А собрание созову в своей корчме там, далеко за городом, за рекой, за мостом, на Выгоде. Там большой сарай для возов, от города далеко, собрания могут быть хоть какие шумные – никто не услышит.
– И вы не шутите, пан Рессельберг? Вы действительно хотите созвать еврейское собрание?
– Совсем без шуток. Вот прошу, вот прошение о разрешении.
И бургомистр подал пану старосте сложенный по-деловому лист бумаги. Староста развернул его и пробежал глазами.
– Ха, ха, ха! Собрание по поводу выборов кагальной старшины. Ну, такого ещё не бывало!
– Но будет.
– А зачем же дальнейшие пункты? Политическая организация? Экономическое положение уезда?
– Разве это не касается евреев? Об этом во всём мире говорят, а мы должны и не думать?
– Да ведь вы опять затеваете мне новую коломыйку. Тут с этими русинами человек не может справиться, а тут на тебе! И евреи вылезают с какой-то политической организацией.
– Пусть пан староста не боятся! – успокаивал его бургомистр. – Одно дело говорить, а другое сделать. Хотят люди говорить – пусть говорят. Но от слов до дела ещё очень далеко. А наши люди уж так устроены, что им лишь бы высказаться – и уже легче.
– Ай, ай, ай! – вскрикнул староста, ещё раз заглянув в прошение. – А это что? Вы хотите своё собрание проводить в тот же день, что и крестьянское?
– Думаю, это одно другому не мешает. А нам это удобнее всего, потому что из уезда съедется много евреев на торг. А они как раз больше всего недовольны нынешним кагалом.
– Ну, представляю себе, какое там благоухающее будет собрание! Придётся выслать комиссара.
– Мы пану комиссару заплатим за присутствие.
Староста рассмеялся.
– Ему ничего не положено.
– Мы это знаем, что по закону не положено. Но закон не говорит также про простуду, духоту и всякую нечисть, которой можно набраться на таком собрании. Мы уж будем знать, как устроить дело, пусть пан староста будут уверены. Итак, могу идти с радостным чувством, что обе мои просьбы будут исполнены?
– С тем условием, что за это второе собрание вы берёте на себя всю ответственность.
– Разумеется! Разумеется! Ведь я его созываю, значит, и ответственность на мне! Кланяюсь пану старосте. Рад и со своей стороны служить, чем только смогу.
И пан бургомистр вышел из старостинской канцелярии весьма довольный, посмеиваясь в душе над шуткой Вагмана, на которую ему удалось поймать энергичного отца уезда.
LII
Вече должно было состояться во вторник – это был торговый день в городе. Днём раньше, в понедельник, Стальский сидел с Региной за обедом. Регина была бледна, даже желтовата. Её губы побелели, веки покраснели, глаза горели каким-то странным блеском, а на лбу глубокими бороздами пролегли морщины, волосы, когда-то золотистые, поблёкли, потеряли блеск и местами тронулись сединой. Она сидела молча и, кроме нескольких ложек рассола и одной веточки цветной капусты, ничего не ела.
Стальский был в хорошем настроении, ел с аппетитом и разговаривал, не обращая внимания на то, ест ли Регина или нет.
– Го, твой "кохайонцы" завтра созывает крестьянские сборы. Пускается в большую политику. Наверное, хочет быть послом, отцом народа! Ха-ха-ха! На быстрого коня садится, но надеюсь, что свернёт себе шею. Тут уже как следует против него настроились, не дадут ему расправить крылья. Вот и завтрашние сборы. Он думает, что этим кого-то напугает. А между тем лучше бы сделал, если бы сам остерёгся, чтобы кости целы остались. Недаром сказано: не зови волка из леса – придёт и съест.
Регина с испугом уставилась на Стальского, но с её уст не сорвалось ни одного слова.
