют ему сдать помещение.
– И не позволю! Не могу же я ради Мотева кислого пива разрешить, чтобы у меня под носом бунтовали уезд.
– Верно! Полностью верно! Пусть идут на предместье бунтовать. Что еврей должен при этом зарабатывать?
– На предместье?
– Ну да. Рафа́лович уже нанял сарай у какого-то предместничанина. Там, надеюсь, собрание будет менее опасным, а Мотё может своё пиво вылить прямо в ручей...
– Я ничего ни о каком собрании на предместье не знаю и ни на какое такое собрание не позволю! – сказал староста.
– Простите, пан староста, но я хотел бы высказать просьбу – не свою, а Мотеву, с которой я пришёл сюда.
– Как это, ещё просьбу? Ведь вы уже слышали...
– Прошу прощения пана старосту. Я ничего не мог слышать, потому что ещё и не сказал, что мне нужно. Я просил бы – то есть Мотё Парнас через меня просит, чтобы пан староста не запрещали этого собрания.
– Ага, вот чего ему надо! – воскликнул староста.
– Прошу не понимать меня превратно. Я не прошу, чтобы пан староста разрешили собранию состояться, – мне-то какое дело, состоится оно или нет. Это уже пану старосте лучше знать, должно ли оно состояться. А нам важно только то, чтобы оно не было запрещено сейчас.
– Как это так? Я не понимаю.
– А это такая простая вещь! Пан староста запретят сегодня у Парнаса, они проведут его на предместье. Там они наймут помещение у такого, кто не побоится приказа пана старосты. Пан староста придётся запрещать те сборы, пойдут жалобы, хлопоты. И, главное, этот пан Рафа́лович всё ещё успеет нателеграфировать в наместничество, в министерство и может добиться того, что собрание в назначенный день всё-таки состоится, только не у Парнаса и против воли пана старосты.
– Ну, это ещё посмотрим! – с азартом сказал староста.
– Я не говорю, что так обязательно будет, но этого и пан староста не станут отрицать, что так может быть. А не лучше ли сделать иначе? Если пан староста действительно не хотят допустить проведения собрания, то встать просто на форму, на букву закона. Вече объявлено, все формальности выполнены – хорошо. В назначенный день вече собирается, народ валит в сарай – именно к Парнасу, зачем гнать их на предместье? – и тут вдруг приходят пан староста с городским строителем и заявляют, что сарай грозит обвалом и вече здесь состояться не может. Против заключения строителя в этот момент невозможна никакая жалоба, разве что назначить специальную комиссию. Таким образом, пан староста полностью прикрыты от упрёков в самоуправстве, а собравшиеся должны будут разойтись несолоно хлебавши. А пока будут расходиться – это уж Мотё так рассуждает – не обойдётся без того, чтобы для утехи не выпили и не дали ему заработать копейку.
– Гм! – пробурчал староста, слушая этот хитрый совет. – Das lässt sich hören, lässt sich hören1. Действительно, это может быть лучше, чем вступать в пререкания сейчас. Пусть себе паны-демагоги до последней минуты тешатся надеждой; в последнюю минуту, как гром, обрушится на них разочарование, и они тем вернее потеряют голову.
– Значит, пан староста согласны не запрещать этого собрания сейчас?
– Пожалуйста, пусть будет так. Запрещу в последнюю минуту.
– Значит, могу сказать Парнасу, чтобы он взял назад задаток от Рафа́ловича?
– Пусть берёт.
– Благодарю пана старосту! Сердечно благодарю. Это было бы одно, Мотёво, дело. А второе моё собственное.
– Наверно, по делу пропинации?
– Нет. К моему стыду, снова политическое дело.
– Какое?
– Знаете, пан староста, у нас скоро должны быть выборы в кагал. Так вот, среди евреев возникло большое недовольство, раздражение... Интриги идут, одни против других роют. В синагоге соберутся – вместо того чтобы Богу молиться, кричат, ссорятся, друг у друга пейсы и бороды вырывают.
– О, а я и не слышал ничего об этом!
– Вроде бы наше внутреннее дело, а между тем доходит до того, что невозможно справиться. И вот среди евреев возникла мысль – созвать и нам такое же собрание, как крестьяне созывают.
– Что вы? Собрание? Еврейское! – воскликнул староста, схватившись за голову. – Конец света?
– Нет, пан староста. Это мы – несколько человек – думали так и этак и придумали, что лучше всего будет дать людям выговориться. Что кто имеет против кого или за кого, пусть скажет.
– Но ведь это неслыханное дело – еврейское собрание! – удивлялся староста.
– Крестьянское тоже неслыханное дело.
– И где же вы хотели бы проводить это собрание? Боюсь, чтобы в городе вам не устроили беспорядка.
– О, пусть пан староста не боятся! За спокойствие, за порядок я ручаюсь.