– Чего так вытаращилась на меня? – грубо буркнул Стальский. – Пронзить меня хочешь этими глазами? Ага, верно, – добавил спустя мгновение, переходя со злого на насмешливый тон, – твоё чувствительное сердечко дрожит, трепещет за своего любимого. Ну-ну, не бойся! Умён он и не так скоро даст себя поймать в сети. А если уж придётся подставить плечо, то впереди себя выставит этих дурных мужиков, а сам спрячется сзади. О, знаем мы таких! Все они рождены генералами. Но вот беда – иногда и генерала пуля находит. Это он должен себе запомнить.
Регина не сводила с него испуганных глаз. Стальский засмеялся.
– Гляди-ка, как перепугалась! Не бойся, я тебе его не убью. Ещё не раз сможешь им полюбоваться – хоть издали. А сама виновата, что не заманила его к нам. Ведь могла бы любоваться им сколько угодно, если бы сразу при первом визите не устроила глупых сцен. Ну скажи... потом плачешь, что я тираню тебя, запираю, отдаляю от людей, а сама своими капризами гонишь всякого из дома. Это я мог бы жаловаться, что из-за тебя оторвался от всякого порядочного общества. Будь у меня жена красивая, умная, общительная, такая, какую я надеялся найти в тебе, – моя карьера была бы иной. Нас всюду принимали бы в обществе, и на службе на меня смотрели бы иначе. А так что? Теснится человек в этой убогой канцелярии, все его имеют за пса, а придёт домой – и там ад. Ходит это пугало, вечно надутого, мрачного, грустного, заплаканного вида, слова по-человечески не скажет, смотрит на меня, будто я ему отца и мать зарезал, – и живи же в таком раю! Будь весёлым, будь добрым, будь умным! Тьфу!
И Стальский со злости бросил на стол нож и вилку, которые до сих пор держал в руках.
Регина опустила лицо и сидела молча.
– Ну, чего молчишь? Почему не отзовёшься? Скажи, я прав или нет? Ведь сама должна признать, что я прав. Не велика хитрость жаловаться, что я десять лет жил с тобой так, будто тебя и на свете не было. Но спроси, своего собственного совета спроси, кто в том был виноват? Разве не твоя собственная упрямость, злоба, озлобленность? Супружество – это непрерывный ряд взаимных уступок. Уступишь ты мне – уступлю я тебе; сделаешь ты мне одно добро – сделаю я тебе два. А упрёшься против моей воли – упрямлюсь против тебя. Сделаешь мне пакость – я тебе и десять. А помнишь, я тогда уговаривал тебя, просил: "Эй, Регинка, не делай этого, не выгоняй Орисю!" Чем она тебе мешала? Делала своё дело, не крала, не жулила, а мне была по душе. А ты – ни в какую. И добилась своего – прогнала её и вместе с ней прогнала согласие из нашего дома. Ты хотела согнуть меня под свой каблук, а я, голубушка, не из того материала сделан, чтобы гнуться. А теперь сама видишь, кто от этого хуже вышел.
Регина ещё ниже опустила лицо и молчала. Из её глаз покатились слёзы. Стальский весело засмеялся.
– Ха-ха-ха! Вижу, что своими словами тронул я сентиментальную струну в твоём сердце. Это очень хороший знак. Слёзы размягчают ожесточённую натуру. В них есть что-то вроде вина: развязывают язык. Ну-ка, Регинка, расскажи мне раз по душам, какая у тебя была история с этим Рафаловичем? Как вы познакомились, как любили друг друга, как расстались? Почему ты за него не вышла? Ты его не хотела или он тебя? Тётка разлучила или, может, это была такая тихая любовь, про которую поёт немецкая песня:
Kein Feuer, kein Feuer
Brennet so heiss,
Wie die heimliche Liebe,
Von der Niemand Nichts weiss?
Лицо Регины вспыхнуло румянцем. Она встала с кресла и хотела уйти, но Стальский схватил её за талию и силой усадил обратно.
– Ну-ну, не фыркайся! Чего убегать? На меня сегодня нахлынула весёлая волна, так я и хотел поговорить с тобой, как с доброй. А ты всё своё да своё. Ну, Регина! Улыбнись! Разгладь лоб! Буду тебя веселить!
И, схватив её за плечи, он сильно встряхнул. У неё снова брызнули слёзы из глаз.
– Вот дура! – воскликнул Стальский и отвернулся. – С ней по-хорошему, а она ни в какую. Слушай, Регина, – сказал он, снова повернувшись к ней и приняв более мягкий тон, – я и вправду тебя не понимаю. Чего тебе надо? Чего тебе не хватает? Разве я тебя неволю, запираю, на свет не пускаю? Ведь сама видишь, что я большую часть дня дома не сижу. Почему не найдёшь себе компанию, не развлечёшься, не повеселишься? Я понимаю, тебе хочется не обычного, женского общества. Я знаю, в твоём сердце ещё не угасла любовь к тому... твоему... ну, ты знаешь, к кому. Что ж, с Богом, Парасю! Разве я тебе запрещаю любиться с ним? Более того! Признаюсь тебе откровенно... Ещё не зная, что вы до твоего замужества были знакомы, я нарочно пригласил его к себе, надеясь, что ты в него влюбишься, утешишь своё сердце...
– Тьфу на тебя! – воскликнула Регина, и из её глаз посыпались искры возмущения.
– Не фыркай, не фыркай! – язвительно сказал Стальский. – Не строй из себя святую. Я знаю, что тебе самой того хотелось. Ведь ты на следующий день имела с ним свидание, – ну, признайся! И вы о чём-то торговались, но, видно, он слишком низкую цену назначил, так ты и не согласилась. О, правда, что я тебя знаю!
– Тьфу на тебя! – ещё раз с нажимом воскликнула Регина и снова встала, чтобы уйти от этого отвратительного человека.
– Да сиди же! – сказал Стальский, смеясь и снова вталкивая её в кресло. – Фыркай себе, как кошка, но сиди. Выслушай, что я хочу тебе сказать по-честному. Кто знает, скоро ли мне ещё раз вздумается на такую откровенность, так пользуйся моментом. Так о чём это я?.. Ага, о твоей любви! Голубушка, ей-богу, не мешаю тебе! Назначай ему свидание, иди сама к нему – хоть сегодня! Ни слова тебе не скажу. Ещё и рад буду, если, удовлетворив своё сердце, встретишь меня весёлая, улыбающаяся, румяная. А то посмотри на себя! От этой вечной скуки да грызни ты увяла, как сушёный гриб. Ну, на кого ты похожа? И не стыдно тебе так губить себя! Ну, Регина, кинь горе под ноги! Я освобождаю тебя от всех мнимых моральных обязательств, даю тебе полную свободу, даже прошу тебя: не связывай себя ничем, слушай голос своего сердца! Увидишь, мы оба от этого только выиграем.
Регина побледнела при этих словах, как смерть. Её губы задрожали, она схватилась руками за грудь, словно почувствовала там страшную боль, и, вскочив, воскликнула:
– Боже! Боже! Не дай мне сойти с ума!
И она вырвалась из рук Стальского, который ещё раз пытался её удержать, убежала в свою комнату и заперлась изнутри.
А Стальский, проводив её глазами до дверей, усмехнулся и, потирая руки, пробормотал вполголоса:
– Ну-ну! Посмотрим, клюнет ли на этот крючок! А кажется, клюёт.
LIII
Вечереет. На улице стемнело, а небо затянуло тяжёлыми тучами. Тихо падает снег крупными, густыми хлопьями. Городские часы пробили четыре, но в комнате уже стемнело. Регина медленно, ровным шагом ходит по своей комнате, мерно – шесть шагов туда и шесть обратно, без остановки, словно узник в своей камере.